Точка невозврата. Выбор

– Работаю. Мистер Кафер, мне больно! Я не знаю, чего вы хотите!

Этот холодный чужой взгляд не был милосердным, не было в нем прежней иронии. Мари вдруг стало очень страшно ― ему ничего не стоит сломать ей руку или свернуть шею.

– Чего я хочу?! Ответь правду, кто ты?!

– Чем хотите поклянусь, я Мари Энгель. Родилась и выросла в Рейне, на Бежниковой улице! И никогда не совершала порочащих меня поступков.

Мистер Кафер лишь поморщился, словно ему было больно слышать такой ответ.

– И как же Мари Энгель с Бежниковой улицы оказалась в Грязном квартале?

– Как и многие, сэр. Из-за нужды и несчастья.

Мари закусила губу. В конечном счёте она не обязана в деталях рассказывать о позорном состоянии их семьи.

– Ну, продолжай! ― он в очередной раз сильно её встряхнул.

Она рассказала. Всё-всё. Не хотела, но слова сами лились из неё. Как и слёзы. И не было никаких сил сдержать ни то, ни другое.

Рене с трудом смог выдохнуть, он всего лишь слегка надавил, а на него выплеснулась целая гамма эмоций. Он уже не слышал, что говорит девушка, и не знал где его эмоции, а где чужие. До того, разозлённый чужим страхом, он явно перегнул палку в своих подозрениях.

– Стой, подожди, ― Рене осторожно сжал хрупкие плечи. ― Тише, я верю тебе. Верю.

Она умолкла, но слёзы так и продолжали литься из глаз. Да уж, надавил. Рене не любил женские слёзы: что делать с плачущей женщиной, он не представлял.

Провёл по её щеке, стирая мокрую дорожку.

– Прости. Я был к тебе несправедлив.

Она всхлипнула, словно ребёнок, которого обидели. И глаза эти её ― большие, зелёные, блестящие от слёз. Рене провёл пальцем по второй щеке.

– Успокоилась теперь?

Мари несколько раз нервно кивнула. У обиды привкус горечи. Рене чувствовал её на корне языка. Гвалт в голове немного улёгся, позволяя отделить своё от чужого. Вот зачем она так смотрит? И тяжесть эта ― сладкая, тягучая. Желание, неуверенное, даже не желание ― отголосок, явно самому Рене не принадлежит.

– Зачем ты это делаешь?

– Что делаю?

Очевидный ответ. Зачем он только спрашивает? Чтобы затопить повисшее молчание? Что во всё этом его, а что её? Он на самом деле хочет или… или…

Целоваться она не умела. Именно это и привело его в чувства. Ведь вопрос согласия в таких случаях чисто риторический. В конечном счёте, если Мари не против… будет подло воспользоваться ситуацией. Рене за плечи отстранил девушку от себя и заглянул в глаза. Ни испуга, ни страха. Только любопытство и растерянность.

– Я не за тем тебя нанимал. Иди домой.

И, резко отпустив, ушёл в кабинет. В конечном счёте он же не мальчишка, чтобы бросаться на всех подряд. Ко всему прочему, у него достаточно причин не связываться с женщинами.

Мари, как и любой девице из приличной семьи, никто не рассказывал о тех вещах, что происходят между мужчиной и женщиной в темноте спальни. Теоретически она, конечно, знала про это по книгам, которые от скуки брала из папиной библиотеки. Опять же в местах, где она работала, люди редко следили за тем, что говорили. Отсюда весь туман, который намеренно напускали родители молодым незамужним девицам, давно рассеялся. Похоже, что только благоразумие и удача смогли её саму отвадить от совершения глупостей, несмотря на то что были и те, кто готов получить желаемое, не спрашивая.

Ожидаемого стыда она не испытывала. Скорее лёгкое недоумение. В общем-то, сама голова сделалась пустой, да и мысли текли вяло. Все ещё пребывая в этом тумане, Мари подняла с пола книгу и положила её на место. Вышла из дома и стояла на улице, вдыхая морозный воздух. Разум прояснился. Впервые за несколько лет она отчетливо понимала чего хочет и к чему это приведет. Если сделать этот шаг, то она непременно когда-нибудь пожалеет. Когда-нибудь представлялось очень абстрактным.

Ветер обжигал щеки и девушка щурилась от холода. Начиналась метель. Она неслась снежным пухом по пустой вечерней улице, скрыв заходящее солнце и небо. С каждой минутой все больше заметала невысокие домики, погружая город в безумие ветра и снега.

