Параметры поиска

Как-то совсем неожиданно проснулась в нём давно, казалось, угасшая жажда индивидуальности, и это открытие одновременно порадовало и испугало. Не хотелось сворачивать с накатанного пути, но приоритеты необратимо менялись. Стало заявлять о себе что-то другое, до той поры задвинутое на антресоль человеческого сознания с целью быть там забытым навечно. Очередное милое почти ещё детское лицо не захотело в него влюбляться, отказалось трепетать у него в руках, отчаянно боясь разрушить их хрупкое счастье. Даже не предпочла ему другого, а так, лишь прошла мимо, окинув его равнодушным взглядом, как посмотрела бы на привычный с детства пейзаж вокруг дома. При всём напускном или искреннем презрении к соотечественницам нельзя было не признать за ними одного, но решительного преимущества – алчности, заставляющей идти на известные компромиссы, а иногда и вовсе кардинально меняющей существующую модель поведения. Их можно было завлечь, обмануть и использовать, в то время как с той, что по-настоящему жива, нельзя было сделать абсолютно ничего. Не стерпится и не слюбится у соотечественницы Ван Гога и Вермеера, не допустит её алкающее искренних чувств эго такого насилия над собой, какое смотрело на него с их общей фотографии, на которой ангельски прелестное лицо соседствовало с тем, что ему теперь хотелось называть лишь рожей. Фальстарт, и неликвидного бегуна сразу сняли с дистанции. Привычная схема ожидаемо дала сбой там, где действовали иные законы, в том самом уныло бесцветном оплоте западной демократии, который презирал он столь показательно, что подчас против воли вылезала наружу дурно пахнущая истина, состоявшая из смеси зависти и страха.

Родина-мать и до сих пор ещё достаточно сильна, чтобы заставить себя бояться и даже считаться с собой, но по-настоящему встать на равной ноге с тлетворным западом она так и не может. Тысячи её весьма небедных сынов по привычке заискивающе-подобострастно смотрят в пустые коровьи глаза официантов, метрдотелей и прочих распорядителей, стараясь как можно более походить на них скромностью и послушанием, чаще всего копируя лишь самую банальную трусость. Иностранец для нас, по сути, инопланетянин, набор приземлённых мотиваций, возвеличенных болезненным воображением до степени неземного благородства и аристократического воспитания, хотя бы на поверку речь шла о гротескной жадности в сочетании с разыгравшимся на щедрых отечественных хлебах бесконечном самомнении. Наши женщины, наиболее характерный срез пороков общества, одаривают интуриста своей благосклонностью быстрее и чаще, проявляя неожиданную инициативу там, где и находчивый соотечественник подчас встречает суровый отпор. Милый сердцу Ваня должен успеть положить к ногам как минимум небо, прежде чем позволено будет их раздвинуть, в то время как любой француз в силу одного лишь языкового барьера получит всё тем же вечером, лишь потому, что создан из другого теста и подсознательно воспринимается как существо высшего порядка. Стоило послушать Высоцкого и не разыгрывать из себя пассатижи, но даже эта жалкая история позорного бегства не терпела сослагательного наклонения. Оказавшись, наконец, в самолёте, он весь полёт едва заметно дрожал – то ли переживая за исправность борта, то ли снова вспомнив свой подростковый страх, давно, казалось, его уже покинувший.

Это было для него что-то заветное, сокровенное, о чём, кроме родных – возможно, он подсознательно стремился избавиться от тех, кто знал его главную слабость, когда прощался с ними навсегда, не знал больше никто. В возрасте четырнадцати лет, вкусив по настоянию бабушки сверх меры толстенных фолиантов, Николай вдруг отчётливо осознал, что неизбежно и, пожалуй, вполне даже скоро умрёт. Речь шла не об опасности смертельной болезни, но трезвом понимании, что жизнь когда-нибудь закончится, и, в лучшем случае лет через девяносто, вселенная спишет его со счетов, оставив разлагаться в какой-нибудь сырой, напичканной прожорливыми червями земле. Детская непосредственность отказывалась принимать столь очевидную несправедливость, и юный Коленька попросил купить себе новые электронные часы с будильником, таймером и прочими новомодными игрушками. Пожелание любимого внука было немедленно исполнено традиционно отзывчивой матерью, и вскоре семья с удивлением констатировала новое увлечение всеми любимого чада – лишь только появлялось у него свободное время, Николай забивался в угол, садился, поджимая под себя ноги, включал секундомер и, не отрываясь, смотрел, как сменяют друг друга на экране бесценные секунды. Употребить их на что-либо стоящее у него недоставало сил, он просто глядел на них как завороженный, так что вскоре лишь сильный окрик почти над самым ухом мог вывести его из этого гипнотического состояния. Однажды, когда, по совету весьма неравнодушной к нему сестры, он просидел так нетронутый двадцать часов подряд, на семейном совете решено было прибегнуть к содействию могущественной бабули.

