Разные грани и лица любви

газетами и перерезая на своих маленьких, почти босых ножках весь Ленинакан. Он был и талантлив: у него были лучшие сочинения ина русском, и на армянском.

Затисканный и неоднакратно побитый сверстниками за свой ум, он оставался гордым и смелым, он не замкнулся, как сестра, а наоборот мечтал стать великим и богатым, спасти свою семью и родину от бедности. Несмотря на свой возраст, он уже понимал, что Советский Союз рушится и грядут большие перемены. Он мечтал стать правителем свободной новой Армении. Мать и сестра верили в него от всего сердца так же, как и его учителя, по достоинству ценящие его острый ум, красноречивый язык, силу воли, работоспособность и мечты о светлом будущем, опережающие свое поколение на много лет.

– Кати и Эрни

Утро обычное, дождь обычный, настроение обычное и Он тоже обычный – как всегда веселый и одновременно чужой; родным, своим он был лишь тогда, когда был угрюм и грустен. В такие дни он нуждался в такой же угрюмой и грустной душе, какой была

душа Кати всегда. «Всегда? Ну нет, это неправда, не всегда я была такой, – думала она, допивая горький утренний кофе, не глядя на часы. Она никогда не опаздывала, всегда приходила на работу вовремя. – А кто ценит-то? Фред приходит на целый час позже, но у него и зарплата выше моей, и шеф его обожает, и рейтинги его передачи на высоте, и сам он всегда на высоте, а я… Боже мой, как много я хнычу, какая я завистливая. Надо бы после работы пойти в кафе, поразмыслить об этом всем за чашечкой кофе. Хотя нет, я и так плохо сплю по ночам, лучше возьму персиковый сок. В последний раз я пила персиковый сок два года назад с Эрни в кафе в Палермо. Какой был отпуск! Какое солнце! Каким ласковым и заботливым был еще тогда Эрни. Но может это давно давно началось? Он охладел ко мне. Я живу в иллюзии, что он со мною, но на самом деле он живет со мной, наверное, из жалости или с привычки, а может все же любит? Вспомни, Кати, как хорошо тебе было всего несколько месяцев назад в Новогоднюю ночь. Он все сам приготовил,, поставил свечи с ароматом

ландышей, и этот его фирменный кролик с мексиканскими приправами, и понаставил записки в каждом углу дома с обрывками из его же стихов, и подарил мне зажигалку с моими инециалами… А куда я ее дела? А он-то сам каким красивым и счастливым был в тот вечер. Мой повар, официант, дизайнер и любовник… И та ночь!.. А утро? Утро, утро… Где же он был утром? Я проснулась улыбаясь, но улыбка застыла на моем лице, как гримаса, потому что постель была пуста, и в доме тихо. Я искала его, но знала, что егонет здесь, он ушел… И в доме бардак и тишина… как в опустелом раю. Надо было все прибрать: свечи потаяли и потухли, в порыве страсти стол был перевернут на пол, ковер был в жиру и сметане, и в доме стоял жуткий запах этих чертовых мексиканских приправ. Но мой вид, помню, был хуже вида квартиры. Я ждала его и ничего не делала.

Как дура! Я-то знала, что он придет к ночи. Телефон он оставил, конечно, дома. Я

сидела в кресле перед телевизором, отрешенно глядя новогодние передачи, и плакала. Полночь. Он явился. Конечно пьяный. Подошел, поцеловал в щеку, потом оглянулся, заметил, что дом не убран, накричал, что никчемная и неблагодарная, и ушел спать. Я нагнулась к коленям, и продолжила плакать. На ковре валялась одна из записек с

прошлой ночи, я помню этот стих наизусть:

«Последняя сигарета на ночь глядя; как сладок шум дождя в дремоте,

Мой ангел, спишь давно уже ты, мой поцелуй тебя коснется во сне в твоем полете, Я все тебе отдам: свои порывы, ласку, верность, вечность,

Ты с осенью за руку взявшись, войди в мое безумие, вдохновение и нежность.

…и рассыпается на пыль опостылелый круг ненужных дум, усталых строк, Ты! Освети мой мир своего сердца светом, ты сможешь, хоть никто не смог.