Мари прикоснулась к губам и улыбнулась. Она ведь заслужила толику безумия лично для себя? Маленький эгоистичный поступок.

В гостиной стояла темнота и можно было расслышать, как за окном беснуется метель. Из кабинета лился тусклый жёлтый свет и тянуло табаком. Бархатным, от которого на языке оставалась приятная горечь. Пальто и шляпку Мари оставила на диване. Ковёр поглотил звуки её шагов.

Он сидел в кресле и курил трубку. На подлокотнике стоял пустой стакан. Вся его поза, выражение лица и взгляд говорили о том, что Ренри где-то далеко, и эта даль недостижима чужому пониманию. Отблески огня из камина размыли черты его лица, и невозможно было сказать, призрак сидит там или живой человек.

Несомненно, если бы они встретились в той, другой жизни, Мари бы сторонилась его, рассказывала подругам о том, какие ужасные у него манеры, насколько его внешность не соответствует идеалу, который воспевали старые баллады, а матушка запретила бы даже близко к нему подходить. Вот только подруги остались в другом мире, прекрасном и чистом, а матушке не повредит то, о чем она не знает.

– Почему ты всё ещё здесь?

Вопрос застал Мари врасплох, и голос прозвучал куда менее уверенно, чем ей хотелось:

– Там метель, ― она замялась, но со внезапно возросшей уверенностью, выпалила. ― Я могу остаться.

Не вопрос, но утверждение, и Ренри это понял. Он смотрел долго, пристально, и взгляд этот был до того пронзительный, что ей внезапно захотелось убежать, но как говорила старая прачка Карина: «Пошел в жрецы, служи и заупокойные!». Мистер Кафер тяжело вздохнул, выбил тлеющую трубку в пепельницу и поднялся. Он подходил медленно, давая Мари время убежать, а взгляд его стал уже другим, острым, с отблеском огня. Покачал головой, вглядываясь, пока не положил на её плечи руки, словно обнимая.

– Если мы не остановимся сейчас, то в конце концов ты пожалеешь.

Мари внезапно потеряла дар речи ― в самый важный момент! Она так рассердилась на себя, что со злостью отбросила рукой прядь выбившихся волос и уверенно кивнула. Он в ответ только фыркнул:

– Ну и гори все синем пламенем.

Поцелуй, отчаянный, горячий, лишающий способности дышать. С привкусом табака и виски. Руки Ренри зарылись в её волосы, распуская ленту.

– Вы…

– Ты, если мы действительно хотим это сделать.

Мари не нашлась, что ответить и потянулась вперёд. Кудри рассыпались по плечам, и Ренри запустил обе руки в её волосы, неторопливо перебирая пряди. Внезапно поцелуй стал медленным, словно очередная попытка образумить подступившее безумие.

Отступи. Игра не стоит свеч. Свечи нынче дороги, десять серебрушек за четыре штуки. Высокая цена, чтобы изводить их на мимолётную прихоть. Мари устала всё делать ради кого-то. Нет, она и дальше продолжит это делать, но здесь, в этот самый момент ей захотелось получить что-то лично для себя. Эгоистка, что же тут поделать.

Наконец, Ренри отстранился и хрипло проговорил:

– Пойдем.

Спальня, маленькая, по-мужски скупо обставленная, с клетчатым одеялом на кровати и окном, которое легонько дребезжало от сильного ветра. С улицы, несмотря на метель, пробивался рваный свет фонарей. Маленькое убежище.

Ренри сел на кровать и протянул ладонь. Широкую, с квадратными, аккуратными ногтями. Мари решительно и доверчиво положила на неё свою маленькую руку.

Здесь не было место притворному стеснению, как в светских гостиных, где молодые джентльмены тихонько, на ушко, признавались в вечной любви и тайно подсовывали записки. Девушка на это хихикала в ответ, краснела и пряталась за веером. Сгинули джентльмены, сгорели записки, как и признания столь же ложные, что и томные девичьи вздохи. Девушки той тоже уже нет и не будет.

Да и право слово, кто в такие моменты говорит о стеснении? Скромность неуместна, когда двое голые словно младенцы. Это обстоятельство Мари как-то упустила. Правда тут же поправила себя: иначе ведь и смысла нет?

– Ты красивая.

Врёт. Не красивая. Может, миленькая. Матушка всегда называла её миленькой, но не достаточно, чтобы найти богатого мужа. Да и замуж не позовут. Теперь уж точно. Как бы то ни было, некогда мужьями обзаводиться.

