Мулен Руж

Анри присел на кожаный диванчик рядом с Рашу, протер стекла пенсне, заказал пиво и огляделся по сторонам. Наступил час аперитива, священное для художников время. Официанты в белых фартуках лавировали между столиками, ловко удерживая на кончиках пальцев заставленные посудой круглые подносы. За окном бурлила жизнь, ее шум, подобно разъяренному прибою, врывался в зал кафе всякий раз, как открывалась входная дверь, и на мгновение в нем тонули разговоры и стук соусников о мраморные столешницы. То там, то здесь вспыхивали жаркие студенческие споры на темы искусства, заводились разговоры о женщинах, кое-кто из студентов старательно прихорашивался, а остальные напряженно играли в карты, пряча тузов в рукаве и ставя на кон стакан выпивки. Старшие представители богемы, облаченные в забрызганные краской брюки и черные плащи, отдыхали после праведных трудов, коротая время за выпивкой покрепче и чтением газет. Неудачники собирались группками, чтобы в очередной раз обличить жестокость галерейщиков, бессердечие критиков и непробудную тупость общества, упорно отказывающегося покупать их замечательные живописные полотна.

К шести часам вечера друзья Анри успели основательно переругаться, выразить взгляды на творчество Гойи и Делакруа, поделиться опытом в части обольщения женщин и способов пробуждения в них самых низменных инстинктов. Они также выпили по несколько кружек пива, накурились терпкого табака и уже начинали ощущать некоторую усталость.

Именно тогда Лукас объявил о свидании с Жюли.

– Она работает в «Шапо Флёри», у одной из тех роскошных модисток, которые за шляпку заламывают пятьдесят франков. Жюли просто прелесть, но никак не сдается. Я раз попытался ее поцеловать, и знаете, что она выкинула? Отвесила мне пощечину. – Похоже, инстинкт охотника не давал ему покоя: глаза возбужденно засверкали лишь при одной мысли о борьбе и возможном поражении. – Я от нее с ума схожу. Вот это девушка! – добавил он, вставая из-за стола.

– Бедняжка! – вздохнул Гренье. – Если ты обойдешься с Жюли как с остальными, лучше ей утопиться в Сене прямо сейчас.

Лукас расплатился с официантом и неспешно убрал сдачу в карман.

– А чего ты от меня ждешь? Чтобы я влюбился? С женщинами хорошо до тех пор, пока не влюбишься. А как только дал слабину, считай, пропал. Они меняются прямо на глазах, тут же начинают выискивать себе новую жертву. Такова уж их натура. Они все мазохистки какие-то! Если у них была хотя бы одна несчастливая интрижка, они будут вспоминать об этом всю жизнь. А если ты любезничаешь и волочишься за ними, тебя забудут через неделю. – Он помахал на прощание. – Ну ладно, встретимся завтра у Кормона.

Повисла неловкая пауза.

– Смотреть противно, как девки вешаются ему на шею, – с завистью проговорил Гози.

Кто-то позвал всех к Агостине, а затем в «Эли». Предложение было рассмотрено со всех сторон и в конце концов отклонено.

– Только не сегодня, – отмахнулся Рашу. – Я устал. Эта чертова Венера Милосская весила целую тонну.

Гренье ушел, через какое-то время за ним последовали и Гози с Анкетеном, и еще целый час Анри оставался за столом наедине с Рашу. Царило уютное молчание.

– А как насчет того, чтобы перекусить в другом месте? – неожиданно предложил Рашу, выбивая трубку о краешек стола. – Что-то я проголодался.

Когда они добрались до ресторана Агостины, время обеда уже прошло. Зал «Тамбурэн» практически пустовал, если не считать пожилого господина с аккуратной бородкой, жевавшего яблоко за газетой, подпертой бутылкой кьянти, и белокурой уличной девицы с острыми чертами лица, жадно уплетавшей суп. Ресторанная духота смешивалась с аппетитными ароматами, доносившимися с кухни. Из-за тяжелой портьеры доносился приглушенный звон тарелок и женский голос, негромко напевавший итальянский мотивчик.

Студенты едва успели занять места за столом, когда пение смолкло и к ним выпорхнула Агостина.

– Матерь Божия! Почему вы так поздно? Я уж подумала про себя: «Наверное, bambini нашли себе место получше, чем у Агостины».