А я взамен тебе пожалую надежду, не пожалею своих мечт, чтоб путь твой озарить,

И уведу тебя от боли, грусти и падений в осень свою, где жизнь так сладко

улыбнется одним лишь словом

«любить»…»

Впрочем, остальные тоже помню. Мне так нравилось, как он писал о нашей любимой осени:

«Стикают мгновенья по оконному стеклу – уже холодному по осени, Ранний дождливый сентябрь тревожит мои мысли – рано с проседью, И бархатцы уже красят охрой улицы, и лужи чернеют на асфальте,

Город вдыхает аромат мокрой пыли и свинцовых туч – по небу в ритме Andante, Так ласково, но уже с предсмертной грустью улыбается солнце в вышине,

И утро влажное красной лентой вьет горизонт над крышами в далеке. На пустой остановке зябко прячутся бездомные воробьи,

Я с ними посижу на скамье под навесом, одиноко глядя на стикающие с него ручьи. Но слезы прошлого растают со взмахом моих утяжеленных ресниц,

И перед иным силуэтом все образы одиночества падут ниц,

Иной апостол осенних чудес раскрывает свои златые крылья над пропастью моей души,

Моя богиня по лучику, по звездочке из Млечного Пути собирает нашу легенду любви. Я перед ней сложу свои тайны, по капле нежности налью счастья кувшин до краев,

Ее именем назову своего воскревшего Пегаса, вырвавшего меня из пустоты оков. Я забуду все душные те сны, что метали меня в бреду на тесном одре памяти,

Я вырвался этой осенью по пути ангелочков-васильков из прошлых осеней горечи- слякости,

И в заживающих уголках памяти нет уж гари и тоски,

Да и сгоревшегоне жаль, даже если до смерти всего-то час пути,

Лишь последние мгновения провести в солнечных зайчиках ее взгляда,

Лишь бы успеть с улыбкой перекрестить ее на долгую счастливую жизнь, и ничего не надо…»

Да, все же он любил меня. Было время… Время… время? Не может быть! Я же опоздала! Который час?! Во всем виноват он!!»

Она наспех одела легкое пальто и выбежала на улицу. Все в тех же мыслях она добежала до метро и лишь тогда сообразила, что забыла зонтик и уже промокла.

– Лиза и Леша

Лиза продолжала ходить на работу в той же одежде, с той же прической, но совсем другой походкой и совсем другим выражением лица. Весть о ее замужестве быстро пронеслась по фабрике. Ведь все эти два года она и близко не подпускала к себе мужчин. Лиза была счастлива, что теперь наконец ее директор Антон Антоныч не

будет часами ловить ее взгляд, не будет предлагать замужество и не будет напоминать ей, как тяжко она живет и в каким достатке может жить с ним…

Но не прошло и месяца, как она отдала все свое сердце и существо своему Леше, как А.

Антоныч еще презрительнее стал говорить ей о ее тусклой нищей жизни рядом с каким-то «маляром». Он делал это не со зла, он просто обожал свою княжну в рваной обуви и косынке обычной швеи.

Тем временем Леша, ее Лешенька (как же он ненавидел это прозвище, считая, что это недостойное имя великому художнику) работал художником для местных газет и рисовал портреты чиновников, и даже посмертный портрет Ленина был заказован ему.

Он ненавидел рисовать деятелей красного правительства, но надо было выживать, и более того он даже сумел снять мастерскую в подвале в соседском дворе. И вскоре жизнь его медом потекла. Вскоре он привык днем рисовать то, что нужно было для выживания, но с вечера то, что необходимо было ему для полноценной жизни.

Натали стала его второй музой после Лизы, которая оставалась его самым светлым и неоспоримым вдохновением. Но воображение художника нуждалось в порывах, в огненных вспышках, ему хотелось изображать порочность и совсем неидеальные, как у Лизы, но порочные глаза и желанья в них. Наташа или, как называл ее Леша, Натали

была полуцыганкой-полуукраинкой с зелеными глазами, крупными, сильными икрами, со жгуче-черной кучерявой непослушной копной волос на крупной голове, с острыми скулами, широким подпородком и с бровями, соединненых на переносице. За волевой и немного фривольный характер, горделивость, заносливость и цыганскую одежду ее не любило общество и считало ее падшей женщиной. Может она и была такой. Но в ней сочиталось порок и доброта, жесткость и искренность, сила духа и милосердие, наглость и непосредственность.

Леша был полноценно счастлив.

Вместе с Натали часто приходили и другие натурщицы. Зачастую они приходили не для того, чтоб заработать, а для того, чтоб на пару часов стать музой художника, который, по их мнению, не без их помощи, обретет мировую славу.

Дома его ждала терпеливая, ласковая, добрая Лиза. Он любил ее, как любят в жизни только раз, но одной ее ему было мало для постоянного состояния творения. И он зажил двойной жизнью – в доме и в мастерской.

– Ани и Сашик

Дни теплого ноября и декабря затянулись, словно полет бабочки прежде чем умереть в грядущей ночи тихой, безымянной смертью. Сколько красоты, невесомости бытья, вдохновения она несет на своих крыльях, она – гений светлого безбудущного

настоящего, как и Давид – белое пятнышко в темноте горя и трудностей своего времени.