МамА, как до сих пор ласково называл её сын, не исключено, что так же до сих пор непроизвольно писаясь в штаны, лишь только заслышав нотки раздражения в её голосе, заявилась практически мгновенно, будто всё это время поджидала за дверью. С ходу оформив порядочный втык нерадивому отпрыску, зашипела на невестку «Какая ты после этого мать», а внучку и вовсе заперла до поры в комнате, оказавшейся на поверку захламленным гардеробом, но масштабная женщина, к тому же охваченная позывом к врачеванию, не привыкла озадачивать себя второстепенными деталями. Запретив родителям покидать квартиру, она сорвала с руки фаворита ненавистный тахометр, влепив в ответ на слёзы и мольбы здоровенную оплеуху, и буквально за шкирку вытащила чадо во двор. Там уже ждала её машина с водителем, любезно, по первому требованию, которое сама она полагала деликатнейшей просьбой, предоставленная ей давно уже бывшим, но по сей день трепещущим перед ней работодателем. Со своими двукрылыми она некогда оказалась на острие холодной войны, а потому кое-кто из нынешних власть-имущих был ей хорошо знаком ещё с тех времён, когда четырехлетним пацаном читал, стоя на табуретке, детские стишки, покуда взрослые в кабинете отца прикидывали, сколькими миллиардами ожиревших мещан придется неизбежно пожертвовать во имя победы мирового коммунизма, добытой при посильном содействии только что синтезированных в её лаборатории бактерий. Кончина Андропова, однако, не позволила претворить сей миролюбивый план в жизнь, но авторитет создательницы чудо-оружия был в семье непререкаем и поныне, а потому по настоянию отца старшая дочь, как не получившая от главнокомандующей добро на свободное передвижение, до особого распоряжения оставлена была в чулане.

Психотерапевт, он же заведующий какой-то закрытой душевной клиникой, опрятный пожилой доктор в идеально отглаженном халате, пообщавшись с мальчиком наедине, сообщил, что случай, безусловно, тяжёлый, но юный, в стадии активного формирования, организм травить седативными препаратами не советовал, порекомендовав отвлечь больного переживаниями более сильными, но куда менее негативного свойства. Не найдя понимания в устремлённом на него прожигающем взгляде, пояснил, что пацану требуется всего-навсего влюбиться, и тогда бег минут станет для него источником блаженства, а никак не трагедии. «Предпочтительно взаимное чувство, – пояснил заботливый врач. – Но и неразделённая любовь в его возрасте дарит такую массу ощущений…» – после чего замолчал, прикрыл глаза и, видимо, погрузился в воспоминания. Мария Кондратьевна, отчество подходило ей идеально – кондратий хватил бы всякого, рискнувшего ей перечить, недолго думая, взяла со стола фотографию семейной идиллии и, ткнув пальцем в миловидную светловолосую девушку лет шестнадцати, коротко поинтересовалась: «Твоя?» Эскулап вздрогнул, младшая дочь заканчивала школу, к тому же она заметно опережала сверстниц по части физического развития и уже втайне засматривалась на папиных аспирантов, в то время как щуплый доходяга-внук едва тянул на свой возраст. Но отказать не решился – своей карьерой, точнее, некогда блистательному её старту, он был обязан всё той же бабушке, которая, к слову, могла столь же изящно прервать нить его госслужбы, отправив несговорчивого протеже на досрочную пенсию. «Не переживай, малость за ней побегает и всё, надо их только познакомить. Девки не испортит. Да и куда ему», – взглянув на сутулого тщедушного Колю, будто судебный вердикт произнесла она.

