OUTSIDE

Если годами питаться одними только свежепойманными морскими жителями, то и гречка в результате окажется непередаваемо вкусной. Но если лет тридцать давиться гречкой, а после отправить неизбалованным вкусовым рецепторам кусочек приготовленного в чесночном соусе лобстера, то эффект окажется куда более впечатляющим. В какой-то момент дегустатору показалось, что у него начинается эрекция: неспровоцированная, но основательная и готовая вот-вот перейти в оргазм.

– Ну как? – поинтересовался добрый волшебник, хотя выражение Митиного лица явно исключало всякие толкования, кроме единственного.

– Мать моя, как же хорошо, – закончил он вслух собственную мысль, полным благодарности взглядом одарив того, кто имел власть, право и, что важнее всего, непреодолимое желание доставлять страждущим полпинты. Настоящие: здесь во сне, но настоящие, а не выдуманные, – полпинты настоящего же пива.

В этот момент к происходящему добавилась ещё и музыка. В пучину современных танцевальных ритмов вдруг ворвалась нарастающим фоном балалайка. Три короткие струны, что лучше всех умеют взахлёб веселиться, предпочитая, однако, тоскливо завывать. Без слов – нам хватит и пьяного «м-м», но за которым скрывается порыв. К чему угодно, вот, правда, непременно с одним результатом. «Чем не русская идея, – подумал Митя, – не в бой, не на подвиг эта музыка толкает – на самопожертвование. Потому что есть такое русское слово – надо. И ничего общего с продуманной стратегией завоевателя оно не имеет – не желает иметь». Ещё немного, и он готов был вспомнить очередной жутковатый плод Асатова стихосложения – тот и сам утверждал, что наряду с ямбом, хореем и другими лично для себя он выдумал новый размер, заключающийся в презрении к любым нормам, следуя одному лишь вдохновению. Звуки струн били по Мите всё сильнее, будто плеть хлестала по его унизительно распластанному на столе для экзекуций телу, и кто-то очевидно пришлый, оккупант в чужой форме, качественно, не халтуря, с завидной сноровкой, как только они одни и умеют, превращал его пятую точку в рваную рану. Стегай он его розгами, привыкшая к наказаниям спина, наверное, молча снесла бы несправедливые побои, как вполне умеренную плату за насаждаемый повсюду импортной властью порядок и здравый смысл, но пробудить унизительной процедурой чувство собственного достоинства тем опаснее, если пробудить её у раба. Тогда, наконец, он услышал Асата:

Осень. Природа умирает денно.И нощно.Хрен бы ей не сдохнуть.                             С другой же стороны —Пора.И честь знать: засиделась очень,Ведь с самого гостит уже утра.Таков удел у среднерусскойРавнины.Безрадостный удел.Свет фонаря в потёмках тусклыйДа вечный чёрный передел.Пойдёт налево – песнь заводит,Направо – что-то говорит.По окнам дождь себе молотит,И пьёт от скуки сибарит.Опять же – местного разлива,Других не держим: русских дух.У будто бы волной приливаШатает спившегося в пухИ прах. Такая наша доля,Наш безнадёги гордый стягРазвеется лениво, поневоле,Пока не постучится враг.Вот тут раздолье, тут забава,Простор души, размах рукам.Пропью хоть пограничную заставу,Но пяди этой грязи не отдам.Хоть трижды не моё, чужое —Колхозное иль барское оно —Помри, но сделай. УдалоеСтановится и полное говно.Когда на дне души скребётся,Рождаясь в боли и хмелю,То дикое, и вот уже неймётсяПройтись в атаку по утру.За звон малиновый, который оплевали,За те берёзки, что давно сожги,За веру – ту, которой и не знали,Но за которую нам сказано: умри.Ну, раз сказали – надо делать.Хотя Варшава, Вена и БерлинОставят по себе надолго памятьИз братских наспех вырытых могил.Но хоть и велики издержки,Мы за ценой не постоим.Мы гордые, пусть даже только пешки,Такой он, этот Третий Рим…И вот уж точно вечный город:                                     оплот славянства,Веры тлен.Вертеп разврата, омут пьянства.Наш. Неизменный…

