Витражи резных сердец

Никто не знал, что она такое, эта Карга. Не знали даже ее имени. Она гадала, трактовала и совершенно точно могла проклинать. А еще исчезать, хотя и выглядела согбенной старухой.

Торн высокая, но Карга не уступает ей в росте даже в своем скрюченном состоянии. Если бы она только выпрямилась, достигла бы двух с лишним метров в высоту, такая худая и нескладная. У нее слишком длинные кроваво-красные руки, достающие до земли, шаркающе-прыгающая походка боком и всегда босые ноги. И, разумеется, глаза. Полностью залитые кроваво-алым глаза.

Она была с караваном многие поколения. В ее присутствии любому было не по себе.

Плевала Торн на все «не по себе». От этого ощущения все внутри бунтует.

Она сама хозяйка своим чувствам.

– Эй! – кричит она, подходя, – что опять? Может, прямо скажешь хоть раз, что тебе надо?

Карга замирает. Длинные руки скребут по земле бурыми когтями, звенят костяные монеты в ожерелье на шее.

Молчит. От ее взгляда у Торн холодок бежит по спине.

– Или ты от любопытства с утра выходишь подслушивать?

Карга, помедлив, покачивается. А потом хрипит:

– Выродок.

И скрывается в палатке.

Настроение испорчено надолго. Эту гнилую старуху неспроста все так и звали Каргой – за хороший нрав таких имен не дают. И плевать на то, что она сказала; Торн слышала и похуже слова в свой адрес, хотя бы даже и от подруг Майли.

Ей всегда спокойнее, когда она знает, что может схватиться за оружие. У народа ее матери не было этой воинственности в крови, не было у расс-а-шор, не было у многих. Это она одна такая дикая, потому что полукровка и потому что не может совладать со своей бешеной кровью, которая не дает ей взрослеть. Она все это уже слышала: и в лицо, и в шепоте за спиной.

Нет, ее это не задевало. Совсем нет. Нет.

Когда она вбегает к Адану в кузницу, он все понимает по ее лицу.

– Торн, я не могу потренироваться с тобой сейчас, – он качает головой, – я занят. Нужно все проверить перед тем, как люди снова к нам придут.

Кажется, она выглядит недостаточно спокойной, потому что он позволяет фасеточному панцирю раскрыться и смотрит на нее своим единственным настоящим глазом, иссиня-ясным.

Ее мать и Хорра тоже могли закрывать глаза такими линзами, для другого режима зрения и защиты. Торн не могла.

Умела бы, если бы Адан был ее отцом. Он мог бы. У них столько общего.

– Но ты уже развесил мишени. Я думала, ты закончил.

– Нет, Торн, не сейчас, – он чешет белую бороду. – Но, знаешь… думаю, ты можешь мне помочь. Это не срочно, но если проверишь мои новые клинки и скажешь, как тебе их баланс, ты мне очень поможешь.

Торн переводит взгляд на стол. Перед ней оружие из сияюще-мертвенной стали, всегда холодное, всегда словно бы отторгающее руку. Эти клинки – искусство сами по себе – словно живые. Нужно перебороть их, чтобы удалось по-настоящему ими владеть.

Говорят, пепельная сталь принимает только тех, кто готов проливать ею и свою, и чужую кровь.

Адану-кузнецу нет дела до этих романтичных легенд. Он использует пепельную сталь для ножей, потому что никто в караване не хочет, чтобы конкурсы выигрывало много людей. Метать ножи, испытывающие к тебе будто настоящую ненависть, от прикосновения к которым тут же сводит руку, очень неудобно, не так ли?

Но какая-то сталь Торн не переборет.

Кожа будто бы умоляет выпустить ножи, от ощущения сводит зубы, но Торн только сжимает рукоять крепче, когда выходит на площадку. Она может терпеть.

У нее не получается сразу – с третьего клинка начинает зудеть даже кость. Торн не сдается: метает один за другим, и каждый из непослушных клинков находит сердце мишени. Кражи и работа с клинками – вот что она умеет лучше всего, и плевать, чье это наследие.

Торн упрямо не желает заканчивать, пока Адан не освободится, поэтому, когда он выходит, у нее словно вибрируют кости в руках. Это хуже, чем боль; боль – простой инструмент. Не иметь полного контроля над собой и чувствовать собственные конечности как что-то чужое кажется Торн куда более мерзким.