Итальянка явно напрашивалась на комплимент, и молодые люди с готовностью заверили ее, что ничто на свете не заставит их отказаться от здешней стряпни. В ответ она скромно заметила, что, возможно, «Тамбурэн» и не самый шикарный ресторан на свете, но уж, во всяком случае, он даст сто очков форы новомодным парижским забегаловкам, куда все так стремятся в последнее время.

– Да знаете ли вы, где подают самую лучшую еду в мире! В Палермо! Ну и готовят там, скажу я вам! Всего за одну лиру можно упиться и ужраться как свинья. Какое вино, какие спагетти! Пища богов! Ах, Палермо! – Взгляд ее мечтательно затуманился. – В Палермо всегда светит солнце. А небо голубое-голубое… как плащ Мадонны. А воздух – словно лучшие духи…

После того как все похвалы Палермо были вознесены, она отправилась на кухню и вернулась с двумя тарелками супа.

Друзья не спеша принялись за еду. В скором времени господин с яблоком ушел, аккуратно свернув газету и сунув ее под мышку.

Девица же осталась за столиком. Она закурила сигарету, исподволь любуясь своим отражением в оконном стекле. Анри наблюдал за плавными движениями ее руки, разглядывая чувственно сложенные губы и подмечая, как трепещут ее ноздри, вдыхая дым. Свет газовой лампы смягчал черты ее лица и играл золотистыми бликами в волосах.

– А ты уже выбрал сюжет для салонной картины? – внезапно спросил Рашу.

– Сначала я хотел взять библейский сюжет. Ну, типа «Авраам приносит в жертву своего сына» или «Моисей у скалы». Но сложновато…

– Пожалуй, – кивнул Рашу, – слишком много деталей.

– А что ты скажешь насчет Икара? Ну, того, кто убежал из Лабиринта и попытался лететь на крыльях из воска. Тут можно построить хорошую треугольную композицию. Я бы изобразил его на скале с распростертыми крыльями. Готовящегося взлететь.

– Ну, не знаю, – с сомнением проговорил Рашу. – О нем все-таки мало кто слышал. А почему бы тебе не написать Венеру или Диану? Они всегда актуальны и хорошо смотрятся. К тому же для этого не придется заморачиваться, можно просто пойти в Лувр, скопировать одну из картин Буше, добавить несколько деталей от себя, и дело в шляпе.

Еще какое-то время они обсуждали различные сюжеты, пригодные для Салона.

– А как насчет старого доброго Распятия? – предложил Рашу, после того как Венера была отвергнута. – Это тоже подходит. К тому же в Лувре полно вариаций на тему распятия, – с многозначительным видом добавил он.

И тогда друзья переключились на религиозные сюжеты. Отборочная комиссия навряд ли с ходу отвергнет Распятие, Марию Магдалину, вытирающую ноги Спасителя волосами, или святого Себастьяна, подставляющего грудь под острые стрелы.

– Придумал! – воодушевленно воскликнул Рашу, стукнув кулаком по столу. – Сцена кавалерийской атаки! Сюжет совершенно беспроигрышный. Остается только съездить в Люксембург, скопировать одну из деталей, две-три изменить, и дело в шляпе. За это вполне можно получить бронзовую медаль, – возбужденно заключил он.

Патриотический сюжет также подвергся серьезному обсуждению. Технические трудности и большое количество деталей были основными доводами против. И Рашу с великой неохотой был вынужден согласиться, что чучело настоящей лошади в натуральную величину вряд ли удобно держать в студии.

– Ладно, – согласился он. – На худой конец, всегда есть такая беспроигрышная вещь, как бытовой сюжет.

– Да, знаю. «Маленькая девочка, плачущая над сломанной куклой» или «Маленький мальчик, украдкой лакомящийся вареньем», – подсказал Анри с плохо прикрытой иронией.

Рашу его тон совсем не понравился.

– Черт побери, ну а мальчик с вареньем-то тебе чем не угодил? Что в этом такого?

– Ничего. Нет ничего зазорного в том, чтобы лепить куличики или писать в штаны. Но тебе не кажется, что человек в конце концов выходит из этого возраста?

– Ну ладно, ладно. – Рашу был готов признать свое поражение. – Если ты действительно так считаешь, лучше Икара тебе действительно ничего не найти. Это приличный классический сюжет. Но только не забудь хорошенько его вылизать. Сам знаешь, как к этому относится Кормон. – Он заметил, что Анри его совсем не слушает. – Да куда ты смотришь?

Анри кивнул в сторону девицы, застывшей за столиком.