Последнее слово он не вспомнил. Что-то чрезвычайно важное, жизненно необходимое, квинтэссенция той самой, едва привидевшейся русской идеи осталось на той стороне – покрытая мраком утерянной рифмы. Одно, всего лишь одно короткое слово, несколько букв, за которыми скрывается истина. Митя собрался с мыслями и, будто сгруппировавшись перед прыжком, хотел было нырнуть туда снова, чтобы умереть, но достать, когда не слишком аккуратный, едва ли вменяемый и – вот уж точно неудачное стечение обстоятельств, немецкий турист опрокинул на него, сидящего, сверху пиво. Всё бы ничего, но окружённый приятелями и чрезмерно самоуверенный потому бюргер отделался лишь коротким «sorry», мимолётно брошенным через плечо. «Совершенно чрезмерную», – вспомнилась какая-то показавшаяся очень уместной фраза, и, процедив сквозь зубы, для одного себя: «Сейчас я вам устрою, суки, девятое мая», он окончательно потерял мысль в агонии резкой, невероятно жестокой драки. Впрочем, непосредственно драки ожидаемо не вышло, а получилось банальное избиение: остервенело дробя челюсть нарушителя общественного порядка, Митя, наконец, его вспомнил. Им оказался тот самый деревенский увалень, убийство которого и вызвало столь решительную смену декораций. Обаяние сна тут же улетучилось, тайна исчезла, и в повествование вернулся знакомый, плохо оштукатуренный потолок камеры.

Глава IV

В первый момент окончательного пробуждения потеря вдруг показалась ему настолько значительной, что от бессилия Дима зарыдал. Неслышно, закрыв лицо руками, но зато уж вволю трясясь всем телом. Несколько минут продолжался сеанс ответственного самобичевания, покуда освободившийся вместе с излишней влагой от груза переживаний мозг не решил вернуться к оставленным декорациям, правда, уже без всевластия русской идеи. А скорее дело было в том, что сменилась музыка: главный раздражитель ушёл, а вместе с ним – и страсть крушить всё вокруг в надежде заработать «финский нож». Митя снова превратился в довольного, чуть не хрюкающего от наслаждения обывателя: от прошлой картинки ему осталась даже посуда с импортным нектаром – назвать его грубым «пиво» у него не поворачивался язык.

– Подожди, они ещё придумают безалкогольный виски, чтобы напиваться понарошку, – вездесущий администратор комментировал то, куда случайно оказался направлен Митин взгляд. Компания молодёжи там хлебала нечто псевдосолодовое с внушительной, в пол-этикетки цифрой «ноль», напоминавшей знак ограничения скорости. – Интересное наблюдение: они все и пьют, и употребляют в основном с целью оправдания собственных поступков. Вот, мол, я сожрал таблетку экстази, а, следовательно, мне позволяется отправиться танцевать. Или напился и оттого имею право на знакомство с девушкой, ведь иначе, то бишь, – опять резануло знание на английском «бишь», – в состоянии трезвости попытка сия будет выглядеть как минимум странно, а то и вовсе нагло, – Митя бросил, наконец, копаться в частицах и междометиях. – Не пойму эту публику, хотя и соотечественники – если говорить о Европе целиком, конечно. Весь день они проводят на пляже за каким-нибудь идиотским фрисби в надежде, что тарелка приземлится на симпатичную девушку и появится законный повод к разговору – с каких пор без повода нельзя заговорить? Вечером будут сидеть в дешёвом ресторане, изображая беседу: никому из присутствующих – за исключением, безусловно, жаждущей часами болтать о себе смазливой дуры, – это не нравится, ведь острых, действительно интересных тем стараются избегать. Вы не представляете, что нынче за роскошь – отличное от общепринятого мнение: за него теперь принято извиняться. То есть, коли желаешь протестовать и жаловаться на засилье корпораций или прочую несправедливость, то для этого существует несколько утверждённых вариантов бунтарства, но отсебятина – ни в коем случае. Заклеймят изгоем, лишённым толерантности фашистом и торжественно выплюнут из коллектива. Вам интересно?

– Вполне, – соврал Митя, но ему удобнее было осмотреться под чей-то необременительный бубнёж.

