Путешествия за грань

В столицах «уплотнение» квартир началось сразу же после победы революции и даже одновременно с ней. Коммуналки вошли в жизнь как неизбежное дополнение.

Среди вечерних наших гостей самым близким и постоянным был доктор Кораблёв. Кажется, его звали Иван Павлович, но для меня он всегда был «доктор», когда я говорила с ним, и «доктор Кораблёв» – когда в его отсутствие говорили о нём.

Доктор Кораблёв был известным, много лет практикующим в городе, детским врачом и близким другом семьи. В среде городских медиков он славился как уникальный «слухач». Его стетоскоп спасал детские жизни в те времена, когда ещё не так широко применялся рентген и не было антибиотиков. Дружбе с доктором Кораблёвым был не один десяток лет, и только ему в нашей семье доверяли здоровье детей, племянников и всех детей своих родных и друзей.

Он был из тех врачей, которые не только лечат своих маленьких пациентов, но и выхаживают тяжелобольных, иногда по нескольку дней живя в доме в ожидании, пока малышам не станет лучше.

Не следует забывать о таких особенностях города, как гнилые ветреные зимы и страшный летний зной, в котором мгновенно начинает разлагаться всякая органическая снедь, и особенно рыба – основной продукт питания. Если к особенностям климата добавить близость степи с чумными грызунами и транзитный порт, то получалась именно та среда, в которой расцветали самые разные инфекции. В бабушкиной практике, когда ей случалось принимать роды и под угрозой оказывались жизни матери и младенца, всегда посылали за Кораблёвым. Он сразу приезжал, даже если это случалось глубокой ночью.

Таким же давним и верным другом была Марья Александровна Годт, тоже врач, причём потомственный, из семьи немцев-колонистов, обосновавшихся в Поволжье с екатерининских времён. В далёком прошлом, когда бабушка, выпускница женских медицинских курсов, только начинала свою работу в городе, её наставником был известный доктор Годт, отец Марьи Александровны. Жизнь поворачивалась разными сторонами, каждую семью подстерегали свои тупики и свои собственные потери. Позже холера унесла родителей-Годтов, но Марья Александровна каким-то чудом тогда выжила. Окончив медицинские курсы, она вернулась в Астрахань, и с тех пор всегда была рядом с нашей семьёй, где раньше часто бывала с родителями. В самые безнадёжные периоды, когда приходили тяжкие беды, она была из тех друзей, на кого можно было положиться всегда и во всём.

Во времена, о которых я пишу, Марья Александровна мне запомнилась, прежде всего, своей непохожестью на остальных наших знакомых и на членов нашей семьи. Она была всегда очень сдержана, даже суховата, и я, растущая в живом и эмоциональном общении, немного её стеснялась.

Внешне эти качества проявлялись и в её манере одеваться. На ней никогда не было ярких или вообще каких-либо цветных одежд. Она была недурна собой и стройна, но одевалась всегда во что-то бесцветное. Обычно это было тщательно отглаженное парусиновое или из другого подобного материала платье тусклого цвета и простого покроя. Такая же аккуратная панама с опущенными полями была на голове.

От меня не утаилось, что мама и тётя между собой потихоньку подшучивали над этим странностями М. А. В нашем доме все женщины, независимо от возраста, включая бабушку и Маню, любили красивую одежду. Исключением была моя няня, нянь-Маруся. Она ничего не понимала в «фасонах», но зато любила делать «настоящую», то есть мужскую, работу. Словом, ни малейшего намёка на аскетизм в быте и привычках нашей семьи никогда не наблюдалось.

У Марьи Александровны была ещё одна особенность совсем другого свойства. У неё была редкая болезнь – она не могла переносить шерсть животных, в частности кошек, а тогда медицине ещё не так много было известно о борьбе с аллергией.

Можно представить себе, как трудно жилось человеку с этим заболеванием в пропахшей рыбой Астрахани, где не только на пристанях, но и в каждом дворе вольно жили и плодились многочисленные поколения кошек.

Когда на пороге возникала фигура М. А., бабушка, громогласно отдав команду убрать котов, выдерживала гостью в парадном, плотно прикрыв двери в дом. Тем временем Маня кидалась по всем углам и комнатам, ища и выволакивая оттуда наших питомцев, спящих после ночных трудов.

