Тридцать тактов в стиле блюз

скачать книгу бесплатно


Я позвонил в офис и предупредил, что сегодня меня не будет, причем, проговаривал это безапелляционным тоном и пока директор возмущенно сопел, подбирая меткие слова для моего вопиющего поведения, я поблагодарил его за понимание и первый завершил разговор.

Как только я нажал сброс звонка, радость, воодушевление, чувство освобождения окатили меня приливом сил. Сколько значения люди придают работе. И ладно бы в смысле зарабатывания на хлеб насущный, но, по моим наблюдениям, этот аспект редко оказывался на первом месте.

Стремление, под соусом благовидности, замаскировать свою беспомощность, незнание, как и чем наполнить день, казаться нужным, полезным обществу, привлекательным, наделенным хоть какими-нибудь полномочиями, оказаться вписанным в социальный круг, определить свое место в иерархии и только после этого оценить свое положение при помощи заработной платы, которая будет служить мерилом удовлетворенности или недовольства собственной жизнью. Кажется, вот, что такое работа. Вот почему так раздражают те, кто относятся, ко всему выше перечисленному, не столь серьезно и находят возможность, хоть изредка, взглянуть на социальный круг сверху, увидеть, что он больше напоминает конус, надежно выстроенную пирамиду из человеческих тел. Неважно, добираются такие люди до ее вершины или нет. Выпадая из прочной кладки, они подвергают риску все строение и могут быть жестоко наказаны за вольности.

Им придумано имя, тем, кто прогуливается около, пока другие рвут жилы. Их называют бездельниками, не замечая, что некоторые из них ткут, вокруг высушенного ветром и временем сооружения, особый покров, дающий тень, прохладу, защиту. Этот покров вечен, в отличие от хрупких пирамид из костей, поскольку соткан из нематериальных, а значит несокрушимых элементов.

Далеко не каждый замечает покров, но те, кто хотя бы изредка, поглядывают на него, назвали его Искусством, возможно потому, что способны восхититься искусностью творения, а может еще и потому, что некоторых он искушает ослабить хватку и немножко расшатать тесную кладку пирамиды.

Сегодня я решился разжать пальцы и отдохнуть, осмотреться повнимательнее вокруг, зная, что совсем скоро возникнет необходимость вернуться на "свое" место.

У всего свое место и, если вдуматься в изжеванную до безвкусия фразу, попытаться освежить ее вкус осознанным проникновением в провозглашенную  древнюю мудрость, то не останется места недовольству и осуждению. Тогда, иерархия существования станет свободным пространством, в котором можно будет найти точки соприкосновения материального и нематериального и побывать в них, больше не мучаясь выбором приоритетов.

Так я размышлял, снова валяясь в постели, машинально открывая и закрывая бархатную коробочку, пока не уловил, что уставился взглядом на сверток, лежащий на комоде. Я не мог вспомнить, что это. Любопытство подняло меня с кровати, но едва я взял бумажный ком в руки, как вспомнил, что это купленный мной у антиквара кофейник. Я совсем забыл о нем. Захотелось его рассмотреть (дома вещи с нами более откровенны, чем в магазине).

Веревка, которой был связан сверток, была слишком прочной. Разорвать я ее не смог, развязать крепкий узел тоже. За ножом или ножницами идти было лень, тогда я решил разорвать упаковку по кусочкам. Крупные клочья летели прямо на пол, пока не показалась точеная серебряная фигурка кофейника.

Решив отнести его на кухню, чтобы вымыть и опробовать, я присел собрать разорванную обертку, да так и замер. На одном из клочков я увидел часть фотографии, на другом – фрагмент слова. Я стал собирать обрывки и восстанавливать целое. Совсем скоро стало ясно, что антиквар завернул кофейник в театральную афишу. Теперь я знал, что вечером меня ждет спектакль по пьесе Мольера «Амфитрион». Значит он пытался подсказать еще до моего разговора с Эммой, но поняв из него, что я не обнаружил подсказки – позвонил? Что такого в этой пьесе? На какие вопросы она ответит?

Вилфорду я решил позвонить вечером, после спектакля, в надежде к этому времени знать больше.

Раз уж я взял выходной, необходимо было куда-нибудь выйти, занять себя до вечера.

Позавтракав по-холостяцки – чаем – я отправился на прогулку по местным окрестностям. Бродил вдоль берега реки, скармливал чайкам старый хлеб, который специально прихватил из дому, забирался повыше, на холм, чтобы охватить взглядом общий вид ландшафта, останавливался подолгу возле самой кромки воды, позволяя ей облизывать носки моих резиновых сапог, пока я вглядывался в гипнотический узор течения. Созерцание, свежий воздух, неторопливость успокоили меня.

«В конце концов, есть и позитивный момент, во всем происходящем, – думал я. – С тех пор, как загадки стали вплетаться в размеренный, монотонный ход дней, у меня исчезли галлюцинации. Правда, прошло всего несколько дней, но я чувствовал, что во мне произошли изменения. Больше я не корил себя за смерть Брук, может поэтому она перестала являться мне каждый день, а может потому, что теперь от меня ускользнул тот образ, по которому я сильно скучал раньше, и возник другой – незнакомки, которой я опасался и потому не призывал, а скорее отгонял.