– А интересное лицо, правда? – прошептал он. – Обрати внимание, как зеленоватые тени ложатся на шею…

И, словно догадавшись, что речь идет именно о ней, девица раздавила сигарету в пепельнице, поправила боа, выложила на столик деньги за обед и направилась к выходу.

– Да что с тобой такое? – Рашу угрюмо разглядывал Анри.

– Ничего. Я просто сказал, что у нее интересное лицо. И все. Было бы неплохо ее нарисовать. У некоторых людей лица непроницаемые, словно стены, а у других они как окна. Сквозь них видно душу. Ладно, не обращай внимания. Ты говорил о том, что Икара надо хорошенько вылизать…

– И все-таки угодишь ты в историю, – печально констатировал Рашу, вид при этом у него был самый серьезный, а взгляд мрачным. – С чего это тебе вздумалось переводить краски на шлюху? Только потому, что у нее зеленые тени на шее и лицо как окно?

– Я этого не говорил, я имел в виду…

– Заткнись и дай мне закончить! Ладно, предположим, нарисовал ты эту девку, ну и?.. Что ты будешь делать с такой картиной? Продашь? Да кто ее купит? Выставишь? Но где? Кому нужен портрет шлюхи с Монмартра?

– Никому, наверное. И все равно работать над таким портретом было бы куда интереснее, чем над твоей дурацкой кавалерийской атакой или мальчиком, ворующим варенье. И даже над Икаром, если уж на то пошло. Неужели ты никогда не рисовал просто так, для себя? Просто потому, что тебе хотелось что-то сказать своей работой? В детстве я постоянно рисовал мать и приставал ко всем с просьбой попозировать.

– А теперь? – Рашу говорил словно прокурор, пытающийся подловить свидетеля на несоответствии в показаниях. – Теперь тебя больше не привлекает Салон, ты это хочешь сказать?

– Нет. Я возненавидел живопись. С души воротит при одной только мысли о бесконечных Венерах и Дианах, которых нам приходится рисовать в мастерской. И почему композиция всегда должна быть в виде треугольника? А это дурацкое вылизывание? Кто сказал, что нужно непременно вылизывать каждый мазок? Кто так решил? Почему я не могу рисовать то, что мне хочется? И делать тени синими или зелеными, если именно такими они мне и видятся – сине-зелеными? Почему?..

– Потому что не можешь! – громогласно оборвал его Рашу. – Ты рисуешь то, что тебе велит Кормон, и делаешь это так, как он того требует, иначе тебя никогда не впустят в Салон. А если ты не попадешь в Салон? Знаешь, что это означает? Можешь распрощаться с мечтой стать художником.

– Да, ты прав, – кивнул Анри. – Сам не знаю, что это на меня нашло. Не волнуйся. Я вылижу своего Икара и прорвусь в наш дурацкий Салон, даже если это будет стоить мне жизни.

Мелодичный звон колокольчика на двери невольно заставил их обернуться. В ресторан вошли двое посетителей.

В первом Анри узнал Тео Ван Гога, управляющего галереей «Гупиль».

– А кто это вместе с ним? – шепотом поинтересовался он у приятеля.

В ответ Рашу недоуменно пожал плечами:

– Полагаю, какой-то бродяга, которого он из жалости собирается накормить обедом.

Наряд широкоплечего спутника Тео состоял из забрызганных краской бархатных брюк и поношенного синего свитера, обтягивающего могучую грудь. Он был без шляпы, и его непокорные засаленные локоны ниспадали на лоб. Переступив порог, незнакомец бросил на пол недокуренную сигарету, обвел мутным взглядом комнату и вразвалочку направился к ближайшему столику.

Завидев студентов, Тео Ван Гог поспешно извинился перед спутником и направился к ним.

– Вот вы-то мне и нужны! Можно присесть? – Он выдвинул стул и бросил через плечо: – Поль, заказывай, что хочешь. Я уже отобедал.

– Кто это? – спросил Рашу.

Тео подался вперед и понизил голос:

– Поль Гоген. Раньше был маклером, но бросил все, чтобы стать художником.

– Ну и дурак! – убежденно вздохнул Рашу.

Тео сокрушенно покачал головой:

– Если бы только он один. Вот мой брат тоже вбил себе в голову, что ему непременно нужна живопись. Он перепробовал много профессий, но так ни на чем и не остановился. Одно время он собирался стать проповедником, и он жил среди бельгийских рудокопов. Но надолго его не хватило.