Несмотря на сдержанность манер Марьи Александровны, все отдавали должное её влиянию в нашем доме. Даже бабушка, наш самый главный человек в доме, относилась к ней как-то особенно, не так, как ко всем.

Между ними бывали беседы, с глазу на глаз, за чаем на террасе, и никто не пытался в них вступить. Я из любопытства всё норовила остаться, прижавшись к бабушкиным коленям, но меня всегда уводили, пока я не смирилась и не поняла, что вседа лучше исчезнуть вовремя. Бабушкин характер порой приводил её к поспешным выводам и решениям, о них она потом жалела, но признаваться в этом даже себе самой не любила. Она знала, что необходимый противовес она всегда найдёт в спокойной рассудительности Марьи Александровны.

Почти всегда вместе с М. А. приходила её дочка Нилочка. Полное её имя было Неони́ла – такое старинное и необычное имя дала М. А. своей единственной дочери. Девочке этой в тот год было лет восемь, и мне очень хотелось с ней подружиться, но всё как-то не складывалось. Приходя к нам, Нилочка держалась около своей мамы, слушала музыку и разговоры, но, когда я звала её играть, улыбалась и отрицательно качала кудрявой головой. Это меня огорчало, мне очень нравилась эта девочка, и было обидно, что для неё я ещё совсем малышка. Нилочка на тот момент была вдвое старше меня.

В годы Гражданской войны М. А., как врач, была мобилизована и работала в передвижных воинских лазаретах в степи на линии недавно построенной Кизлярской железной дороги. Осталось навсегда неясным, на чьей стороне, белых или красных, были госпитали в этих наспех оборудованных полуразбитых санитарных поездах. Вполне вероятно, что и сами медики не всегда могли определить, кому они помогают. Санитарные поезда переходили из рук в руки, пока всё окончательно не потонуло в неразберихе отступления и ужасе общей обречённости.

Тогда там, в безводной степи, смешались остатки отступавшей на Астрахань 11-й армии красных с бело-казачьими частями, выступившими им наперерез с флангов. Бывшие противники сбивались в общие толпы. Потеряв лошадей, без воды и пищи, дойдя до истощения и обезумев в тифозном бреду, тащились они по голой степи, не разбирая пути. Отставшие падали и оставались лежать. Сама собой исчезла важность того, кто на чьей стороне воюет. Медики, как могли, пытались помочь людям, потерявшим человеческий облик, но ещё живым, оказавшимся у своего последнего предела.

В один из промозглых дней астраханской зимы М. А. появилась на пороге прежнего, бабушкиного, дома, в сбитых опорках и в каких-то невообразимых лохмотьях. Ещё до того, как она сняла с себя все слои намотанного тряпья, бабушка, взглянув ей в лицо, всё поняла и безошибочно определила количество недель до родов. Случай был не из лёгких, роды были поздние, но прошли в положенный срок. Бабушка приняла в свои руки хорошую здоровую девочку и выходила обеих: и мать, и ребёнка. Она даже сумела достать вакцину и сделала младенцу оспопрививание, что было тогда совсем не просто.

Пришло время, я узнала эту историю и многое другое о нашей семье из рассказов бабушки и из сохранившихся старых писем. Лет в двенадцать меня стало занимать то, что было написано на этих желтоватых листках, ломающихся на сгибах. Ветры времени разметали и унесли потом эти листки, от них осталось совсем мало, если не считать того, что сохранила моя крепкая детская память.

Они всегда приходили к нам вместе – Марья Александровна с Нилочкой, и их присутствие для меня неотделимо от дома на Тихомировской. Когда в тридцатые годы бо́льшая часть нашей семьи уже переселилась в Москву, эта дружба не прервалась. Она продолжала жить в письмах. В то время люди активно писали друг другу, ждали письма, беспокоились и посылали телеграммы, когда те долго не приходили.

До войны мы с бабушкой, а иногда и с дедом, почти каждое лето приезжали в Астрахань, жили у тёти Нины и опять встречались со всеми дорогими нам людьми. Бабушка весь год готовилась к этим встречам, её неудержимо тянуло в город, где столько пришлось пережить, и где всё это помнил каждый камень. Здесь остались труды, потери и определился её непростой характер. С неё всегда был спрос за всё и за всех. За тех, кого лечила, за благополучие семьи, за мужа и подрастающих детей.