Мне было больно признаваться самому себе, что я толком не знал своей жены, что видел в ней просто партнера по совместному, приятному времяпрепровождению, главной заботой которого считал поддержание комфортного микроклимата в семье и думал, что заключил с ней соглашение надолго, позабыв о том, что оно может быть разорвано в одностороннем порядке, по разным причинам, но главная из них крылась в том, что каждый новый день происходит микро перерождение, не всегда заметное нам самим и незаметное вовсе, для других. Каждый раз нужно заново узнавать друг друга, чтобы не устареть и не исчезнуть для обновленной версии.

Так художник отличается от философа тем, что художник, поймав настоящее, запечатлевает его для будущего, как напоминание о прошлом, а философ сначала заглядывает в будущее, расшифровывает его при помощи прошлого и привносит в настоящее.

Почувствовав, что пора подкрепиться я направился на автобусную остановку, чтобы побыстрее добраться до любимой деревенской пекарни, где кроме свежей сдобы, кексов, пирогов, хрустящего хлеба, всевозможных запеканок и рулетов прямо из печи, предлагают также большой выбор сортов чая, который хозяин заведения заваривает сам, в лучших традициях, и никому не доверяет этот процесс. Я любил это место, его аромат, уютное маленькое помещение, в котором всегда было полно народу, но странным образом всегда хватало места на всех.

Особенно мне нравилось перекинуться парой слов с пекарем, Робертом. Пока он неторопливо, со знанием дела, наливал в чашку молоко и чай, то успевал подбодрить проголодавшихся посетителей не только вкусной выпечкой и согреть горячим напитком, но и находил теплые слова, подпитывающие, не хуже лакомств.

– Привет, Джадд, – приветствовал меня Роберт, превращая стол в цветочный луг, накрыв его скатертью в колокольчиках и расставляя, "мимикрировавший" под нее, чайный сервиз. – Я угощу тебя сегодня новым сортом чая, пироги только из печи, такие же румяные и свежие, как ты сегодня. Выбирай на свой вкус.

Я заказал Мелтон-Моубрейский пирог и стрескал его с таким удовольствием, что добавку получил за счет заведения, в награду за аппетит и непроизвольную рекламу.

Длительная пешая прогулка и сытный обед отняли много сил. В ногах и голове были одинаковые ощущения вязкости, грузности, немощности. Я решил посидеть еще немного у Роберта и, от нечего делать, принялся рассматривать других посетителей.

Внимание привлекла шумная компания. Четверо мужчин, довольно громко, что-то обсуждали. Какие-то фразы долетали до меня отчетливо, некоторые обрывками, но этого было достаточно, чтобы понять, что говорят они о модели корабля «Виктория» и об ее создателе – скульпторе Яне Бреннане.

Он был выходцем из нашего городка и многие жители гордились этим фактом, будто мастерство и слава земляка распространялись и на них.

В компании разгорелся спор между молодым, худощавым мужчиной с глазами на выкате, и пожилым господином с одутловатым, красным лицом.

Они спорили о том, сколько же скульптор провел часов за своей скрупулезной работой.

Двое других, не без удовольствия, наблюдали за конфликтом, по мере нарастания которого, пучеглазый все больше распалялся, таращил глаза, словно хотел поглотить ими оппонента, а тот парировал повышенным тоном и одышкой. Было видно, что препирательство давно вынесло обоих за рамки интереса к моделированию, истории и уж тем более личности Яна Бреннана, поместив спорщиков в более комфортные условия – на уровень незначительности, которую только и способен уловить и понять посредственный ум.

Припомнив полное  название корабля, которое пишется с особым префиксом HMS (корабль Ее Величества) я вдруг понял, где раньше видел буквы, вышитые на бархате коробочки – на одной из яхт, только там они были сплетены в вензель. Тут же меня пронзила догадка и я поспешил удостовериться в ее правильности. Я позвонил матери. Она подтвердила, что на бронзовом щегле были те же буквы.

– Роланду удалось, что-то выяснить? – поинтересовался я.

– Только предположения, Джадд. Если это инициалы, тогда буквы могут означать фамилию Голдфинч – щегол. Но это только теория, подогнанная под исходные данные. Роланд связался с несколькими людьми с такой фамилией. Все они отрицают принадлежность бронзовой фигурки их семьям. Дело нелегкое и небыстрое. Я позвоню, если что-то прояснится.

Мне пора было возвращаться домой. Я хотел приехать в город пораньше, так, чтобы успеть перед спектаклем встретиться с Вилфордом. После разговора с Эви я, все же, позвонил ему и предложил отправиться вместе к частному детективу. Он долго сопротивлялся, но потом согласился, что нам может понадобиться помощь, хотя бы в поисках Голдфинчей. Так что, мне нужно было поторопиться – переодеться и выезжать.

Я дольше обычного задержался возле зеркала. Пиджак стал мне велик. Сзади он комично топорщился складкой, словно я припрятал там хвостовой придаток, но не покупать же мне было новый. Я не любил их носить (это часто становилось предметом спора между мной и директором). Этот, случайно попавший в мой гардероб реквизит для выхода в свет, был единственным, вымирающим, или, даже, судя по его виду, вымершим экземпляром.

Я принял решение надеть его только перед входом в театр, в случае крайней необходимости и упаковал пиджак обратно в чехол. Затем еще раз взглянул на свое отражение, скорчил сам себе рожу и тут же спросил того, "потустороннего", зеркального Джадда: «Что это с ним?»

Дело было в том, что захотелось пойти наперекор общепринятому правилу, нарушить дресс-код и спросить, с вызовом, тех, кто в моем воображении уже не пускал меня в театр: «Как, по их мнению, предмет гардероба влияет на восприятие искусства?»