– ое декабря 1988-го года. Ани сегодня сегодня особо тяжко смотреть на свой город и на свою жизнь. Весь день у нее ощущение или даже уверенность, что завтра пойдет снег. По дороге на работу к семье Долунц, у которых она была няней, она уже видела, как завтра эта улица будет пустой, заснеженной, страшной… Повсюду снег,

губительный холод, из которого многие не выберутся живыми.

Снег. Это пушистое белое чудо, состоявшее из бесконечного количества чистых белых бабочек, таких же как ее любимый сынок, пугал ее сегодня, как ничто и никогда, несмотря на то, что сияло глязно-желтое, словно туманное, солнце и она взмокла в теплом синем платье, которое она одела сегодня, словно этим ярким цветом защищаясь от мыслей о зиме, о страхе, о судьбе…

Дети Долунц (а их было шестеро) обожали свою пухлую, внимательную, немного неземную свою нянечку. Сказки, которые она им рассказывала, старо-армянские песни, которые напевала, яблочные пироги, которые им готовила они считали лучшим в своем детстве, которое было освещено богатством родителей и омрачнено их холодностью и занятостью своей газетой, делами, машиной, которая была в то время роскошью в маленькой Армении.

Ани зашла в их доми, и мягкий звук закрывшейся за ней большой дубовой двери особо больно отозвался в ней скрипом белой облупленной двери в ее домишко. Дети с криком радости сбежались к ней вниз. Младшему было три года и он больше всех

любил тетю Ани. Он стал с особо довольным видом показывать ей свои новые бутсы, которые светились разными цветами при ходьбе. Своей маленькой головкой он думал, что она обрадуется его обновке так же, как он сам. Она смотрела на это новое «чудо», придуманное американской обувной фирмой, с какой-то злой изумленностью. Потом она медлено перевела взгляд на огромный красный чупа-чупс в руке другого пацана. И изумленность перетекла в холодность и отрешенность в ее потухших глазах. Потом резко она моргнула в сторону старшего сына, у которого в руке напыщенно покачивалась теннисная ракетка «Nike», и желтый новенький мячик «удивленно» выкатился из ладони подростка. Ани подняла глаза с закатившегося в угол мячика и по очереди заглянула в шесть пар детских глаз. И мысли путались в одной смертоносной грусти в уголках ее блеклых безжизненных очей: «В чем разница между этими глазами и глазами моих детей? Чем же руководилась судьба, когда щедро раздавала кому-то свои дары и отнимала последнее у моих добрых, порядочных чад? Какая же чертова рулетка делает кого-то фаворитом жизни, а другого изгнанником?.. Кто же, кто так

жесток в своей любви и презрении? Неучто ли Господь?..»

Слезы бесконтрольной горечью потекли по щекам несчастной женщины. Ошелемленные ее видом дети Долунц отступили на шаг, не понимая что нужно делать. Несприспособленные к горю, к слезам, к чужой боли, они не умели на них реагировать. Лишь самый младший на своих ботинках-светлячках каким-то подсознательным порывом кинулся и обнял ее колени, в свою очередь ее пальцы таким же подсознательным движением опустились и нежно погладили ребенкам по шелковистым волосикам. Он заплакал. От счастья. Сам не понимая за что, но у него

было ощущение, что его простили. Она простила им их счастье, они простили ей ее

несчастье. Облепив тучную свою нянечку, дети стояли в немой картине своей

единственной любви на свете, в любви к чужой маме, единственной любви в своем капризном, самодовольном, беспроигрышном существовании. Ибо с нею они были детьми, а с остальными маленькими владыками. Он не выбирали этот путь – он сам выбрал их, и Ани простила их за это.

– Кати и Эрни

«Опоздание на работу. Дождь. Боль в горле. Воспоминания и самопризнание, что человек, с которым я живу, не любит меня. Да… прекрасный денек.» – думала Кати, сидя в тихом кафе на тихой улочке, спиной к залу и глядя сквозь не совсем чистое стекло окна, за которым остановилсяна остановке большой автобус, с которого ей улыбалась большая фотография младенца рекламы детского питания. «Малыш… как

бы я хотела ребенка. И почему я всегда говорила, что материнство не для меня? Может и Эрни хотел? А кто поймет его?! Я давно его не понимаю, может и никогда не понимала.“ – Взгляд Кати с отчаяньем проводил уезжающий автобус. – „Неправда! Я и сейчас его понимаю и люблю, просто мы разными стали. Может нам разойтись? Мне надо дать ему уйти. Но как, если я даже о нем не думать не могу, без него дышать,