– Ну, как, готова размяться? – когда Адан окликает ее, поправляя повязку на отсутствующем глазу, она с радостью скидывает метательные ножи обратно на стол. У нее есть свои кинжалы, и, честно говоря, она любит тесный контакт с ними даже больше самого метания.

Адан – бывший наемник. Он потерял глаз на арене в Городе-Бастионе много лет назад, а до этого он сражался на настоящей войне на островах. Он видел рассвет и земли, в которых не царит вечных сумерек.

Он лучше всех, кого Торн видела, в обращении с клинками, но предпочитает создавать их, а не применять. И она этого не понимает.

Торн быстрее Адана. Она видит больше, словно наперед; она подвижнее и легче, она живет сражением. Она моложе, талантливее и коварнее.

Она никогда не могла его победить. Даже в простом спарринге.

Какую бы кровь она ни унаследовала от отца-чудовища, опыт каждый раз оказывался сильнее.

Адан выбивает ее клинки.

Она бьет его локтем, выбивая из равновесия.

Он роняет ее на землю.

Торн, падая, изворачивается и подсекает его под коленом, роняя за собой.

Они могли бы играть долго, но Адан стар. Он устает. Торн знает, что в настоящем бою ее выносливость могла бы принести ей победу, потому что даже против молодого налээйне она куда дольше способна танцевать с клинками в руках.

Она также знает, что в настоящем бою Адан перехитрил бы ее и, возможно, убил до того, как его возраст возьмет над ним верх.

Но сейчас – сейчас она способна вскочить на ноги так быстро, что кажется размытым пятном света, и когда она смотрит на Адана сверху вниз со вновь перехваченным кинжалом в руках, ее улыбка сияет.

Только когда она видит, как меняется его лицо – пусть и немного, но за спокойным самообладанием виднеется страх – Торн понимает, что позволяет ему видеть свои острые длинные клыки.

На мгновение ее охватывает паника.

Она видит свое отражение в темном глазу Адана, в фасеточном панцире, видит искаженное острое лицо, оскал, длинные резные уши за бесцветными волосами, видит сияние.

Клыкам будто бы тесно, когда Торн заставляет себя сомкнуть губы. Она почти панически поправляет волосы и протягивает Адану руку. Он поднимается на ноги без ее помощи.

Она хватает со стола шапку и натягивает ее в одно дерганое, нервное мгновение.

– Спасибо за тренировку, Адан, – бросает она, прежде чем схватить оружие и выскочить с площадки.

Это вовсе не побег, но она не решается обернуться, чтобы не увидеть на его лице выражение того страха.

III

Фейерверки озаряют небо алым, затем – синим, а завершаются золотым. Это золото отзывается в душе Торн, успокаивает. Наверное, золотой – ее любимый цвет, хотя она никогда всерьез не задумывалась, что предпочитает. В караване никто не выбирает; берут то, что выгоднее.

Дело не в том, что золото напоминает о роскоши. Здесь оно значит так мало, когда гораздо ценнее античные монеты забытых времен. Говорят, на светлых землях золото ценят, используют его в украшениях и чтобы делать деньги. Она не знает наверняка; о светлой земле у них есть только слухи.

Всю ее жизнь караван скитается по побережью, от одного Нерушимого города к другому. Здесь не бывает утра и не бывает полноценной ночи. Только, как говорят гости из-за моря, «вечный угасающий вечер».

Настоящая ночь – она дальше. В глубине земель. Там, куда никто не решится идти, будучи в здравом уме.

– Ты никогда не думала, что это обидно? – внезапно раздается справа. Но Торн не так просто застать врасплох. Не с ее чутьем. – Что наш мир греют два солнца, но нам, здесь, не достается ни лучика?

Она оборачивается на звук. Бегло улыбается. Молли никогда не здоровается, это не в его духе; ему гораздо проще приходить и уходить легко, будто бы он всегда рядом. Как и Торн, он арлекин, жонглер, акробат. Как и Торн, он тихий, изящный.

Как и Торн, он полукровка. Но его смесь приемлема, в отличие от ее.

– Не ной, – она слегка толкает Молли плечом. – У нас есть свет. Мы не в лесу, по крайней мере.

Молли улыбается и легко приобнимает ее за плечи. Он самую малость выше, но всегда укладывает свои фиолетовые волосы высоко, чтобы получались рога или уши – Торн не уверена наверняка, что именно. Знает только, что он должен был выглядеть, как те красивые иллюстрации реликтовых принцев из леса, про которых они читали еще в детстве.