София, «а не Софья», как неоднократно подчёркивала сама хозяйка столь необычного для той поры имени, стала таким образом первым серьёзным увлечением Николая. Касательно невинности его страсти выводы были сделаны чересчур поспешные, гормоны в нём били через край, совершенно игнорируя хилую конституцию носителя несметного числа сокровенных желаний на тему как, в какой последовательности, количестве и позе получит он заслуженное наслаждение. Девушка, ясное дело, не воспринимала его поначалу всерьёз, шутки ради поднимая иногда даже на руки, так как была его выше на целую голову, да и то лишь в том случае, если под ногами рыцаря-недомерка оказывался трёхтомник любимого отцовского поэта, но эта безусловно излишняя самоуверенность, как водится, сыграла на руку противнику, то есть терпеливому ухажёру. Интернет как мировая сеть существовал в одном только воображении избранных заокеанских провидцев, доступа к информации не было, компьютер не имел ещё приставки домашний или, тем более, персональный, а видеомагнитофон считался роскошью наравне с автомобилем. Избранные папины студенты, что допускались к нему домой, казались взрослыми, но, при более тесном контакте, хотя бы в качестве гостей за обеденным столом, проявляли исключительную неуверенность, мямлили, восторгались кулинарными успехами матери и вообще старались всячески угодить своему профессору, боясь вызвать его недовольство, даже просто лишний раз взглянув на соблазнительный плод его чресел. Николай же был наглым, смелым и, к тому же, не по годам всесторонне образованным, проще говоря, начитанным. Он запросто влезал в разговор за столом, чуть ли не снисходительно комментировал иные высказывания папиных коллег, порой вступая, к истому восторгу последних, с ними в настоящий спор, из которого раз-другой, хоть и с натяжкой, но вышел-таки победителем. Второй, решительный его козырь, заключался в характеристике, данной ему в раздражении бабушкой, точнее, той её части, где говорилось о сугубо платонической основе всякой привязанности неоперившегося подростка.

Николая запросто оставляли с дочкой наедине, и он лил в её истосковавшиеся по мерзости интеллигентские ушки яд познания другой, единственно настоящей стороны окружавшей её с детства жизни. Так, Пушкин представал в виде похотливого кобеля, Пётр Первый – неисправимого алкоголика, правда могущего похвастаться колоссальных размеров детородным органом, который, по легенде, приходилось наматывать чуть ли не вокруг ноги, а о Екатерине Великой был и вовсе показан юной деве специальный видеофильм, где подробно, с похвальным вниманием к деталям процесса, объяснялось, каким образом граф Орлов и иже с ним делали карьеру при дворе императрицы. В финале которого даже явился здоровенный негр, по-видимому, предок вышеуказанного поэта, в форме офицера Семёновского полка и с таким внушительным «аргументом» в пользу немедленного продвижения по службе, что Софи невольно зажмурилась. Ей было приятно, страшно и противно одновременно в обществе этого находчивого всезнайки, к тому же подчёркнуто далёкого от претензий на реализацию её сокровенных фантазий, пока однажды, во время просмотра очередного правдивого, то есть без налёта ханжеской морали, скромности и одежды, киношедевра, отвлекшись, она не заметила, что его плохо скрытая облегающими брюками реакция на происходящее на экране в точности повторяет завязку многообещающего сюжета. Последовал немедленный романтический поцелуй, затем тонко чувствующая девичья натура повалила его на диван, после чего тут же обогатилась исключительно полезным знанием о том, что рост, оказывается, далеко не самое важное. Что до непосредственно любовника, то, хотя и не блистая опытностью, тот вполне сносно копировал поведение сластолюбивой парочки на экране, разве что побоялся заканчивать представление также на лицо, предпочтя более скромный и быстрый финал.