В самом конце войны, когда уже не было на свете ни нашего дедушки, ни Марьи Александровны, военный врач Нила, бывая проездом в Астрахани, не переставала навещать бабушку и тётю. Она и моя нянь-Маруся всегда оставались для нас самой близкой роднёй. Старых друзей и знакомых, собиравшихся когда-то в «зелёной» гостиной на Тихомировской, с годами становилось всё меньше.

С самого начала войны, сразу по окончании мединститута, а может быть, даже с последнего курса, Нилу призвали в армию. Всю войну она прослужила в эвакогоспиталях, специальных санитарных поездах, вывозивших раненых с боевых позиций в тыл. В последний раз я её видела в тёткином доме, году в сорок седьмом, сразу после её демобилизации.

Мои тогдашние приезды в Астрахань были скорее вынужденными: в Москве было очень голодно. И что совсем уж не оставляло выбора: на лето нужно было освобождать койко-место в институтском общежитии.

При встрече мы с Нилой крепко обнялись. Я смотрела и поражалась её сходству с матерью, словно исчез целый пласт времени, и передо мной стояла прежняя Марья Александровна.

Только минуту могла длиться иллюзия, прошедший временно́й пласт был так плотен, что и мы, пройдя через него, были уже совсем другими. Очертания той, другой жизни, просвечивая сквозь него, казались теперь совсем далёкими.

Передо мной была стройная женщина в форме майора медицинской службы, с планками боевых наград. Лицо было молодым, но следы накопленной усталости лежали на висках и под глазами.

Музыкальные вечера в бабушкиной «зелёной» гостиной различались и по количеству гостей, и по их составу. Бывали вечера, когда собравшихся было так много, что приходилось распахивать двухстворчатые двери в коридор. Как я понимаю теперь, это были репетиции перед какими-то концертами, которые проводились в разных городских залах. Со времён прежней, как её тогда называли, мирной, жизни в городе ещё хранились некоторые традиции, хотя многие из них постепенно уходили навсегда. Неузнаваемо менялись и те места, где когда-то прежде собиралась городская публика.

В годы НЭПа, когда стало легче жить не только нэпманам, но и горожанам, что-то из прежней жизни, хоть и в изменённом виде, стало понемногу возвращаться. В городских садах и на набережных, где вечерами гуляла публика, с маленьких деревянных эстрад опять зазвучала музыка. Репертуар состоял из тогдашних лихих шлягеров и мелодий из оперетт, а их исполнение случайно собранными оркестриками было больше похоже на пародию. И всё же это был знак, что жизнь ещё может вернуться!

Чтобы понять, почему это было важно, придётся немного вспомнить историю. Примерно с середины девятнадцатого века Астрахань постепенно становится музыкальной столицей Поволжья. Городские театры и концертные залы были выстроены известными зодчими на средства богатейших меценатов. В этих стенах с прекрасной акустикой шли выступления местных певцов и музыкантов, сюда же ежегодно съезжались на гастроли многие столичные знаменитости. Приглашение на гастроли в Астрахань в артистической среде считалось знаком престижа и всегда охотно принималось. Здесь был обеспечен достойный приём публики, полные сборы и чествования с памятными подношениями.

Концерты и спектакли были в городе необыкновенно популярны и посещались, помимо дворянского и купеческого сословий, теми, кто принадлежал к образованным разночинцам. Центрами притяжения для этой части интеллигентного общества были известные люди, с давних пор высылаемые сюда за свободомыслие и «неблагонадёжность».

В городе действовали городские музыкальные классы под патронажем Императорского Русского музыкального общества, в них преподавал мой дед и учились мои дядя и тётя. Всё это было и отошло в прошлое задолго до моего рождения.

А теперь вернёмся в тот вечер, когда, сидя на полу в углу гостиной, я вслушиваюсь в тишину и жду чего-то, что должно начаться. Мне радостно, немного тревожно и хочется спрятаться. Передо мной внутренность фортепьяно, в эту тёмную таинственную пещерку я всегда любила залезать. Меня туда манил строгий запрет что-либо трогать, он-то и подогревал моё любопытство. Когда кто-то садился за инструмент, перед моими глазами начинали оживать молоточки, обитые грязно-белым фетром, и гулкий звук шёл со всех сторон сразу. Долго выдержать в этом звучащем укрытии было невозможно, и я выползала, пятясь на четвереньках, пока не оказывалась в кафельном углу у печки.