Реликты в этих старых сказках всегда прекрасны, но стоит увидеть плоды их набегов вживую, как реакция у людей почему-то резко меняется.

– Знаешь, говорят, – мечтательным тоном рассказчика начинает Молли, упираясь подбородком в ее острое плечо. Его смуглая рука так контрастно смотрится на ее светлой рубашке, рядом с белой кожей ее рук. – Говорят, что реликты сделали это намеренно. Что они изгнали свет прочь с этой половины мира, украли солнца, чтобы вершить свое зло в полной темноте.

Он косится на Торн с ехидным выражением и лучезарной улыбкой. У него такие мерцающие золотые глаза.

Она любила золото не из-за роскоши, которой у нее никогда не было. Она любила золото, потому что всегда ощущала этот цвет родным.

– Им не нужна кромешная тьма, чтобы «вершить свое зло», Молли, – говорит она осторожно, снимая его руку с себя. Она, Торн, живое тому доказательство.

Молли, кажется, понимает, что ступил на спорную территорию. Мнется, улыбается неловко. Он всегда улыбается, когда растерян.

– Слушай, это правда? Что реликты украли твою мать в Темный лес?

И вот оно. Вот оно, всегда. Это любопытство. Хорра пресекала все попытки расспрашивать, но слухи ползли всю ее жизнь, и неловкие попытки замалчивать и запрещать поднимать эту тему никак не помогали. Даже наоборот. Всю жизнь Торн только и делала, что слушала домыслы о себе, один другого отвратительнее.

– Украли, – кивает она. Это не сюрприз, такое происходит время от времени. Юноши и девушки, иногда неосторожные и всегда миловидные, привлекают внимание голодных и кровожадных хищников, жаждущих веселья. Что происходит дальше, вряд ли трудно угадать.

Молли всматривается в ее лицо очень внимательно. Он унаследовал от своей матери-раа не только яркие цвета, но и эти нежные черты лица, делающие его почти кукольным. Торн внезапно ощущает себя угловатой и некрасивой.

– Прости. Не хотел влезать. Просто мне любопытно, мы же партнеры, а все эти слухи… не хочу путаться во вранье и домыслах.

От его слов зарождавшееся раздражение слегка угасает, и Торн отвечает на его взгляд. Ей панически хочется поправить шапку.

– Да, они ее украли, когда она собирала травы. Они развлекались с ней несколько месяцев, а когда от нее не осталось ничего интересного, ее выбросили на обочину, где поисковая группа Хорры ее нашла. Ее похоронили под золотым кленом. Вот и вся история, Молли, ничего интересного.

В свете лиловых фейерверков он и сам кажется принцем со сказочных страниц, с этими витыми рогами, пусть и в дешевых, но золотых украшениях. Когда он кивает Торн в знак благодарности, маленькие колокольчики в его высокой прическе мелодично дополняют тишину между вспышками.

У него на языке вертится какой-то еще вопрос, и это ясно. И он решается.

– Это правда, что ты родилась, когда она уже была мертва?

Торн застывает, словно каменеет.

– Я имею в виду, эти слухи… говорят, ты выкопала себя из ее могилы. Что ее закопали беременной, а ты выгрызла себе путь из нее, а потом вылезла из земли, и когда Хорра пришла проведать могилу… – Молли запинается, встретившись с ней взглядом. Она видела этот страх сотни раз, но сейчас ей плевать.

Раз за разом, одно и то же. Эти слухи.

«Чудовище, – говорят они. – Выродок».

– Если ты веришь в этот бред, то ты идиот, Молли, – она рвется прочь в палатку так быстро, как может, только бы он больше ничего не успел ей сказать. Ей нужно переодеваться для представления.

Только в палатке она понимает, что сжимала кулаки так сильно, что теперь на ладонях кровь и следы от впившихся ногтей.

Она почти отходит, когда слышит знакомые шаги. Молли не оставит ее в покое так просто. Он липкий, как кисло-сладкий соус из Города-Оплота, которым от него сейчас слишком сильно пахнет.

– Эй, Торн, – он звучит обманчиво-весело, вваливаясь в ее палатку без приглашения. Иногда она жалеет, что не унаследовала от безымянного отца ничего полезного. Говорят, к кровососам-реликтам никто не войдет против их воли.