– Лично я, например, терпеть не могу иммигрантов. Особенно, естественно, мусульман. По-хорошему, я в массе их ненавижу, хотя и готов предположить наличие среди них считанных единиц порядочных людей. Но сказать об этом вслух не смею, при том, что все вокруг разделяют моё мнение. Выходит – им ненавидеть нас позволяется, а нам – коренному населению и приезжим – нельзя. Вроде как не потребно опускаться до их уровня… Ну так ведь все же давно опустились, пора бы это как-нибудь законодательно и признать, тем более, что нам недолго осталось козырять большинством. Одно-два поколения – и конец. Предположим… Чёрт с ней, с моей родиной, не бог весть какая страна, к тому же – искусственно созданная, но французы, немцы? Разве не лежит на них обязательство сохранить лучшую в ушедшем тысячелетии культуру, не дать ищущим дешёвой популярности бесхребетным политикам разбазарить такое наследие в пятьдесят лет. Не понимаю. Ладно, – смирился рассказчик, – чёрт с ним, с наследием, но ведь на базе этого прошлого только и может сейчас родиться что-то достойное: сами мы уже выдохлись на службе у информационной эры. С этим что прикажете делать? Французское кино и по сей день лучшее, я за один только их кинематограф смело депортировал бы обратно в колонии с десяток миллионов неработающих граждан. Чего проще – не платишь налоги больше двух лет, отказавшись от десятка предложений о работе: собирай манатки и добро пожаловать в новый дом. Трудно, разве, договорится с кем-нибудь в Африке о приёме нетрудолюбивых отщепенцев? Нет ничего проще: тысяч за десять евро с головы нищая страна их с удовольствием приютит, да ещё и вкалывать наверняка заставит.

– Или ещё что-нибудь сделает, – отозвался Митя.

– Не исключено, а есть другие варианты? – политически грамотный европеец охотно принимал вызов. – Атлантическая цивилизация построена на ежедневном труде, хорошо это или плохо – уже другой вопрос, но иначе она существовать не может. Я вот, например, не больно-таки это дело уважаю и посему отправился покорять Азию – здешний народ куда больше нашего разбирается в качественном безделье. Тёплый климат, хорошая еда и никакого бремени для честных налогоплательщиков. Что стоит другим последовать моему примеру – та же Германия, уверен, с радостью ещё десять тысяч накинет каждому поселенцу на обустройство. Tax free, естественно, тут же, почитай, гуманитарная помощь.

– Повторюсь, а если их там, собрав за депортированных мзду, заморят голодом в концентрационных лагерях?

– Типичный приём хитрого политикана – сгущать краски. Кому вздумается в насквозь коррумпированном государстве строить невероятно дорогостоящую – при повальном-то кумовстве и взяточничестве – систему уничтожения, когда можно просто выпустить состоятельных новых граждан в свободное плавание. А там, глядишь, кто-нибудь их них возьмётся за ум и ещё прибыльный бизнес организует.

– Вроде наркотраффика или проституции.

– Да хоть какой, тем более, что это они умеют лучше всего. Мы, кстати, уклонились от темы, слишком много внимания уделив судьбе необразованных агрессивных бездельников. Коренное население уже готово, надо только найти законодательно, то есть внешне приемлемый выход общественному мнению. Признаться, готово оно было всегда и остаётся по сей день: сто с небольшим лет назад мой соотечественник – король – творил в купленной вотчине такое, что не снилось и Гиммлеру.

– Как вас зовут? – странно было разговаривать с иностранцем на чистом русском, но на то и сон, чтобы не озадачивать автора второстепенными деталями.

– Ники. Эдакое уменьшительно-ласкательное от Ник. Паршивое имя, но его, как, собственно, и родителей, не выбирают. Мои так вообще типичные бюргеры, законопослушные граждане на службе некогда – то есть никогда – великой страны. Зато национальное самосознание на высоте. Ты не представляешь, каково родиться в маленьком заштатном государстве. Уже в детском саду начнут рассказывать о громогласном прошлом твоей родины, которая чуть только не повелевала всем, что имелось на тот момент стоящего, а лучшие её сыны, непобедимые крестоносцы Фландрии, первыми ворвались в Иерусалим, притащив оттуда пару галлонов Христовой крови вместе с кучей артефактов помельче, навсегда таким образом вписав себя и свою крохотную артритную motherland в летопись… или куда там положено вписывать?