Самой яркой из всех гостей всегда была Софья Григорьевна Домерщикова. Она приходила не особенно часто, но почему-то было ясно, что её приход очень важен для всех и что она вообще человек особенный. В моей голове возникала ревнивая догадка, что в музыкальных делах она даже главнее моего дедушки!

Внешность и манеры Софьи Григорьевны были необычны, я никогда ещё не встречала никого, похожего на неё. Когда она входила в гостиную, всё в ней меня удивляло и немного пугало, особенно низкий властный голос и смех, совсем не совпадающие с любезными словами приветствий. У неё было крупное, очень белое лицо с сильно подведёнными глазами и крашенными в неестественно-чёрный, даже скорее тёмно-синий, цвет волосами. Таких прямых, жёстких и отливающих металлом волос я не видела никогда. В детском моём невежестве мне было невдомёк, какие сложные опыты приходилось тогда проделывать над собой женщинам, чтобы закрасить раннюю седину. До появления нормальной краски для волос в нашей стране было ещё далеко.

У Софьи Григорьевны с детства был деформирован позвоночник, и необъяснимым чудом природы была её блестящая пианистическая техника. Здесь я позволю себе кое-что вставить из того, что узнала позднее. Софья Домерщикова была рождена с ярким музыкальным талантом, он развивался и набирал мощь вопреки всему, даже её физическому недостатку. Вместе с этим изъяном природа наделила её тончайшей музыкальностью в сочетании с необычной для женщины силой длинных рук и крупных кистей.

Её необыкновенный дар сразу выделил её среди учащихся Санкт-Петербургской консерватории, где её заметил молодой С. В. Рахманинов. Известно, что их совместная концертная деятельность продолжалась и в Московской филармонии, и в гастрольных поездках по России. Вероятно, она продолжилась бы и далее, но революция положила конец всему устройству прежней жизни.

Сергей Васильевич, отправившись в гастрольную поездку, не вернулся на родину и навсегда остался за рубежом, а С. Г. по здравому размышлению решила уехать из Москвы, надеясь переждать лихолетье в городе, где она неоднократно бывала с гастролями, и где её имя было хорошо известно и почитаемо. Это «переждать» было в тот период очень характерным для интеллигенции стремлением временно уехать, пока привычная жизнь не вернётся на круги своя.

Если меня не подводит память, в армянской диаспоре Астрахани были у С. Г. родственные связи, и это обстоятельство в те неспокойные годы могло иметь решающее значение.

Не углубляясь в биографические подробности, отмечу только, что Софья Домерщикова всю дальнейшую свою жизнь связала с Астраханью, и здесь, в этом городе, расцвёл её редкий педагогический дар. В течение многих лет, вплоть до сороковых годов, её трудами воспитывались замечательные исполнители, чьи имена стали широко известны в музыкальном мире.

В числе её учеников была когда-то и моя тётя Нина, у которой, кроме врождённой музыкальности, были воля и сильный характер. Преодолевать ей приходилось многое: маленькая кисть с коротковатыми пальцами требовала особых упражнений, а её небольшой рост был дополнительной проблемой. Но в её небольшом крепком теле была физическая сила, а в характере – редкое упорство в утверждении себя. Софья Григорьевна угадала перспективы, поверила в свою ученицу и стала, не считаясь со временем, всерьёз работать с ней, готовя для поступления в консерваторию. В самый разгар подготовки тётка вдруг, неожиданно для своей наставницы и для всех родных, перестала приходить на занятия.

Причина была в том, что у Нины случился роман, любовь, изменившая всю её судьбу и ставшая главной в её жизни. Но это уже совсем другая история, она болезненна, и здесь я не буду её касаться. Случай, когда ученик без объяснений оставляет наставника, – одна из самых тяжело переносимых измен.

Музыка была главным стержнем жизни С. Г. Все остальные её составляющие, в том числе быт, существовали для неё вполне условно, на самом дальнем плане, в той единственной своей функции, которая влияла на занятия музыкой.

Многое, что случилось с нашей семьёй потом, сильно изменило весь ход её жизни и состав окружения, рядом остались только немногие из друзей. В числе оставшихся была и С. Г. Все обиды и недоразумения были забыты, они не смогли замутить чистоту прежних отношений.