Она оборачивается и почти сразу же получает в руки горячую булочку с мясом и тем самым соусом. Она обожает его.

– Прости, не надо было в это лезть, – Молли снова беззаботно-веселый. Вдали от фейерверков она, наконец, может снова оценить, насколько красивого оттенка у него кожа. – Это личное. Просто, ну, знаешь, я не люблю, когда слишком много барьеров. Давай забудем?

Торн скептически приподнимает бровь.

– Да не будь такой шипастой и угловатой, я сейчас об тебя порежусь! – он весело хлопает ее по спине. – Давай, я тебе последнюю булку украл.

Она щурится почти угрожающе. А потом разламывает булку напополам и протягивает ему бо́льшую часть.

Кинжалы бликуют в фиолетовых огоньках представления. Сегодня в Городе-Бастионе славят Расгарексара, Бога из-за Вуали. Неважно, что нынешние жители ничего не помнят о старых богах, каждый дверной проем украшен вороньими черепами, перьями и фиолетовой краской.

Сейчас от богов остались только имена и некоторые ритуалы, хотя их культы все еще скрываются в городах. Все это знают: никогда не ходи в лес, чтобы не попасться реликту. Никогда не верь никому в Нерушимых, если не хочешь быть украденным старопоклонниками.

Говорят, когда-то старые боги смотрели из-за Врат Вуали, требовали своей дани, говорили со своими последователями. Только этими последователями были не те, кто сейчас населял города.

Старые боги требовали крови и жертв, и реликты из темных лесов охотились ради них и их невообразимого голода. Как говорят, всем миром правили те старые реликты. Населяли старые острова своими рабами, такими, как Хорра, такими, как Майли, как мать Торн: развлекались с ними, смотрели, что из этого получится, а потом пожирали, устраивали жестокие соревнования только ради кровопролития. Гости со светлых земель смеялись над этими мифами темного континента. Они говорили, это всего лишь сказки – так послушать, реликты воплощают абсолютное зло. А абсолютного зла, как говорят под солнцами, не существует…

Смешная наивность.

Зал взрывается аплодисментами, и они с Молли проходятся колесом почти синхронно, меняясь местами на сцене. Они оба высокие, худые и андрогинные, и в этих глупых арлекинских костюмах с масками нельзя понять, кто есть кто. Торн чуть худее, и ее волосы спрятаны под колпак с колокольчиками. Молли звенит украшениями на «рогах» из своих прекрасных фиолетовых волос.

Она притворно-внезапно вытаскивает из-за пояса еще два ножа. Молли жеманно изображает испуг, прижав кончики пальцев к раскрашенному рту маски. Она готовится метать. Он вытаскивает яблоко будто из воздуха. «Предлагает».

Нож Торн рассекает яблоко пополам и вбивается в мишень за спиной Молли. Он изображает обморок, чтобы тут же ловко подняться.

Какая-то девушка смеется и посылает ему воздушный поцелуй. Другая девушка посылает поцелуй Торн.

Кинжалы мелькают, когда они с Молли меняются ими, причудливо двигаясь. На сцене, на канатах, в прыжках. Когда Молли метает кинжалы в нее, Торн использует всю свою пластику, чтобы изобразить попытки увернуться от клинков в последний момент. Под конец она хватается за голову в притворном ужасе, этом невысказанном «сколько можно». Театрально-фальшиво плачет, утирая кулачками уголки глаз. Люди смеются.

После них на сцене Карга, она гадает без слов, пугает дымом и зеркалами. После нее – Майли и подружки, все безгранично красивые, так хорошо сложенные. Торн всегда считала несправедливым, что на других девушках эти дурацкие арлекинские костюмы смотрятся так хорошо. От их фигур не оторвать глаз. Она же сама напоминает плоский рисунок из книжки про злую нечисть из отражений.

Ей гораздо комфортнее, когда она избавляется от цветастого костюма в пользу привычных кожаных штанов и свободной рубашки. Ей жарко, но она никогда не выходит на люди без шапки, тем более когда волосы выглядят мокрыми и отвратительными.

Молли встречает ее на улице с лучезарной улыбкой и лихо приобнимает за плечи. Он все равно выглядит хорошо, даже без украшений. Искренне говоря, Торн не понимает, почему он не убежал искать внимания в толпу гостей, как всегда делал Вэйрик.