– А сколько вашему брату лет? – невинно поинтересовался Анри. И тут же пожалел о вопросе, ибо Тео смущенно покраснел.

– Тридцать три! Слишком много, чтобы учиться живописи. Хотя, с другой стороны, я вообще не уверен, что его это всерьез захватит. – Немного помолчав, он провел изящной рукой по рыжим волосам. – И все-таки он мой брат, и мне хочется сделать все, что в моих силах. Он написал, что приедет в Париж после Рождества, и я записал его к Кормону на второй семестр.

Теперь он смотрел на друзей почти умоляюще.

– Пожалуйста, не обижайте уж его. Ну, я про эти ваши студенческие шуточки и розыгрыши. Он очень чувствителен и обидчив по натуре. Не насмехайтесь над ним, над акцентом и возрастом.

– А как его зовут?

– Винсент. Винсент Ван Гог. Вы его сразу узнаете. У него рыжая борода, как у меня, – с улыбкой добавил Тео. – А еще он просто замечательный парень. Сами убедитесь, когда познакомитесь с ним поближе.

* * *

На следующий день Анри отправился в лавку папаши Танги на улице Клозель, чтобы закупить краски и холст, необходимые для задуманной им салонной картины.

Улица Клозель, несомненно, была самым неподходящим местом для ходожественной лавки. Эта улочка на Монмартре, довольно пустынная в течение дня, становилась по-настоящему многолюдной с приходом ночи, когда здесь находили приют местные уличные жулики и проститутки, которым темнота была на руку. Но Танги, будучи убежденным анархистом, придерживался мнения, что искусство якобы является выражением социального сознания, а потому его надлежит созерцать исключительно в пролетарской среде. В довершение всего он заполонил крохотную витрину своей лавчонки творениями Сезанна, да еще без рам.

На этот раз хозяин восседал за прилавком, попыхивая трубкой.

– А, месье Тулуз, как хорошо, что вы зашли! – воскликнул он, живо вскакивая на ноги, дабы поприветствовать одного из редких клиентов, расплачивающихся наличными. – Как ваше драгоценное здоровьице? – На его круглом небритом лице появилось выражение глубокой озабоченности. – А месье Рашу как поживает? А как господа Анкетен, Гози и Гренье, пребывают ли они в добром здравии? Ну, не пакостная ли погода стоит на дворе? Дела в лавке идут из рук вон плохо. Художники не могут рисовать, так как света совсем мало. А потому краски и холсты почти никто не покупает. А потому и дела идут из рук вон плохо. Но ничего. – Понизив голос, старик метнул вороватый взгляд в сторону двери. – Когда свершится революция, все пойдет по-другому. Все хорошие художники – те, кто является выразителем истинного общественного сознания, – будут поощряться государством, жить в роскоши и комфорте. А что до всех остальных – так мы их просто перестреляем.

После этого ему на память пришел эпизод, имевший место во времена тех беспокойных недель, последовавших за падением Второй империи, когда ему самому довелось сыграть незначительную роль. На пересказ истории – которую Анри слышал уже несколько раз – ушло еще несколько минут. Затем Танги деловито потер руки.

– Итак, месье Тулуз, чего изволите?

– Мне нужны шесть тюбиков сырой умбры и четыре тюбика коричневой краски.

– Шесть больших с умброй и четыре больших с коричневой, – важно распорядился Танги, словно обращаясь к целому легиону невидимых подмастерьев, смешивающих краски.

Откуда-то из недр дальней комнаты донесся усталый женский голос:

– За наличные или в кредит?

Танги не смог скрыть раздражения:

– Дорогая, естественно, за наличные. Это заказ месье Тулуза.

– Ну, слава богу!

В тот же день Анри заказал большой холст высотой более восьми футов и почти такой же ширины. И вот через три дня он приступил к работе над картиной для Салона – «Икар, расправляющий крылья».

С тех пор образ летучего грека не оставлял его ни на минуту. Его карьера, вся его жизнь теперь зависела от него. После обеда с друзьями в ресторане Агостины он спешил вниз по улице Коленкур, задыхаясь, поднимался на четыре пролета в свою студию и всецело отдавался безумию сырой умбры и тщательного вылизывания.

Когда мадам Лубэ в первый раз подсматривала за ним из-за двери, а он с палитрой в руке ползал вверх-вниз на своих неверных ногах по складной лесенке, она едва не лишилась чувств, решив, что постоялец сошел с ума.