– Ш-ш-ш… Не думай о плохом. Не сейчас.

И то правда ― зачем о плохом думать? Хорошо ведь. Хорошо и горько. И плечи его широкие, немного угловатые, закрыли собой потолок. Кожа сухая, горячая, солёная на вкус. Мышцы бугристые, под руками почти что каменные, напряженные. Где же господин бухгалтер такими мышцами обзавелся? Точно не за письменным столом.

– Маша… ― тихий шёпот в темноте.

Её так никогда не называли. Мариша, Мария, но Маша? Однако ушам нравилось.

Неприлично так сопеть и дышать тяжело, прерывисто… Приличия? Боги, о чём она думает! Все приличия сгорели вместе с неловкостью, страхами и раскаянием.

– Маша…

Боль, хоть и ожидаемая, все же оказалась внезапной. Удивление в глазах Ренри вызвало почти что смех, но почему-то выступили слезы. Последовавший поцелуй, почти извинение.

– Если бы ты сказала…

– Я сама… хотела этого.

В конце концов, честь ― это не деталь женской анатомии, если верить отцу, а он анатомию знал куда лучше самой Мари.

Потом они просто лежали и молчали, каждый о своем. Можно провести пальцем по переносице, по щеке небритой и колючей, по губам упрямым, ловить такую редкую улыбку. Он тихо смеётся, когда пытается поймать губами её пальцы, но те убегают вдоль подбородка к шее, путаются в жёстких, чёрных во тьме, волосах.

Чёрное на чёрном.

В ночи можно скрыться. Быть не собой, но кем-то другими. Просто женщина. И просто мужчина. Без обязательств, без проблем.

Ренри набросил на них плед. Клетчатый, пахнущий лавандой. Метель бушевала, рвалась за окном, а они слушали, как дребезжит стекло, и жались друг к другу, словно могли спрятаться от всего мира.

– Маша…

Говорил так, словно имя это доставляло ему неимоверную радость.

***

Утро вернуло все на свои места. От ночи не осталось и следа. Мари хотела коснуться его лица, бледного в раннем утреннем свете, но побоялась, что будет неловко смотреть в глаза. Ночь прошла, настал день, а днём нет места абстрактным вещам.

Стараясь не разбудить мужчину, она выскользнула из постели. В комнате было холодно. Оделась быстро, небрежно даже, и тихо ушла.

Улицы замело, и дворники с трудом справлялись, расчищая дороги. Прохожие ругались. Кони отчаянно и тонко ржали, возничие тянули их за узду, вытаскивая из сугробов. Пахло чистотой, свежестью. Мари очень хотелось петь, танцевать, подбрасывать в воздух снег и любоваться, как он сверкает на ярком солнце.

Эльза сидела на ступеньках крыльца, обняв колени. Бледная, с большими заплаканными глазами.

Мама умерла вечером, и Эльза, боясь выйти на улицу, всю ночь просидела в углу комнаты, не сводя взгляда с тела. Раньше думалось, что когда это случится, то Мари не выдержит: разревётся, будет махать руками, упадёт в обморок, но нет. Ничего подобного.

Холодно, горько, обидно, а потом пусто.

Эльза тоже не плакала, но вся была очень несчастной и растерянной. Словно одновременно понимала и нет, что произошло.

Мари же казалось, что она смотрит на себя со стороны. Она двигалась, что-то делала, не понимая смысла. Как та самая кукла в витрине, что открывала глаза и двигала руками и ногами.

Омовение. Жрец, который запросил аж пять серебрушек за заупокойную. Серый, а не белый, как велели традиции, саван. Землекоп, которому пришлось заплатить две серебрушки, потому что земля промёрзла. Жадное чёрное чрево могилы, в которое опустили гроб. Мари кинула вниз горсть земли. Следом за ней это повторила Эльза. Маму похоронили рядом с отцом. Каменщик запросил полтора золотых, чтобы на общем камне, который стоял с похорон отца, выбить ещё одно имя. Пришлось довольствоваться деревянной табличкой, на которой углём написали имя:

Лидия Энгель Бруйт.

Слёз не было. Мари давилась, пытаясь выдавить их из себя, но получилась только жалкая гримаса. Она стала подобна электрической лампочке: прозрачным шаром, внутри которого погасили огонь. Стемнело, и Эльза дёрнула её за рукав, напоминая, что пора домой.