– Обмен! Предлагаю научить тебя подниматься с земли в одно движение, если научишь так выворачивать тело, как ты сегодня сделала.

– Я умею подниматься с земли в одно движение, Молли.

– Не так изящно, как я. Ты, кстати, не думала продавать людям с низкой самооценкой свое самомнение? Много бы заработала.

Торн отвешивает ему легкий, шутливый подзатыльник.

– Ты в курсе, что ты гад?

– Непревзойденный и неотразимый. Почему, думаешь, меня твоя тетка подобрала? Я ее очаровал, без вариантов.

– Без вариантов.

– Без вариантов!

– Молли, тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты из той породы людей, которым проще сказать «да», чем объяснять, почему «нет»?

Он улыбается, обнажая белоснежные зубы. Ни одного клыка. Торн ему немного завидует.

– Это признание?

– Признание твоей невыносимости разве что.

Молли фыркает. А потом увлекает ее развлекаться.

Почти ничего на этом континенте не меняется с течением суток. Постоянный тусклый холодный свет, голубовато-мутный, сравнимый с самым началом рассветного часа на светлой стороне. Тут никто не смог бы мерцать, говорил старый сказитель из какой-то безымянной деревушки на пути каравана. Торн хорошо это запомнила – что никто не сможет мерцать.

Пожалуй, это неплохо, потому что хищные птицы слетаются на все блестящее и уносят прочь в темноту леса. В свои дикие логова.

Ее белые волосы напоминают сухие стебли, и она завидует сестре и ее подружкам, когда смотрит за их тренировками. У Майли такие красивые черные локоны. Майли вообще очень красивая. Иногда Торн ловит себя на мысли, что поняла бы любого реликта, который захотел бы ее украсть, и эти мысли ее пугают. Она не должна так думать, но, как повелось с детства, многое творит, чего не должна. Делает ли это ее плохой?

– Майли, скажи своей сестре, чтобы она на нас не смотрела, – шепчет одна из подружек Майлитре на ухо. Не в курсе, что Торн слышит ее даже отсюда. – Мне кажется, она хочет меня съесть!

Майли неловко смеется. Бросает на Торн неуверенный, зашуганный взгляд.

– Она не собирается никого есть, ну вы чего, – в голосе сестры только смех. Фальшивый. Чем старше Торн становится, тем сильнее жалеет, что может столько всего замечать.

– Ну, мать-то свою во младенчестве она сожрала, это вопрос времени, когда она сорвется снова!

Торн едва заставляет себя сохранить нейтральное лицо. Только смотрит неотрывно на Майли, растерянную Майли, которая не знает, что сказать.

Ну же, почти хочет крикнуть Торн. Ну же, заступись за меня. Скажи, что это неправда.

Майли смеется неловко, взбивает волосы и шутливо отмахивается. Будто бы говорит: «Какую чушь ты несешь».

Обида душит Торн, давит на горло болезненным комом. Почему Майли не заступилась? Почему она никогда не заступается? Семья должна стоять за своих горой, разве не в этом смысл каравана?

Может, и в этом, – шепчет что-то внутри, холодный спокойный голос. – Семья всегда защищает своих, просто ты не своя.

– Скажи ей, чтобы она ушла! – чуть более громко шипит рыжая Лесса. И Майли, помедлив, идет.

Торн хочет уйти. Одновременно с этим – отчаянно цепляется за надежду, что сейчас Майли скажет что-нибудь, что все объяснит.

Она почти может представить, как Майли подходит, смеясь, протягивает ей руку. «Они плохо говорят о тебе. Пойдем прочь от них».

Или, может: «Они опять разошлись. Не буду говорить с ними, пока они не извинятся».

Наконец, хотя бы: «Слушай, Торн, они ничего не понимают, но мне нужно с ними потренироваться. Давай погуляем вместе потом?»

Да хоть что-нибудь хорошее. Но Майли неловко замирает рядом, нервная, заламывает руки и, наконец, смеется.

– Привет! Ты занята сейчас?

– Просто смотрю, – Торн пожимает плечами. Ну же. Пожалуйста, скажи что-нибудь хорошее.