– А что, картина обязательно должна быть такой громадной?

Медленно, но верно мадам Лубэ входила в его жизнь. Едва он успевал взяться за работу, как она стучалась в дверь и с невинной улыбкой интересовалась, хорошо ли протоплена печка. Проникнув в студию, она шуровала кочергой в раскаленной печной утробе, разгребала угли, затем захлопывала железную дверку, недовольно ворча себе под нос о парижском угле, от которого нет никакого проку. Покончив с этим, консьержка не спешила уходить. Под тем или иным предлогом она задерживалась в комнате, пока Анри, сдавшись, не предлагал ей присесть.

Она с готовностью принимала приглашение.

– Но только на одну минуточку, – объявляла мадам, усаживаясь в просторное кресло.

Иногда она рассказывала Анри о месье Левалье, том капиталисте-идеалисте, домоправительницей у которого ей довелось служить, пока она не стала консьержкой этого «злосчастного притона». А иногда просто читала ему вслух газеты.

Вот так проходил день за днем. Анри терпеливо карабкался вверх и вниз по лесенке, заполняя основные тени сырой умброй, вылизывая каждый мазок, пока краска наконец не начинала блестеть на холсте, как атлас. Однако временами на него нападало отчаяние: начинало казаться, что он никогда не закончит работу. Интересно, сколько драгоценного времени уйдет, пока он закончит лицо античного истукана с пустым, ничего не выражающим взглядом, идеально прямым носом и по-девчоночьи полными, карминными губами? А эти дурацкие восковые крылья? А напряженные мускулы? А широкая, словно барабан, грудь? Анри уныло вспоминал предостережение Рашу и, стиснув зубы, с удвоенной силой принимался водить кистью по холсту, проклиная каждый мазок, каждую тень и полутень, каждый дюйм гладкого, цвета сливочного масла, тела.

Но иногда все существо его восставало против ненавистной картины. И тогда, вопреки заветам Рашу, Анри спускался с лесенки, устанавливал на мольберт маленький холст и отдавался зарисовкам из жизни Монмартра. Прачка, идущая по улице Коленкур с огромной корзиной. Личико уличной девицы, замеченной на улице или в кафе. Сценка канкана, подсмотренная накануне в «Эли». Усталость чудесным образом исчезала. К художнику вновь возвращалась прежняя непосредственность. Наброски весело пестрели сочно-зелеными, ярко-синими и нежными пастельными тонами. Радость рисования возвращалась, а близость укоризненно маячившего за спиной «Икара» делала ее острей.

Он как раз самозабвенно работал над небольшой зарисовкой канкана, когда в дверь студии неожиданно постучали и в комнату вошел отец. Испуганно взглянув на графа, мадам Лубэ поспешно ретировалась.

– Твоя мать упомянула, что ты снял студию, вот я и решил взглянуть, что за гнездышко ты себе присмотрел. – Заложив руки за спину, зажав под мышкой трость с золотым набалдашником, граф обвел комнату взглядом. – Что ж, неплохо, совсем неплохо. Конечно, домишко обшарпанный, но полагаю, это отличительная черта всех домов на Монмартре.

Он подошел к окну.

– Отличный вид. В ясную погоду отсюда, наверное, виден Нотр-Дам. – Он обернулся, снова оглядывая комнату. – Да, здесь ты, похоже, отдыхаешь душой. В детстве тебе всегда нравилось рисовать. Возможно, со временем ты станешь хорошим художником и научишься рисовать лошадей так же здорово, как покойный Пренсто.

Анри следил за каждым его движением, чувствуя, как гулко стучит сердце в груди. Как же изменился отец за последнее время! Шелковый цилиндр, белая гвоздика в петлице – все оставалось по-прежнему, и все же перемены были разительными, но повинен в них не только возраст. Взгляд графа казался остановившимся, почти безумным. О нем ходили разные слухи. Бедный отец, который так мечтал о сыне, который смог бы выезжать с ним на оленью охоту в Лурю…

– А там, наверху, спальня и ванная. Хочешь взглянуть?

– А это еще что? – воскликнул граф, игнорируя предложение. Конец его трости упирался в неоконченного «Икара».

– Моя картина для Салона.

– Но для чего ему эти дурацкие крылья?

– Дедал, его отец, сделал Икару пару крыльев из воска, чтобы он мог летать над морем. Но юноша подлетел слишком близко к солнцу, воск растаял, и летун утонул. Это древнегреческий миф.