– В анналах ещё можно остаться, – после Асата Митю трудно было чем-либо удивить, и он поддержал беседу охотно. – Впрочем, удовольствие, конечно, на любителя. Лично я предпочел бы ваш… твой, – поправился он, – вариант.

– Какая, по большом счёту, разница, – махнул рукой опасно непатриотичный бельгиец – Митиных знаний истории хватило на то, чтобы определить национальность, да и на пиве имелась подсказка в виде региона происхождения. – Тем более что это далеко не всё. Ещё национальные костюмы, кухня – наполовину состоящая из шоколада, песни, гимны… Мы бы и маршировали по праздникам, но немецких туристов насмешить боимся. Музеев несметное количество, картинные галереи, инсталляции, экспозиции – и ни одного порядочного театра. Весьма характерный срез европейской культуры, существующей исключительно на дивиденды от прошлых достижений, но абсолютно равнодушной к творчеству как таковому. У соседей хоть один бесноватый порнограф нашёлся, тем паче, что артхаус нынче в моде, а у нас – полнейший вакуум искусства. И это при том, что учат, факультеты есть соответствующие в университете и так далее, но разве можно научить созиданию…

– Разве творчество призвано созидать?

– По-твоему, наоборот?

– Человек в принципе существует, чтобы эксплуатировать и разрушать, он и города-то строит, потому что так удобнее всего отнять: собравшись в кучу, навалиться всем миром и достать из земли или воды, что требуется. Искусство – наивысшая из уже открытых форм подобного варварства, ибо не имеет прикладной цели, убивая исключительно для эстетического наслаждения. Мраморная глыба куда красивее любого будущего изваяния, её линии совершенны, каждый её атом – неотъемлемая часть ландшафта, и, тем не менее, мы отрываем кусок породы, чтобы изобразить в нём себя. Ради посредственной копии убивая единственно уникальное творение, ведь в природе нет повторяющихся элементов.

– Интересная теория.

– Не моя, – поспешил, однако, откреститься Митя, – товарища. Интересный тип, хотя и малость сумасшедший.

– А кто в наше время может похвастаться абсолютным ментальным здоровьем, – улыбнулся Ники. – Как мне тебя называть?

– Как хочешь.

– Не понял?

– Я в этом мире, – он обвёл глазами присутствующих, – не существую. Ни социальных сетей, ни яркой насыщенной жизни, как вы называете происходящее здесь, ничего. Призрак. Тень отца Гамлета.

– Неожиданно знакомый для меня персонаж. У меня был друг, который также отказывался принимать действительность.

– Я не отказываюсь, – поморщившись от банальности, прервал его Митя, – меня здесь ничего не держит. Не понимаю, не интересно, не хочу. Опоздал родиться, надо полагать.

– А в какое время ты хотел бы жить?

– В недалёком будущем. Когда очередной властный неврастеник решится-таки нажать заветную кнопку, и мир окунётся в хаос Третьей мировой войны.

– Но это же конец человечества.

– Скатертью дорога. По степени воздействия на биосферу, однако, событие окажется не значительнее очередного ледникового периода, и трети видов не погибнет, а те люди, что останутся, снова начнут жить в гармонии с силой.

– Это как?

– Тоже не моя мысль, – предпочел заранее откреститься Митя, – каждое племя, то есть стаю, будет вести истинный лидер. Растить потомство не ради армии солдат – сильный не боится смерти, а потому и агрессивных соседей, не с целью иметь в перспективе стадо послушных рабов, не следуя примитивной функции размножения…

– Но тогда не будет смысла растить его вообще.

– Именно. Только лишь для поддержания на плаву вида, доказавшего свою несостоятельность. Жизнь бок о бок с разочарованием, осознание себя лишним, паразитирующим элементом на земной коре, не умеющим распорядиться знанием. Возврат к существованию без парадигмы безостановочного, едва ли осмысленного прогресса. Античный Рим придумал арку, составной плуг да эффективный боевой строй, а после тысячу лет законно почивал на лаврах, наслаждаясь растянутым на века моментом статики. Купался в роскоши и удовольствиях, попутно создавая лучшие произведения искусства. Какого, спрашивается, дьявола стремиться вперёд, если гармония уже достигнута. Движение не оправдывает разрушение.

– Отдаёт фатализмом. Впрочем, ты же русский.