Результат из всего этого вышел неожиданный. Обойдясь без типичных проблем с нежелательной беременностью – на то и эрудированный партнёр, чтобы из творчества Стендаля усвоить первоочередную важность контрацепции, Николай, избавившись от переизбытка гормонов, перешёл от скабрезных рассказов к более возвышенным разговорам с любимой. Перебирая в паузах между всё нараставшей близостью древнегреческих философов, он потихоньку добрался и до своего забытого немого противостояния с временем, тут же развив какую-то глупую претенциозную теорию, – но много ли надо женщине, лежащей на плече своего первого мужчины. Они стали бороться уже вместе, пообещав друг другу урвать от проклятых секунд как можно больше удовольствия, которое порешили сделать флагманом борьбы. Щедрые карманные деньги Николая, отсутствие родителей Софьи с восьми до девятнадцати и смещение приоритетов явно не в пользу учёбы позволили им несколько месяцев кряду посвятить по большей части физической любви, чревоугодию и, по настоянию дамы, наиболее почётным языческим богам, то есть Дионису и Бахусу. В последнем случае почти детский ещё метаболизм легко позволял им напиться, протрезветь и скрыть следы преступления в течение нескольких часов, так что никто из взрослых, и без того не страдавших излишком наблюдательности, абсолютно ничего не заметил. Но как у всякой порядочной истории юношеской страсти финал в их случае оказался в меру трагическим. Пообщавшись с классной руководительницей, Софьин папа заподозрил неладное и, заявившись в обеденный перерыв домой, застал сцену, достойную фресок на стенах храмов сластолюбивых римских богов. Заглушая стоны из телевизора, красавица дочь на четвереньках подставляла сокровенное проклятому отпрыску Марии Кондратьевны, а тот ещё умудрялся параллельно с осквернением давить на кнопки пульта и хлебать из горла красное вино. Решив, что увидел дурной сон, несчастный отец поспешил снова отключиться.

Далее неразделённая уже любовь – обвинив в совращении куда более взрослую девушку, бабуля вырвала опозоренного внука из её ненасытных когтей, дала новое направление усвоенной Софией философии. Осознав, что лучшая часть жизни уже позади, и проведя несколько ночей подряд, гипнотизируя стрелки часов, она проглотила упаковку снотворного, не оставив предсмертной записки. Последнее выдавало основательность и спокойную уверенность в правильности задуманного, но подвела дозировка: молодой сильный организм справился, да и скорая подоспела непривычно вовремя – прямо на дому сделано было промывание желудка, и всё обошлось. На Николая событие произвело ожидаемо гнетущее впечатление, и, снова забившись в угол, он потерял всякий интерес к реальности. Недолгий период влюблённости лишь ярче подчеркнул бессмысленность и безысходность дальнейшего существования, заменив страх на гораздо более опасную меланхолию. Закончилась эта история принудительным лечением, длившимся около полугода и кое-как залатавшим массивную прореху в юношеском подсознании. Но неизбежность абсолютного забвения, неумолимо приближающегося с каждым ударом сердца, маячила перед ним ещё долго, покуда новые горизонты, открывшиеся в связи с кончиной бабушки, не отвлекли его от утопления в окончательной депрессии. Из относительно положительных результатов можно было отметить раннее приобщение к безусловно прекрасному, сохранившееся навсегда пристрастие к высоким девушкам и умение совмещать удовольствия, таким образом усиливая конечный эффект. Первое сильное чувство раз и навсегда утвердило для него стандарты привлекательности, и, привыкнув смотреть на объект страсти снизу вверх, Николай уже не мог иначе, что со временем, когда он перевалил за метр семьдесят, решительно сократило число претенденток на его сердце и прочие органы. Эталоном счастья для него сделались стройные дамы на каблуках под аккомпанемент из морского прибоя, живописного заката, омаров и сухого вина.

К несчастью, заграничная поездка, обещавшая море или хотя бы приличное озеро удовольствий, обернулась неожиданным и более чем неприятным открытием. Программа минимум в меру обеспеченного молодого человека, что столь блестяще дополняла образ юного, пышущего здоровьем Николая, по преодолении тридцатилетнего барьера дала ощутимый и болезненный сбой. Дело было даже не в том, что разменявшей четвёртый десяток мужской особи неплохо было иметь, как говорят, несколько более основательную жизненную позицию, то есть чуть приличнее недвижимость, по возможности заграничную, посущественнее доход, водителя с охранником для статуса и попутно защиты от мелких неприятностей отечественного быта. Против него стал вдруг работать совершенно новый и, что было особенно печально, вездесущий фактор.

Оказалось, что отечественная женщина, а тем более девушка, как ни странно, охотнее сделается любовницей взрослого семьянина, нежели подругой, пусть даже и с призрачной, но всё же перспективной на будущее, сугубо бессемейного индивида. Против воли и вразрез с привычной бессмыслицей рассуждений прекрасного пола здесь прослеживалась известная логика: доказавший приверженность семейному очагу, отягощённый женой с детьми, но всё же правильный по части мировоззрения спутник очевидно перспективнее того, кому и на половине жизненного пути не пришло в голову остепениться и завести потомство. К тому же дамам свойственно преувеличивать всепобеждающую мощь собственного обаяния, а потому любая, хотя бы и десятая в череде регулярно сменяющихся двоюродных, втайне лелеет надежду разрушить опостылевшую ячейку общества любимого ради создания такой же на своём берегу.