В комнате было холодно. Печурка жадно сожрала последние остатки угля, но теплее не стало. Кутаясь в одеяло, Мари опустилась на край кровати. Эльза принесла хлеб с маслом и разделила один кусочек на двоих. За ним был травяной чай, обжигающе горячий, но и он не согрел. В сон тянуло нестерпимо.

– Эли, я посплю немного.

Мари растянулась на кровати, прижав к себе сестру. Сон обволакивал: муторный, склизкий, топкий, как болотная трясина.

***

Руины капитула Алак-Дар находились так далеко от Рейне, что Фени пришлось заночевать у самых развалин, и уже утром обследовать подвалы крепости. В утренних лучах солнца каменные своды, выдолбленные в горе Алак выглядели очень внушительно ― умели тогда строить, ничего не скажешь. В Алак-Дар, если верить старым свиткам, занимались магией камней ― как драгоценных, так и самых обычных. Верхние галереи давно разрушились, их успели обнести мародёры, но в глубокие подвалы замка так никому и не удалось попасть. Только на месте, где раньше был внутренний двор, сохранился камень, выщербленный временем, на котором остались тридцать имён давно умерших великих магов.

Спустившись по полуразрушенной лестнице, Фени добрался до нижних коридоров, заваленных камнями и пылью. Освещая путь фонарём, он не без труда отыскал неприметный рисунок на стене ― крылатый змей, изрыгающий пламя, свернувшийся вокруг выдолбленной в камне небольшой выемки. Вот оно. Он нашёл её.

Когда Фени доставал ключ, то руки его изрядно тряслись: после стольких лет наконец-то поиски завершились. Ключ этот на ключ не походил, ― простой маленький камушек, который часто принимали за обычную подвеску. Он каким-то чудом уцелел и через века попал к Фени, а это значит, его руку ведёт само проведение.

Камушек легко вошёл в выемку, внутри стены что-то щёлкнуло. Удивительно, как за столетие весь этот механизм не сломался. Фени вытащил ключ, и тут же стена зашуршала, опускаясь вниз, открывая проход. Из тёмного коридора пахнуло затхлостью.

Свет фонаря выхватил длинные полки, стоящие в ряд по всему небольшому, но высокому помещению. Чего здесь только не было: свитки и книги на всех известных языках, в том числе и на илларете, карты из разных эпох, статуэтки, камни, жезлы. Особо древние манускрипты уже подточило время, и часть текстов было невозможно разобрать, другие сохранились в первозданном виде. Библиотека Алак-Дар могла бы стать ценнейшим сокровищем для археологов.

Фени провёл в этом месте два или три дня, ― в конце концов, он совершенно потерялся во времени, ― пока не добрался до ларца с крышкой из мозаики, выложенной драгоценными камнями. Рисунок изображал красного крылатого змея, поливающего огнём леса, дома и людей. К удивлению Фени, замка на ларце не было, и он легко открылся, ― даже петли не скрипнули. Внутри нашлись плотно свёрнутые пергаментные листы. Годы поисков увенчались успехом.

Время не пожалело эту ценность: часть текста была безвозвратно утеряна. Фени жадно продирался сквозь замысловатый слог старой Артрины. Усевшись прямиком на пыльный пол, он вчитывался в текст, заучивая его так, чтобы никогда более не забыть, ибо нельзя, чтобы кто-то ещё узнал, пожалуй, самую великую тайну древнего капитула.

Только рассвело, когда Фени принёс с поверхности заготовки с живым огнём. Разложил их по полкам, связал фитили, смазанные смолой, и протянул их до самого выхода. Более ни одна живая душа не узнает об этом тайнике и не сможет получить драгоценные знания. Поджег фитиль и неспешно поднялся наверх. Грохнуло сильно, да так, что затряслись верхушки елей. Жалобно заржала лошадь, но Фени улыбался. Его переполняло пьянящее чувство холодного восторга ― шаг, и он вознесётся на вершину, а там пусть всё пылает огнём.

Глава 11. Без вины виноватые

Скованные одной цепью

«Наутилус Помпилиус»

«Пеликан» сел на мель у берега возле рыбацкой деревушки, что в двух часах езды от города. Именно это место указал в своё время Ульгик, предположив его, как самое удобное для тайной высадки. Когда Рене прибыл на место, команда уже скрылась. Несколько тел рыбаки вытянули на берег и теперь угрюмо разглядывали синих, опутанных цепями, утопцев. Работорговцы просто и без затей скинули товар. Лошадь Рене оставил в подлеске, а сам двинулся на берег.

