скачать книгу бесплатно
Хроники одной бензоколонки
Александр Лабрюфф
Коллекция Бегбедера
Бовуар работает на бензоколонке в пригороде Парижа. Бовуар считает, что бензин без свинца – это как секс с презервативом, фруктоза вместо сахара: полумера, символ современных кастрированных обществ, стерильного будущего. Бовуар смотрит старые фильмы по ночам, пытаясь выжать квинтэссенцию и извлечь все метафизические и религиозные выводы из «Безумного Макса» 1979-го года. Бовуар мечтает перевестись на заправку в Техас, ведь он всегда грезил о бескрайних просторах.
Каждый вторник в шесть часов вечера к нему на бензоколонку заходит девушка, покупает чипсы с луком и молча уезжает на своем велосипеде. Каждый вторник в шесть часов вечера Бовуар хочет заговорить с ней.
Александр Лабрюфф
Хроники одной бензоколонки
© Еditions Gallimard, 2019
© Т. Петухов, перевод на русский язык, 2020
© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2020
* * *
Посвящаю Зоэ-Ли
Принцип реализации у топлива объясняет отсутствие метафизики и воображения.
Жан Бодрийяр. Америка[1 - Искаженная цитата, по пер. Д. Я. Калугина. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, прим. перев.)]
1
В тумане, едва различимо, словно маяк, помаргивает синим неоновое «горизонт» – неисправная вывеска склада напротив.
2
Ночь. Пьяный клиент ковыляет к прилавку, изрыгая:
– Куда катимся, м-м-мать? Где, черт возьми, поэты?
Что ответить? Что тут скажешь? Он прав. Куда подевались поэты? Пара покупателей, ищущих счастья на полках холодильника, опасливо косятся. Пьяный кричит:
– Барбара! Вернись! На помощь!
Те двое замирают с куриными сэндвичами в руках. Пьяный мужчина расплачивается за полный бак и пиво, что-то бормоча сквозь зубы. Я смотрю, как он уходит. В камерах наблюдения: будто хромой фламинго. Шорох автоматических дверей. Он зигзагом идет к своему авто у пятой колонки.
В Китае цифра пять – это Ву, ничто, пустота. Начало и конец всего. Это символ не-деяния, не-бытия, бензоколонщика.
3
Он заводит мотор и уносится вихрем. Его «Лэндровер» исчезает в окутавшей парижские пригороды американской ночи.
4
Выхожу покурить. Никого нет. Свобода. Легкость. Наконец-то безделье. Уже полночь. И тем не менее сквозь туман я различаю силуэт тяжеловеса. Стоит на грузовой парковке, в глубине.
Вдруг – мычание. Это корова. Корова мычит в ночи. Странная, поэтическая сила этого «му» в плотном тумане. Я замираю. Выжидаю. Клочья низких облаков медленно движутся, садятся на крышу заправки. Другое стадо туманных барашков трется о колонку номер три, расплывается свечением у неоновых вывесок, фонарей, поглощая все.
Бензоколонка – только туманное воспоминание.
Через пару минут снова мычат две коровы. Звук идет от большого грузовика. По окружной несутся машины: глухой шум. Дыхание. Дым от сигареты, повисшей у меня на губах. И снова мычание. Я думаю: до чего берет за душу этот коровий крик в ночи, – как брошенная в море бутылка. Что-то даже подкатывает к горлу. Я слишком чувствителен.
5
День сегодня такой же, как и все. Пять вечера. Особо ничего не делаю. На экране, висящем за стойкой, включил «Безумного Макса» 1979-го года, я кручу его с тех пор, как меня взяли на работу, стараюсь выжать квинтэссенцию, извлечь все метафизические, философские, религиозные выводы.
Посетитель пьет кофе, тоже поглощенный фильмом. Солнце садится. Луч лижет экран. «Рено-Эспас» подъезжает ко второй колонке. Я сижу так, что могу смотреть и на экран, и на двери, на вылезающих из машин людей.
Саундтрек: Макс решается мстить.
Из «Эспаса» выходит семья. Пара и два ребенка. Пока отец идет с детьми в туалет, женщина покупает «Колу Зеро». Что-то шепчет в смартфон. Отправляет голосовое. Спешно прячет телефон. Возвращаются отец с ребенком. Одним. Женщина платит. Подбегает второй. Все уходят.