Постсоветское общество, в массе своей продолжающее, несмотря на стремительно меняющиеся реалии, жить от рождения до брака и от брака до смерти, отказывалось принимать чуждую модель поведения, в которой продолжение рода не поставлено во главу угла. Опытные москвички, то есть обосновавшиеся в столице провинциалки, открыто сторонились выраженно бесперспективной связи, предпочитая работать над более податливым материалом, и никакая статистика разводов в молодых семьях, вплотную приблизившаяся к показателю в сто процентов, не способна оказывалась их переубедить. Сказывался инстинкт, впитанное с молоком юной матери отчаянное желание узаконить отношения, впоследствии закрепив их ещё более существенным обременением. Наиболее предприимчивые охотники до красоты, на лету подхватив распространяющуюся тенденцию, быстро оценили преимущество образа не слишком амбициозного, глуповатого, местами безработного, но зато ответственно серьёзного будущего мужа, и центральные улицы огромного города запестрели диким контрастом вопиюще непропорциональных пар. Во имя красивой мечты об унылом будущем в тесной съёмной квартире или хотя бы комнате родительского дома таким ухажёрам прощалось всё – от посредственной внешности до лени, грубости и даже предательства, ибо тонко чувствующие баланс спроса и предложения псевдо-мужья часто умудрялись попутно охаживать и податливых симпатичных подруг возлюбленной. Обстоятельства работали на них, поскольку, выдав юной искательнице тихого счастья аванс в виде гражданского брака и общего хозяйства, они могли затем годами откладывать непосредственно свадьбу под предлогом упорно отказывавшихся устраиваться жилищных условий, денежных неурядиц, смутных перспектив и так далее до бесконечности, благо проблем такого рода у малоподвижных инфантильных отпрысков всегда с избытком. Николаю было обидно не столько вылететь из когорты активных потребителей женской привлекательности, сколько проиграть в этом марафоне тем, кого судьба, казалось, навсегда загнала в аутсайдеры с рождения. Создавшуюся проблему, тем не менее, следовало оперативно решать, так как в противном случае его жизненная платформа лишалась основного и наиболее приятного элемента. Не обласканный вечно манящей девичьей молодостью, он был такой же гедонист, как взявший в руки кисть отставной маляр-художник: вроде подходящая сноровка да инструмент есть, но ничего путного не выйдет по определению.

По завершении усиленного мозгового штурма кристаллизовалось два варианта. Первый, лежавший на поверхности, был переезд в гостеприимную Европу, где молодёжь даст ему лишних пять-семь лет прежде, чем спишет окончательно со счетов. Он по опыту знал: красота иных национальностей там легко могла бы поспорить с исконно русской, так что с этой стороны трудностей не ожидалось. К тому же обширная география предлагала богатый выбор от северных малонаселённых широт до самого жаркого юга, с неизменным качеством жизни, инфраструктуры, медицины и всего прочего. Существенных проблем с получением легального статуса также не предвиделось: изрядно просевшая экономика снова вывела на рынок услуг институт фиктивных браков, а посему за вполне приемлемую цену можно было запросто обосноваться в любой из понравившихся стран. Всё, казалось бы, складывалось как нельзя более удачно, тем более, что и жизнь в сердце прогнившего Запада существенно дешевле для избавленного от налогов обладателя ренты плюс доходов от вполне легального по отечественным меркам бизнеса. Смущало, по сути, единственное обстоятельство: ведь даже забыв о свежей ране от недавнего фиаско, очевидно было, что со временем, ближе к сорока годам, всё равно придётся снова переезжать с насиженного места куда-нибудь в Азию или Латинскую Америку. Жить перманентным временщиком не хотелось, к тому же под боком оказывалось другое, менее затратное и глобальное, но более эффективное решение.