На корабль оказалось попасть до безобразия просто: старик-рыбак с удовольствием принял три серебряные монетки и отвёз прямиком к борту «Пеликана».

Корабль был брошен своей командой, но, вопреки ожиданиям, не было того хаоса, который обычно оставляют за собой во время побега. За исключением капитанской каюты ― в ней царил страшный беспорядок: бумаги разбросаны по полу; кувшин, видимо с вином, опрокинут; дверца сейфа открыта и насмехается пустым нутром над незваным гостем. Рене опустился на корточки, принялся аккуратно собирать бумаги: накладные на шелка, смолу, уголь и соль, записка кока об испорченных крысами бочках с водой, какие-то каракули, которые пошли в общую стопку, книга в потрёпанном синем переплете с многообещающим названием «Страстная Эмма». Кости, огрызки, разбитый бокал, чернильница ― к счастью, закрытая и не испортившая улики. Рене подцепил указательным пальцем книжный корешок и вытащил толстую квадратную книгу из-под стола, на проверку оказавшийся судовым журналом. Эту драгоценную находку Асмадер спрятал под рубашкой, засунув за край штанов, и для верности туго затянул ремень. Будет несподручно перелезать обратно в лодку, но он потерпит ради такой награды.

Господин королевский следователь едва успел скрыться вместе с лошадью в лесу, когда на берег высыпал конный отряд. Рене притаился за деревом, жадно разглядывая главного на вороном изящном жеребчике. Всадником оказался Зигмунд, бледное лицо которого исказила гримаса гнева.

Лошадь жалобно заржала и ткнулась мордой в карман, от которого пахло сахаром.

– Уйди, скотина, ― Рене отпихнул лошадь локтем, а та в ответ попыталась укусить и заржала вдвое громче.

Это привлекло внимание новоприбывших, и двое всадников двинулись в сторону леса. Ничего не оставалось, как вскочить на вредную лошадь и бежать. Он не боялся, что рыбак его выдаст: старик сможет описать только необычайно большой нос, кустистые брови и кудлатую бороду. Под это описание подойдёт каждый третий мужчина Рейне.

Рене почти удалось оторваться от преследователей, когда его лошадь потеряла подкову. Пришлось отвязать притороченные к седлу старые лыжи, наконец-то бросить наглую скотину и идти в обход. Погоня была, но не долгая: кони завязли в снегу. Рене слышал их жалобное ржание и хлесткие удары плетей всадников.

Уже в городе в каком-то тёмном переулке он переоделся, спрятал лыжи и снял наконец накладные нос, бороду и брови. С наслаждением почесал подбородок. Такими темпами у него не останется ни одного предмета для смены образа. Хоть свою собственную отращивай.

Домой Рене почти приполз, мечтая о горячей ванне, сытном ужине и теплой постели. Но квартира встретила его темнотой, холодом и тишиной. Божественно горячая вода лилась из крана, и Рене подставил под неё руки, согреваясь. Он становится слишком стар для таких авантюр. Ещё пара лет, и его можно будет со спокойной совестью списать в запас. Вот уедет в деревню, обзаведётся пасекой и будет делать медовуху.

Неожиданно он понял, что было не так: Маша не пришла, а она никогда не пропускала работу и была крайне педантична в отношении своих обязательств. Если подумать, то он совершил полнейшую глупость ― чего стоило отослать девочку и не поддаваться, как сказали бы храмовники, низменным желаниям. В конце концов, у него есть дела поважнее всяких любовных глупостей.

Согревшись, Рене ввалился в кабинет, дверь которого запер за собой, плотно задернул шторы на окне и приступил к работе. Судовой журнал представлял собой бесконечные сухие строчки обычного морского путешествия, и только в самом конце, между слепившихся страниц, нашлось письмо в мятом конверте без пометок. Внутри конверта лежало две страницы с нотами. Просто нотами. Рене осмотрел нотный стан и не нашёл никаких лишних или подозрительных пометок. Есть незначительный шанс, что это просто ноты, которые капитану прислала старая тётушка, живущая на Золотом берегу. Ха-ха, два раза. Вот только ключа к этому шифру у Рене не было. Остальные бумажки оказались просто бумажками, не имевшие никакого отношения к делу.

Растерев ладонями лицо, Рене пошел спать. Подушка слабо пахла цветами, и он в очередной раз предался совершенно глупым, по его мнению, вопросам. Почему не пришла? Испугалась, может? Она же гордая. Вот придет, он всыплет ей по первое число ― тоже удумала. Кто его кормить-то будет?