– Да? Ой, хорошо, потому что я подумала, ты не могла бы сходить за одеялами к маме, ну, я имею в виду, если они там есть, вдруг они уже высохли после стирки, и заодно, может…

Торн медленно уплывает прочь от ее слов, с каждым новым словом – как с новой волной. Она даже не собирается говорить правду. Она просто принесла ей какой-то гнилой, наспех придуманный предлог, и теперь сует его в лицо. Ложь, ложь, ложь.

«Сестра». «Семья».

Ее душат эмоции. Злость, обида, непонимание. Что она сделала не так? Она всегда была на стороне Майли, всегда заступалась за Майли, они были вместе все детство; так что и когда пошло не так?

Ничего никогда и не было нормально, – говорит тот же самый спокойный голос внутри. – Чтобы все было нормально, не нужно было рождаться.

Майли нашла себе других друзей, подходящих друзей. Нормальных.

Она должна немедленно уйти. Торн хочет улыбнуться, солгать, что так и сделает, но вместо этого сбежать. Но, в отличие от Майли, она не может лгать.

– Не. В городе прогуляюсь, – Торн соскакивает с коробок. Ей до сих пор обидно, и она позволяет себе слабость задержаться рядом с Майли, возвышаться над ней, напомнить один ненавязчивый раз, что она могла бы сделать столько всего, но никогда даже не пыталась. Почему ее добрые намерения никогда не ценят?

Она не срывалась ни разу, но от нее ждут только безумия, почему?

Майли кажется испуганной. Торн ловит себя на слабом мелочном удовлетворении и немедленно ищет в себе чувство стыда. Ей должно быть стыдно? Если ей не стыдно, она плохая?

– Сувенир тебе принесу, – улыбка у Торн кривая. Всегда. Она ведь не должна показывать зубов, не должна ничего показывать.

Говорят, Нерушимые Города такие огромные, что там может пропасть даже отряд. Но отчего-то сейчас Торн сомневается, что даже там у нее получится потеряться.

Этот город не любит гостей.

Торн неприятно здесь находиться, но она не сразу понимает, что это за ощущение; не сразу понимает, что чем глубже в город она заходит, чем дальше погружается в переулки, тем более не по себе ей становится, до тянущего ощущения под лопатками, до скованности в позвоночнике. Ее тонкие легкие туфли быстро теряют вид на выбитых улицах и в грязных лужах, а холод молочно-голубого тяжелого воздуха пробирает до костей. Она оглядывается без конца, перебегая взглядом с вечных стен самого Бастиона на старинные постройки старых жителей, тысячу раз реставрированные, а с них – на новые домишки, больше напоминающие конструкции из соломы и ласточкиной слюны. Миновала попрошаек, пьянчуг, чернеющие переулки, вышла на звук музыки. Уличные исполнители, почти неживые, настолько механические и лишенные души, наполняют темные улицы каким-то неестественно-жутким духом. Их веселые мелодии здесь неуместны. Дики.

Ей кажется, что с их игрой что-то не так. На одно короткое мгновение Торн даже списывает все на свой слух, в конце концов, росла бок о бок с музыкантами. Но, вглядываясь в их лица, внезапно понимает: дело не в этом.

Этот город, и Торн ощущает это всей своей сутью, в тысячу раз древнее, чем любой его житель, что уж говорить про любого чужака, приехавшего из-за океана. Этот город древний, и он живой. Это чудовище стояло с начала времен, и простоит еще столько же, и никто здесь не понимает, где оказался. Они думают, что просто нашли заброшенный Бастион, который можно заселить, заполонить и жить в свое удовольствие. Но он проглотит их, как проглотил всех до этого.

Когда Торн оглядывается вновь, ей кажется, что она видит не только холодные черные стены и мертвый старый камень. Шепотки и воспоминания свисают со стен, как перезрелые ягоды, чужие застарелые горести цветут, раскрываясь окровавленными лепестками. Ей кажется, что она может выбрать воспоминание и последовать за ним, и ей нестерпимо хочется это сделать. Всего пара шагов, прикосновение к окрашенным кровью лепесткам, и…

– Эй!

Тяжелая рука Молли вырывает ее из полутранса, и Торн устало потирает глаза. На кончиках пальцев остаются слезы напряжения, и она видит слабое мерцание.

– Ты светишься! – Молли выдыхает, отклоняясь чуть назад. Его фиолетовые волосы заплетены в толстую косу. Никаких украшений, ничего вычурного. Его почти не узнать. – Я думал, это что-то вроде очередных, ну, слухов. Про тебя всякое говорят.