– Да хоть немецкий, – взорвался Митя, обратив на себя кучу испуганно-осуждающих взглядов, – много, слишком много даётся нам от рождения, убивая саму мотивацию оставаться человеком, в то время как это должно быть наградой в конце трудного опасного пути. Заслужить надо право ходить на двух ногах, слушать великолепную музыку, наслаждаться пейзажем и обнимать маняще привлекательную женщину.

– Мне кажется, или ты сам себе противоречишь?

– Я вообще, если ты до сих пор не заметил, сплю. А потому – что хочу, то и делаю, – произнеся магическую формулу, Митя ожидаемо проснулся.

Глава V

Грязная серая штукатурка, низкий потолок, заплесневелое стекло решетчатого полуокна, сконструированного таким образом, чтобы и в солнечный день внутрь не проникали свободолюбивые и одним тем опасные лучи. Тюрьма, клетка. Узилище. Отсутствие свободы передвижения, о которой он бредил только что, ноль соблазнов, стабильность минимально обеспеченного существования, возможность посвятить себя чему-то стоящему, значительному – и непременно бессмысленному. Ведь в четырёх стенах всякое действие сродни парадоксу: беготня по вымышленному кругу, вместо того чтобы молча сидеть и ждать. Бесперспективная попытка избежать забвения, нацарапав универсальное ругательство поверх столь же убогого мировоззрения предшественника. Конец главы и целой эпохи. Начало.

Ему вдруг захотелось представить, что он какой-нибудь средней значимости политический заключённый. Недостаточно известный, чтобы судьбой его интересовались озадаченные правами человека западные СМИ, но всё же пострадавший за правду, один из немногих, кому хватило смелости бросить оскорбление власти в лицо, а не только выставить надпись: «Путин – это война» вместо фотографии в мессенджере. Последних в России всегда было с избытком, гордых неповиновением борцов за идеалы гражданского общества – посредством социальной активности на страницах профайла, где, на всякий случай, отсутствовала фамилия. Не то чтобы они сильно его раздражали, но эта вечная игра в непреклонность, оформленную в продуманный, всесторонне контролируемый и потому мнимый риск, временами заставляла его вспомнить те благодатные времена, когда за убеждениями хоть что-то стояло. Лично Диму текущая ситуация устраивала вполне, отчасти – потому что его не трогали, но во многом и благодаря приверженности здоровому праву силы, которое в его понимании всё же перевешивало толерантность, сострадание и прочие свойственные развитому обществу признаки. Подобно всякому на его месте, он не связывал нынешнее пребывание в заточении с этой не слишком жизнелюбивой философией, но полагал его результатом фатального стечения обстоятельств, принудивших его сделать то, что сделал. Морально-этическая подоплека убийства как такового его также не волновала: лишить жизни в честной драке один на один для него равнялось оправданию жестокости, тем более, что в основе поступка лежало тридцатилетней выдержки мировоззрение, основанное на личных понятиях о справедливости. Последнее составляло основу жизненной позиции молодого мужчины, хотя и принимало, как выяснилось, подчас весьма своеобразные формы. Имея достаточно времени для диалога с самим собой, Дима быстро пришёл к заключению если не об оправданности совершённого, то о некоторого рода безысходности, не оставившей ему пространства для маневра.

В интерпретации органов внутренних дел это укладывалось, однако, в банальную сто пятую статью без налёта «интеллигентствующей составляющей», как буквально выразился гражданин следователь, весёлый хваткий парень, запланировавший себе умеренно честолюбивую карьеру. Его задачей было сдать поскорее дело в суд, не вникая в бесчисленные подробности, которые, следуя завету ещё Жеглова, пистолет всё равно не перетянут. К тому же в данном случае виновность оказывалась налицо, чего не отрицал и сам обвиняемый, разве что досаждая на допросах следствию долгими пространными монологами – не относящимися к делу, но полагающимися быть скрупулезно запротоколированными – мокруха в районе была не редкость, но, положительной статистки ради, преступление Димы требовалось классифицировать как бытовуху, с чем наглый убийца категорически не соглашался. На этой почве возникло и развилось между ним и Вячеславом Владимировичем, так звали вершителя правосудия – ну не суд же, в самом деле, выносит приговоры в забытой богом областной дыре, полнейшее недопонимание на грани открытого конфликта.