Николай и раньше подумывал однажды перебраться в близлежащую провинцию, где на расстоянии в две сотни километров от центра можно было весьма неплохо устроиться в частном доме на окраине города, удачно совмещая тихий покой веками неизменной русской глубинки с многочисленными соблазнами недалёкого от Москвы областного центра. Клубы, бары, рестораны, стриптиз, проституция и, главное, массы не оприходованных юных красавиц наличествовали там в избытке, ожидая лишь своего потребителя. Все эти райские кущи готовы были с распростёртыми объятиями и, что немаловажно, весьма недорого встретить умелого покорителя местного пространства. Конечно, имелись и очевидные минусы в виде плохих дорог, диковатости контингента, отсутствия фэйс-контроля где бы то ни было, полукриминальной местной власти и так далее, но, как говорится, «Москва бьёт с носка и слезам не верит», так что на всякое новое испытание всегда можно было адекватно ответить, тряхнув накопившимися за годы предпринимательской деятельности связями. Имелся ещё последний, наиболее весомый аргумент: его поверхностной натуре претило как-то связывать себя с определённым местом обитания, а в данном случае налицо были как лёгкость переезда в арендованное со всеми условиями жилище, так и быстрота, с которой, покидав в машину немногочисленные вещи, представлялось возможным при необходимости отбыть восвояси. Из двух зол, очевидно, стоило выбрать для начала то, что не требовало кардинального пересмотра текущего положения дел, а потому, взвесив в последний раз все за и против, Николай принял окончательное решение попытать счастья в какой-нибудь соседней с Московской области.

Как ни странно, выбор оказался не из простых, в силу того, что его отродясь не прельщали красоты Золотого Кольца и прочие отечественные достопримечательности, а потому и дальше аэропорта Домодедово он не выбирался ни разу. Воспитанный в профессорской семье москвич испытывал закономерное презрение ко всему, что располагалось в соседней дикой, враждебной, окружавшей родной город стране, о которой он знал так же мало, как хотел знать, то есть практически ничего. Делая выводы из поведения многочисленных приезжих, то есть наиболее амбициозной, иными словами, лучшей части таинственного замкадового общества, он быстро убедился, что ничего путного, а тем более хорошего, интеллигента столичной закалки на бескрайних просторах чужой, незнакомой родины безусловно не ждёт, и потому весьма успешно избегал удаления от нулевого километра более, чем на сорок морских миль. По иронии судьбы, сейчас ему требовалось почти что наугад, основываясь на одних лишь предположениях и не больно-таки информативных форумах, решить, в каком направлении двигаться – в самом прямом смысле этого слова. Калуга, новая столица автопрома, динамично развивающийся, а, следовательно, далеко не самый дешёвый для проживания регион, отпала первой. По обратной причине, то есть в силу совершеннейшей отсталости, исключена была из списка претендентов Тула. Владимирская область, подозрительно близко подобравшаяся к Третьему Риму, рисковала чересчур подпасть под тлетворное влияние последнего, а посему, хотя и из одной только предосторожности, но также лишена была статуса нового места жительства. Оставалось не так уж много вариантов, и в результате Николай склонился к Твери, некогда конкурентке Москвы за право именоваться собирательницей земель русских, милого городка на берегу исконно славянской реки. Представляя, какой потрясающий riverside ждёт его в недалёком будущем, он с удовлетворением ткнул пальцем в монитор, будто закрепляя только что сделанный выбор. В пользу данного варианта говорила и банальная география: расположенная на пути следования из бывшей столицы в нынешнюю, Тверь, безусловно, служила неким транзитным пунктом и на звание скромного захолустья потому вряд ли претендовала. Общее скромное экономическое положение региона сулило безбедную, если не вовсе роскошную жизнь, а богатое воображение заботливо рисовало толпы светловолосых, по причине близости варяжского элемента, непременно высоких красавиц. Итак, образованный, предприимчивый, неглупый и успешный мужчина решительно менял привычный с детства мир, знакомых, коллег и друзей на полную неожиданностей провинцию единственно по причине доступности здешних баб – вершина деградации homo sapiens: обновлённый, бесконечно счастливый, эволюционировавший до абсолютного нуля homo erectus. Безусловно, грустно сознавать себя исходящим слюной неисправимым кобелём, но на то Николай и читал не меньше штатного филолога, чтобы уметь облечь любую грязь в изящную, ласкающую слух форму, а потому лично свою персону давно привык именовать бескорыстным ценителем лучшего, что дало нам провидение: молодости, нежности и красоты. Женской, естественно, прибавлял он неизменно, пугаясь одного лишь призрака однополой страсти, поскольку до мозга костей, несмотря на всестороннюю открытость и приличествующую современному человеку толерантность, всё же оставался неисправимым остервенелым натуралом.