работать, спать не могу! Какая я жалкая… Это всего лишь моя жизнь: ничего важного, ничего глобального. Конечно, я должна покинуть его, и нет в этом трагедии. Народы убивают друг друга, дети голодают, терракты советшаются, настоящие трагедии происходят на свете повсюду прямо сейчас где-то, пока я здесь ем свой шоколадный круассан и сокрушаюсь над своей жизнью. И зачем Господь до сих пор нас терпит? Он подарил нам все: мир, вселенную, жизнь, природу, счастье, свою любовь, умение самим любить, доверять, познавать, верить, видеть, творить чудеса, созерцать,

улыбаться, мыслить, мечтать, творить! Он внедрил в нас частичку себя, ведь мы умеем создавать, созидать, как Он! Вот и Эрни: в нем тоже есть частичка Бога, он созерцатель и созидатель. Он так любит жизнь и людей, любит радость и печаль, солнце и снег, он умеет ненавидеть и обожать, презирать и восхищаться… И он любил меня. А я так и не научилась или может разучилась быть частью его красивого и разноцветного мира, я упала в бездну своих разочарований, своих внушений и страхов, своей вечно- пасмурной осени и эгоизма. А ведь когда-то я тоже умела смеяться и любить этот сумашедший мир… вместе с ним.»

– Лиза и Леша

– Антон Антоныч, пожалуйста, отпустите мою руку, я замужем и очень люблю своего мужа. Мы, конечно, живем небогато, но я не уйду от него НИКОГДА.

– Никогда не говори никогда, милочка. – тон Антоныча в миг стал ядовитым, мстливым и презрительным. Но это только на миг… Он отпустил ее руку и Лиза опрометью побежала к двери.

– Елизавета Анатольевна… – его голос прозвучал настолько уважительно и мягко, что она не смогла не обернуться. – Я повторюсь: когда бы вы ни пожелали прийти ко мне, стать моей женой, принять должность руководителя фабрикой… мои двери и сердце будут открыты. Ваш муж… вы ведь знаете… рано или поздно его неприличные работы

и натурщицы… всему ведь однажды придет конец.

– О чем вы? Какие работы? Мы честные советские люди! – сознание уже уловило суть его слов и даже их правдивость, она все поняла, но гордая с детства ее натура не могла даже допустить мысли об измене ей и советской цензуре… – Вы не знаете о чем говорите! При всем моем уважени к вам… – ее тон стремительно повысился, она ухватилась за дверную ручку, словно это был единственный оплот всей ее жизни. Она смотрела в его глаза, словно раненный зверь.

Поняв, что все козыри теперь в его руках, он прямо, но не жестоко посмотрел на нее и спокойно извинительно произнес:

– Простите меня. Я не знал, что вы не знаете. Виноват… Но, может, это и к лучшему. Она ненавидела его за эту правду, но женское любящее сердце оказалось сильней и ненависти и правды.

– Антон Антоныч, не извиняйтесь. Я все знала. Я останусь с ним до конца.

Запотевшая рука с трудом повернула ручку двери, и она уже бежала в маленький

дворик, в замкнутый мир своего мужа, своего гения, который в миг превратился для нее в мир порока.

– Лиза, куда вы? Я люблю вас… Он не достоин вас! Елизавета…

Но она уже не слышала его голоса, она лишь видела мысленно дверь мастерской, к которой бежала сейчас вся ее сущность, все прошлое и все будущее. Она бежала, по дороге потеряв косынку, а люди смотрели ей вслед и пожимали плечами. Ей просто хотелось поскорей открыть эту дверь и переступить за порог факта.

Дверь. Деревянная, сложенная из отдельных досок, меж которых были щели, сквозь них во тьму потусторонней жизни мастерской просачивался свет, ветер, дождь на наискосок, а может даже взор Неба, но не проскальзывало общество, правительство, красная армия, Лиза… Потому что тем, кто был за этой дверью, было все не важно, для них жили лишь слова «искусство», «страсть», «вдохновение»…

Иногда Леше надоедали безжизненность и сухость холста, он подходил к Натали и рисовал прямо на ее теле. Так жила на спине натурщицы несколько дней черная

бабочка, нарисованная гуашью. У нее были красные глаза, а из головы вылезал огромный, острый рог, как у легендарного единорога. Это существо отожествляло собой неземную жизнь, сказочность, свободу, и в то же время грусть и злость на жизнь и неволю.

Так же на ее смуглом твердом животе жил синий пегас, нарисованный масляной краской. Его вверх раскрытые крылья, доходившие до груди, источали синюю кровь. Он стоял на дыбах, и под его передними копытами, которые повисли в воздухе, немой стаей, нагроможденными друг на друга лежали крошечные голые люди,

бесформенные, бесполые, в ужасе открывшие зияющие черные рты в немом крике… Их ожидала смерть под копытами разъяренного крылатого коня, и это значило победу над слепым, глупым обществом, победу искусства над цензурой, над людской

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.