Укрывшись за креслом в своём уголке, я понемногу сползала по стенке на прохладный пол. Напротив меня в кресле сидела Софья Григорьевна, я глядела на неё во все глаза и не могла оторваться. Всё её лицо, особенно глаза, словно жили вместе с музыкой, были её частью и каким-то образом управляли ей. Мне становилось не по себе, когда на это лицо вдруг набегала тень и оно становилось совсем чужим. Словно случилось что-то неправильное, и уже нельзя было ничего с этим поделать. Но вот, через секунду, музыка уже лилась так, как нужно, и лицо главной её повелительницы вновь оживало, а всё вокруг – светлело.

Мои веки становились всё тяжелее. Ярко светили лампы-молнии, подвешенные высоко под потолком, и постепенно из моих глаз к ним начинали протягиваться какие-то тонкие лучи. Эти светящиеся дугообразные нити от моих глаз уходили за пределы стен дома, и там, в дальней дали, пересекались, образуя причудливую сеть. За эту светящуюся сеть начинали уплывать звуки, за ними растягивались и плыли все предметы и лица. Все они уже были отделены от меня, и между ними уже начинали оживать какие-то неясные образы из побеждающего меня сна. Я чувствовала, как меня уносят тёплые руки, и уже в полутьме спальни, проснувшись на мгновение, слышала приглушённое закрытой дверью мамино пение:

«Не пой, краса-а-авица, при мне…Ты пе-есен Гру-узии печа- а-альной,Напомин-а-ают мне-е оне-е-е-е-е-е-е-е-е-е…Другу-ую жизнь и бе-ерег дально-ой…»

Для меня этот романс остался навсегда связанным именно с теми вечерами моего детства. Никаких прямых аналогий не было. Наш волжский берег, по любым меркам, не был дальним, да и лирическая печаль, вдохновившая поэта в дни ссылки, не была частью того, чем мы жили в те годы. Жизнь была просто другой, не похожей на ту, что пришла позже.

В этом романсе и особенно в этих девяти нотах с протяжным, как дуновение ветра, «е-е-е-е-е-е-е-е-е» слышалось созвучие многому из того, что окружало меня в те годы. Этого я тогда ещё не могла ни оценить, ни понять до конца.

Перекрёсток древних торговых путей в дельте Волги было пронизан влиянием Востока, пришедшим из глубин многих тысячелетий. Самые разные народы проторили пути на этот торговый перекрёсток, они шли с Русского Севера и с Прикаспийского Юга, с востока из Индии и Средней Азии. На запад уходил путь в Причерноморье и далее в Юго-Восточную Европу и Малую Азию.

Население города состояло из представителей самых разных осевших здесь национальностей и конфессий. Может быть, и не всегда мирно, но, в конце концов, все они уживались и не враждовали. Кроме наиболее многочисленных русской, казачьей и татарской диаспор, в Астрахани с незапамятных времён жили кавказцы, калмыки, кайсаки (прикаспийские кочевники), персы и другие представители прикаспийских народов.

По астраханским улицам вальяжно вышагивали верблюды в клочьях свалявшейся шерсти, запряжённые в скрипучие арбы, нагруженные арбузами, дынями и всякой южной зеленью, далеко разносились певучие призывы торговцев. В окно сквозь щели ставен была видна выбеленная солнцем, расчерченная почти чёрными тенями часть улицы. Днём меня не выпускали из затемнённой прохлады дома, и только вечером, когда отступал зной, начиналась настоящая жизнь.

В благодатных сумерках распускались душистые цветы, пели цикады, а с наступлением темноты начинали свою перекличку сверчки. Трели сверчков, такие робкие с вечера, постепенно набирали силу и ближе к ночи звучали неправдоподобно громко. Я долго не знала как они выглядят и, увидев, с трудом поверила, что на самом деле эти громогласные ночные певцы совсем маленькие.

До этого я их представляла себе существами вроде сказочных гномов, настоящими невидимыми хозяевами домов и всего вокруг, что было скрыто темнотой. Слышать их можно было только ночью, увидеть днём – невозможно. Культура нашего быта была далека от сказки, если смотреть из сегодняшнего дня, отстранив ностальгический флёр. Не надо забывать, что при долгом знойном лете в большинстве городских домов не было ни водопровода, ни канализации.