На экране Безумный Макс: «I’m gonna blow him away!»[2 - Я вышибу ему мозги! (англ.)(В дальнейшем переводы с английского не оговариваются. – Ред.)]
Думаю о том, что «Рено-Эспас» – это редукция идеи семьи.
У первой колонки встает микроавтобус. Из него вылезает тучный мужчина с телефоном, заходит, берет банку «Колы Зеро», идет на кассу, платит и уходит, не прерывая разговора. Он меня вообще заметил?
Обычно посетители не говорят со мной. До меня им нет никакого дела. Для большинства я – прозрачен. Наверняка некоторые задаются вопросом, почему я еще существую, почему меня не заменили автоматом. Иногда я и сам им задаюсь.
Макс: «They say people don’t believe in heroes anymore»[3 - Говорят, люди больше не верят в героев.].
6
Как оплот анонимного потребления, заправка подстегивает все наши инстинкты.
Больше всего я продаю «Колу Зеро».
«Колу Зеро». Жвачку. Чипсы. Эротические и автожурналы. Карты Франции. Сэндвичи. Алкоголь. Шоколадные батончики (главным образом «Марс»). И, разумеется, бензин.
Вообще, чем не модель мира: весь мир чем-то закидывается, а я – главный дилер.
6 БЭ
Думаю о колазерофикации человечества.
7
Сколько баррелей я уже продал, пока здесь работаю?
7 БЭ
Сколько литров в барреле? Сколько литров я продаю в день? Сколько я уже здесь работаю? Скажем, где-то литров 25 на клиента, около 100 литров в день, в среднем, тогда за 182 дня – учитывая, что в барреле 159 литров – я сбыл в сумме 455000 литров, или ровно 2 861 баррель.
8
Я являю собой фундамент современного общества. В каком-то смысле я – на вершине пирамиды мобильности: ключевая пружина глобализации (без меня глобализация – ничто).
Но вершина моя хрупка. Когда добыча падает, я порой чувствую, будто я уже часть древней истории.
И представляю, что если моя бензоколонка случайно взорвется, если я погибну на рабочем месте и лет через сто какой-то археолог найдет на раскопках фрагменты моего атлетического скелета, нетипичного черепа, мою золотую цепочку, оплавленную бензином и сталью, то он объявит меня национальным достоянием и я буду красоваться в музее первобытного искусства.
Ищу сигареты «Ред Эппл».
Чувство принадлежности к прошлому растет. Будто я – артефакт, последний динозавр углекислого мира, последний часовой (нефтехимической) эпохи, которую ждет скорый конец. Последний смотритель маяка, купавшегося в золоте (XX) века: в черном золоте.
Неизбежный закат ископаемого топлива оставит меня без работы ровно через полтора столетия.
9
Хоть моя заправка и расположилась на окружной трассе за городом, между гостиницей и заброшенной панелькой, это – центр мира. Место снабжения, проезда, передышки. Начало и конец пути: я на перекрестке дорог (на опушке возможностей?), и большую часть времени слежу за всем с меланхоличным равнодушием зомби. Но иногда – с ипохондрической серьезностью антрополога.
Со своего наблюдательного поста, общественной дежурной, я вижу, как он (мир) проходит передо мной, уезжает и возвращается, то взволнованный, то изможденный.
Втягивая и изрыгая чужие маршруты огромной воронкой, как черная дыра всевозможных путей, бессчетных и непостижимых, бензоколонка – это венец автодорожного свода. Его несущая ось.
9 БЭ
Иногда мне и самому хочется уехать.
10
Моя мечта – перевестись на заправку в Техас. Я всегда грезил о бескрайних просторах.
11
В Техасе моя заправка стояла бы на краю пустыни, посреди пустоты, недалеко от Эль-Пасо или Шугар-Ленда. Я продавал бы гамбургеры и колотый лед циничным дальнобойщикам и усталым ковбоям.
Устав от местных аттракционов, шериф заходил бы иногда в бар при заправке, подышать прохладой из кондиционера. Передохнуть, выпить пива, сбежать от рутины, сыграть в дартс, расслабиться после дня, лишенного событий и смысла.