– Что ж, одним идиотом в мире меньше! – Граф пожал плечами и отвернулся от полотна. – Ну, мне пора. Рад, что у тебя все хорошо.

Отец уже собрался уходить, когда его взгляд неожиданно упал на небольшую зарисовку на мольберте. Он подошел поближе и наклонился, пристально разглядывая взметнувшиеся вверх нижние юбки и ножки в чулках.

– Твоя мать сойдет с ума от горя, если узнает вот об этих твоих художествах, – заметил он, выпрямляясь. – Настоящая порнография. Конечно, шлюхи – это тоже часть нашей жизни, но их место не на холсте.

И, передернув плечами, он направился к двери.

– Но это не важно. Все ерунда.

В дверях они на какое-то мгновение повернулись лицом друг к другу, словно пытаясь преодолеть разделявшую их пропасть.

Граф сдался первым:

– Что ж, Анри, прощай.

– До свидания, папа. Спасибо, что заглянул.

Граф не ответил. Стоя на площадке у двери, Анри смотрел, как отец торопливо спускается по лестнице.

В самом начале декабря, в преддверии Рождества, Париж охватила веселая предпраздничная суета, напоминавшая слабую усмешку на угрюмом лице суровой старухи зимы. Люди радостно шлепали по грязи, нагруженные яркими коробками подарков.

Декабрьским утром во время обычного пятиминутного перерыва Лукас подошел к Анри.

– Помнишь, я рассказывал тебе о своей девушке, Жюли…

– Это та, что работает у шикарной модистки?

– Да. Представляешь, она так и не дала себя уговорить. До сих пор твердит, что Бог ее накажет, если она согрешит.

– Почему бы тебе тогда не переключиться на другую? Ведь ты же все равно ее не любишь.

– Дело не в этом. Просто это уже вопрос чести. К тому же меня все больше и больше к ней влечет. Если бы я только мог подарить ей какую-нибудь безделушку на Рождество… Тогда она, возможно, и позволила бы себя поцеловать. Женщины обожают целоваться. Должно быть, это действует на их фаллопиевы трубы или еще на что-нибудь, но, как только девица позволит себя поцеловать, договориться с ней уже проще простого. Я тут присмотрел на днях симпатичное боа в лавке на улице Провэн, где продаются подержанные вещи…

Анри неприятно поразило, что все его друзья построили планы на Рождество, а он в эти планы никаким образом не входил. Лукас намеревался сосредоточить усилия на Жюли, неприступной модистке из шляпной мастерской. Гренье обмолвился о свидании с загадочной девушкой, которой он, похоже, был увлечен не на шутку. Рашу «продал» сочельник престарелой тетушке, которая пообещала ему выдать сверкающую золотую монетку в двадцать франков после рождественской мессы. Анкетен был без ума от Жанетт, одной из танцовщиц канкана в «Эли». Гози же ухлестывал за очередной «богиней» – на сей раз она оказалась актрисой.

Тулуза уязвила подобная разобщенность друзей, и в то же время он начал осознавать, сколь ненадежна эта студенческая дружба, когда-то казавшаяся вечной. Всего через несколько месяцев они покинут мастерскую Кормона и разойдутся кто куда. Не будет больше ни шумных застолий у Агостины, ни жарких споров в «Нувель», ни вечеров в «Эли».

Эти тревожные мысли занимали его вечером накануне Рождества. Он смотрел на огонь в камине, сидя в материнской гостиной. Лампа отбрасывала светящийся овал на потолок, на каминной полке чуть слышно тикали маленькие часики. Секунды и минуты капали в вечность, как капельки воды, срывающиеся с давшего течь крана. Пушистые хлопья снега за оконным стеклом неслышно ложились на карниз. Время от времени с улицы доносился приглушенный грохот колес проезжавшей кареты или экипажа. А затем снова наступала тишина, окутанная желтым светом лампы.

– Ну и как продвигается работа над «Икаром»? – спросила мать, на мгновение откладывая бесконечное вязанье. – Ты доволен результатом?

– Все идет замечательно. – Милая мамочка, она пыталась проявлять интерес к его художественной карьере. – Основные тени уже нанесены, лицо закончено. Но еще нужно очень много вылизать.

Анри взглянул на графиню. Все это время они постепенно отдалялись друг от друга, и теперь отчужденность была почти осязаемой, она висела в воздухе между ними, как занавес. Его захлестнула волна нежности. Бедная мамочка, как же ей одиноко!