Прошёл день, за ним следующий, и ещё один. Рене получил записку от связного и в указанном месте передал зашифрованное послание в канцелярию. Его новости были не то что плохие, но в общем смысле бесполезные. Также он отправил ноты, оставив копию себе, чтобы на досуге попробовать расшифровать сие произведение. Правда играть Рене умел только на гитаре, и то ― плохо, а ноты читал последний раз лет в десять.

Несмотря на всю складность происходящего, следователя не оставляло чувство странного совпадения. Зигмунд ― письмо ― Пеликан ― ноты. Они уже знали – работорговля только средство. Весьма прибыльное, грязное, но средство для достижения куда большей цели, и одно только предположение об этих самых больших целях вызывало весьма обоснованную тревогу. По правде говоря, внутри всё ворочалось от одного представления, на что могли пойти такие деньги. Исходя из странных совпадений, Рене сделал один вывод: им подкладывают свинью или пешку. В шахматах есть такая вот «Бешеная фигура»: разменная монета, которую многократно предлагают противнику для достижения пата, и всё происходившее очень походило на то, что Зигмунд вместе с «Пеликаном» стали такой фигурой. Все свои подозрения Рене изложил в отчёте, а там уже пусть люди куда более сведущие в политике и подковёрных играх решают, что да как и кому не сносить головы.

Маши не было уже пятый день. На полках скопилась пыль, а на кухне сиротливо стояли начищенные кастрюли. Еда тоже закончилась. Не могло такого быть, чтобы его Маша внезапно решила посидеть, сложа руки, ― она была настолько педантична и обязательна, что порой это повергало Рене в недоумение. Сам-то он спокойно выносил беспорядок. Вспомнив обстоятельства совместно проведенной ночи, поскрёб небритую щёку и пошел в бюро, куда подавал объявление о найме прислуги.

Ему долго не хотели давать адрес. Женщина, с низким мужским голосом, говорила нараспев и намеренно растягивала гласные:

– Да зачем вам оно? Если эта плохо справляется, мы новую подыщем.

– Меня устраивает эта. Если вы не можете сказать, что случилось, то дайте адрес. Я сам проверю.

– Да нечего вам, господинушка, там делать.

***

Первый день Мари ещё помнила. Было душно и горячо. Нестерпимо воняло гнилым мясом, и от этого запаха нельзя было ни спрятаться, ни скрыться. Вода, едва попадая в рот, казалось испарялась. Мари ещё вставала и пыталась что-то делать по дому, но всё равно возвращалась обратно в кровать. Бедняжка Эльза не знала, куда себя деть.

На второй день жар сменил холод. Грелка, приложенная к животу, казалась центром вселенной. С трудом проглоченная еда комом ложилась в желудок. Мари уже не вставала и всё больше спала.

На третий день стало опять душно. Кашель, влажный, с кровавой мокротой, душил и изматывал. В этот момент что-либо перестало иметь значение. Мари проснулась от рыданий Эльзы. Девочка трясла сестру за руку и что-то бессвязно бормотала. Мари попыталась её утешить, но, кажется, её слова потонули в очередном навалившемся забытье.

Только на четвёртый день на руках появились тёмно-лиловые пятна, как от синяков. С каждым часом их становилось все больше. Кожа сделалась тонкой, полупрозрачной, и можно было отчётливо увидеть все венки. Эльза сидела рядом с кроватью прямо на полу и плакала. Очень тихо, но Мари слышала.

В бесконечной череде дней и ночей она запомнила только сестру, старательно вытиравшую ей лоб холодным полотенцем, приносящую воду и склизкую кашу, а когда темнота стала совсем беспросветной, пришли призраки.

Там был папенька, смотрящий с укором. От него пахло табаком и алхимической смесью, как всегда, когда он занимался исследованиями.

― Что же ты матушку нашу не сберегла?

Он подошёл к столу, пододвинув его под самую балку, забрался на столешницу и просунул голову в петлю.

― Я пойду к матушке схожу, посмотрю, как она там, ― сказал он и шагнул с края стола.

Мари бросилась вперёд, но провалилась куда-то вниз, оказавшись в их комнате под крышей. Матушка стояла на середине помещения в своём красивом платье для приёмов, которое надевала только по особым случаям. Мари облегчённо вздохнула и побежала к ней. Матушка вытянула руку, отстраняясь. У неё был болезненно злой взгляд.