Вечером, на закате – 40 градусов в тени – я шел бы к мотелю El Rayo De Sol за заправкой, смотреть, как последний товарняк проезжает вдоль бесконечных труб нефтепровода и торчащих рядом ржавых останков машин. Чужак в Техасе.
Вытирая лоб, проклиная жару и сушь, прижимая к щеке ледяную банку мексиканского пива, я мечтал бы о дожде, о том, чтобы сменить обстановку: работать на заправке в парижском пригороде; уехать из этой бесплодной, постиндустриальной дыры.
12
Какой-то дедок топчется у прилавка, а я играю в шашки с моим другом Ньецлендом, в прошлом профессиональным теннисистом, ныне тренером. Он часто заходит повидаться: сыграть или поболтать о былых подвигах, о единственном своем профессиональном матче на турнире в Маниле, который до сих пор не может вспоминать спокойно, и о заботах частного тренера – его нового поприща в дорогих кварталах Парижа, обители избалованных подростков.
Снаружи льет как из ведра.
Я поглощен партией, напряжен (как будто на кривой доске решается вся моя жизнь) и машинально пожираю чипсы «Крейзи Крак», стараясь прогнать в голове все возможные ходы, предвидеть все бесчисленные комбинации. Снова сыграть на тупике? Или лучше позицию Маркиза? Каждый мой ход длится дольше минуты, и друг начинает нервничать.
Шум машины. Стук дверец. Жужжание третьей колонки. Тут на меня сваливается мальчик в сопровождении мамаши – она пришла платить за полный бак неэтилированного и пачку мармеладных крокодилов «Харибо», которую уже уминает ее отпрыск.
В итоге я играю «Бычий глаз».
Мальчик странно глазеет на нас и спрашивает, тыкая пальцем на доску:
– Мам, что это?
– Шашки, ничего интересного, похоже на «гуська», простенькая игра, ты уже перерос, не то что шахматы.
Ньецленд поднимает голову:
– Что?
Он смотрит на нее в упор, в глубоком шоке:
– Как вы можете говорить такое? Такое непотребство? Да еще ребенку.
И он пускается разглагольствовать о превосходстве шашек над шахматами, об их образовательных достоинствах, о высокой дисциплине мысли. Он говорит: «Шашки – школа жизни». «Шашни – школа плоти» – лезет мне в голову старый фильм. Он говорит:
– Знали ли вы, что Пессоа…
Она: таращит глаза. Он: упрямо, одержимо объясняет, что Пессоа боготворил шашки. «Ах, Пессоа…» Тут он прерывается и вскрикивает:
– Я никто. Я никогда никем не буду. И захотеть стать кем-нибудь я не могу. Но мечты всего мира заключены во мне[4 - Пессоа Ф. Табачная лавка (пер. А. Богдановского).].
После минутного замешательства посетительница обиженно уходит, волоча за руку своего отпрыска. Черт! Забыла расплатиться. Я выбегаю следом. Рев ее черно-белого «Мини» глохнет в общем потоке машин.
Я возвращаюсь внутрь.
Мой друг жует крокодила. Говорит:
– Вздорная баба. Не, ну что она о себе возомнила на своей «Мини», в этих ботинках, с аргументами второклашки? В таких случаях, Бовуар, у тебя, в общем-то, два варианта. Злиться, но злость – это слишком просто, это похлебка для нищих. Или же быть сюрреалистом: смотреть на все как сюрреалист, когда чувствуешь, что диалог невозможен.
Я:
– Вариант заткнуться у тебя тоже был.
Он жмет плечами. Я слушаю, как дождь стучит по крыше заправки. Изучаю клетчатую доску. Кажется, некоторые шашки не на тех местах. Я возмущаюсь:
– Ах ты мухлевщик.
Потом:
– Это не Пессоа, это По говорил про превосходство шашек над шахматами, над их «мнимой изощренностью»[5 - Цитата из предисловия к рассказу «Убийство на улице Морг» (пер. Р. Гальпериной).].
Ньецленд смотрит на меня из-под своей шевелюры пуделя и пожимает плечами:
– Да без разницы.
13