Ведь стоило подшить к делу все мысленные изыскания подозреваемого, коих накопилось уже на целый почти том, как невинный мордобой с фатальными последствиями тут же превращался в чуть ли не террористический акт со всеми вытекающими отсюда малоприятными последствиями. Излишне пристальное внимание начальства отродясь не доводило никого до добра, а здесь наклёвывалось резонансное дело, которое, упаси бог, ещё и покажут в новостях по телевизору. Идейный непримиримый исламист – что стоит навесить некрещёному ярлык фундаменталиста, творящий полнейшее беззаконие в менее чем ста километрах от центра силы великой державы, вроде как призванной эдакую ересь активно искоренять. Убить из ревности, по пьянке или в результате дорожной разборки – это одно, но привести в исполнение чуть ли не приговор, основанный на личных, ни с кем не согласованных и никем не санкционированных представлениях о справедливости… не успеешь оглянуться, как звёзды с погон полетят. Перспектива очевидно безрадостная в любой исторический период, но особенно удручающая юного поборника законности, положившего себе долгосрочной целью звание полковника, трёхэтажный дом с непременным лифтом, троих отпрысков – видимо, по числу этажей, жену из хорошей, то бишь влиятельной, семьи и парочку смазливых содержанок, дабы скрашивать досуг ревностного служаки.

Согласно закрытым исследованиям, мировоззрение человека в форме необратимо меняется в течение трёх лет безропотной службы закону, но юный Слава прошёл этот тернистый путь задолго до долгожданного зачисления в ряды. Ещё студентом академии он в своём авто поместил синюю фуражку на обозрение другим участникам движения, полагая одну только принадлежность к закрытой касте достаточным основанием для того, чтобы смотреть на окружающих свысока. Тем более что окружающие, предвидя стремительный взлёт удалого троечника, поспешили согласиться с преимущественным правом бывшего одноклассника на лучшее место под солнцем, чьи благодатные лучи, как хорошо известно, почему-то особенно тепло греют именно подонков. Тайная причина подобной избирательности остаётся на совести судьбы-злодейки, но бездарь Слава отчего-то легко поступил в заведение, куда и по блату-то пробиться непросто. В академические способности ушлого абитуриента верилось с трудом, и потому ходила среди народа другая версия, будто удачно переспал начинающий поборник законности с толстозадой женой декана, чем и обеспечил себе уверенно проходной балл. Теория, имевшая очевидное право на существование, ведь ещё школьником Слава отличался нетребовательностью при выборе подруги на вечер, особенно когда находился под мухой. В последнем случае он и вовсе готов был залезть «хоть на крокодила», как говаривал сам, лишь бы имелась в наличии «перспектива»: вкусно пожрать, выпить нахаляву, получить рецепт на фенобарбитал или умыкнуть из квартиры зазнобы какую-нибудь ценность на продажу. Был у него на сей счёт даже целый кодекс чести, свод правил непримиримого джентльмена, разрешавший красть, если самонадеянная мадам отказалась доставить рыцарю «оральное удовольствие» и не накормила борщом при этом. Однако при наличии достойной шамовки и хорошего, не слишком эмансипированного секса, прекрасный принц от хищений отказывался, полагая себя не в праве обижать «послушную, нежадную бабу». Мировоззрение по стойкости легко перещеголяющее цементную смесь марки М-500, а тут ещё довеском шли потомственная бедность – маманя трудилась продавщицей, а батя вот уже лет двадцать как отсутствовал, закономерное в таком случае унижение и невозможность, вследствие хилой конституции, понавешивать источникам раздражения хороших люлей. Он, было, отличился в начальных классах на школьном поприще, но вскоре осознал, как мало весит дневник отличника, когда на противоположной чаше весов – хорошие кроссовки, модный прикид, карманные деньги и куча дорогих «игрушек» при этом. Одноклассницы его презирали, и заплаканный, спрятавшийся в тёмному углу пропахшей испарениями раздевалки Слава поклялся себе достичь в жизни ровно такого положения, чтобы иметь законное право и возможность затем до самой смерти унижать их в ответ. Цель тем более достижимая, что приятная: тут вам не какой-нибудь бестолково-романтический пушкинский «Выстрел», и будущий разбиватель сердец начал действовать.