Новые добротные дома строились с особой системой вентиляции, устроенной по немецкому образцу. Она делала почти неощутимым присутствие в доме клозета и кухни. Такое устройство имелось и у нас, в доме дьякона, но большинство домов в нашей округе обходилось без таких сложных и дорогих дополнений. По этой причине неизменной принадлежностью улиц города были обозы золотарей с огромными бочками и ковшами. При их появлении улицы и дворы пустели, а двери и окна надолго захлопывались.

В Астрахани, в татарской её части, где мы жили, было немало действующих мечетей. Утром и вечером на балконах минаретов появлялись фигурки, казавшиеся очень маленькими, и над крышами домов разносилась перекличка высоких голосов муэдзинов.

Когда мне было года три, моя тётя Нина, старшая мамина сестра, вместе с мужем, дядей Лёшей, переехали от бабушки в свою квартиру. Новый дом, где они теперь жили, был недалеко от нашей улицы Тихомирова, и мы часто навещали друг друга. Обычно с вечерним визитом от нас отправлялись дед с бабушкой, как правило, прихватывали и меня. От прилива радости я всю дорогу прыгала и кружилась, изображая балетные па, пока меня крепко не брали за руки с двух сторон. Прыжки мои замедлялись в местах, где на низеньких скамейках сидели татарки, торгующие сладостями. Перед ними были разложены бумажные фунтики с чудесной сахарной халвой, фундуком, золотистой мушмулой, чилимом и прочими прекрасными вещами.

Я соединяла обе руки взрослых и тянула, робко заглядывая снизу:

– Ну, по-жа-лу-у-ста-а!

Мне было хорошо известно, что на улице мне ничего не купят, но здесь и сейчас всё казалось возможным, и появлялась надежда: а вдруг?! Мои страдания не находили отклика у бабушки, она была непреклонна. Дед молчал, хотя сам факт отказа мне в чём-то портил ему настроение. Так на каждом углу возникала и тут же улетала прочь маленькая тень конфликта.

На наш звонок калитку открывал дворник. Недавно отстроенный трёхэтажный дом был необычным для этого района Астрахани. Какой-то совсем нездешний у него был вид – с его оградой, садом и обширным двором. Дом был построен акционерным обществом, в котором работал дядя. Своим видом и размером он резко выделялся среди улочек и покосившихся домов старого квартала. В сотне метров от дома из серой мешанины старых строений уходил ввысь стройный силуэт большой мечети. Из окон тётиной гостиной можно было хорошо разглядеть её высокий минарет, узорчатые кованые балконы и прекрасные изразцовые украшения на стенах здания.

Я разглядывала этот силуэт, парящий, как мираж, в вечернем небе над убогим окружением. Мне объяснили, что мечеть эта персидская и поэтому она стоит в отдалении от обычных татарских мечетей. Я тогда приняла на веру это объяснение, будучи не в состоянии понять его сути1, но была поражена, узнав, что в определённый день не следует выходить на улицы, близкие к этой мечети, заполненные выходящими из неё людьми. Мне запомнилось, что там в этот день люди бьют себя железными цепями до крови и называется это «шахсей-вахсей». Пройдёт год-другой после того дня, когда я о нём услышала, и этот религиозный ритуал, как многие другие, более безобидные, будет запрещён, хотя и не забыт окончательно.

Отблеском прежней жизни был огромный старый бабушкин сундук. Это была пещера Алладина, замечательная уже тем чудным и мелодичным звоном, которым отзывался её замок на поворот ключа. Ключ тоже был необычный: большой, резной и красивый. Этот звон всегда был началом волшебного праздника, которым бабушка баловала меня нечасто. Я, замерев от восторга, получала из бабушкиных рук дивные сокровища, давно мне знакомые, но всегда желанные. Крепкий запах нафталина, шедший из этой бездонной пещеры, опьянял и обещал мне нечто ещё никогда не виданное. Из глубин сундука появлялась череда волшебных вещей: огромные помятые шляпы с перьями и цветами, вышитые стеклярусом кружевные накидки, корсеты, невиданные высокие ботинки и перчатки из тончайшей лайковой кожи. Мне до конца не верилось, что такие удивительные вещи можно было когда-то увидеть на моей бабушке, а не только на её старых снимках.