скачать книгу бесплатно
Глава третья
Церемония проходила на небольшой квадратной площади возле дома Барбука. Дом героя был украшен национальным знаменем Лакуны – на белом полотнище синий навозный жук, символ самоочищения природы. Перед домом, под специально натянутым навесом, стояла невысокая эстрада с трибуной, украшенная транспарантом с латинским текстом: MENS SANA IN CORPORE SANO!
Площадь была заполнена народом. Впереди в две шеренги стояли юноши и девушки в разноцветных спортивных костюмах, позади – празднично разодетые счастливцы, получившие право присутствовать при награждении. Список допущенных на площадь составлялся лично Фаном Гельбишем. Это были самые достойные и надежные граждане Лакуны.
В назначенный час, ровно в полдень, высокий чистый голос трубы возвестил начало церемонии. Под звуки национального гимна на площадь вступил отряд сакваларов. За сакваралами шел сам Диктатор. В двух шагах позади – Третье Плечо, а за ним члены Совета при Диктаторе.
– Сана! Сана! – загремела площадь, и Диктатор сделал приветственный жест рукой.
На эстраду он поднялся вместе с виновником торжества. Грон Барбук заметно волновался. Коренастый, широкоплечий, с густыми мохнатыми бровями, широким лицом, изрытым оспой, он воплощал наиболее распространенный на севере тип крестьянина. От волнения у него на лбу, изъеденном морщинами, проступили капельки пота.
Диктатор дружески протянул ему руку. Барбук неуверенно подал свою. Диктатор крепко пожал ее, и снова площадь огласилась приветственными криками. Все ощущали торжественность и символичность этого рукопожатия Власти и Народа, знак их нерушимого единства.
Кандар взял в руки маленькую коробочку и мельком взглянул на дочь, стоявшую у края эстрады. Выражение ее лица не понравилось Кандару. Оно не соответствовало моменту: на ее лице не было и тени той радостно-умиленной улыбки, которая сияла на лицах присутствующих.
Снова промелькнула тревожная мысль, не оставлявшая его утром. Но Диктатор умел скрывать свои чувства, и никто не заметил некоторой медлительности, с которой он раскрыл коробочку. Блеснул на солнце веселым зайчиком золотой Почетный знак, и площадь замерла.
Лей Кандар прикрепил его к груди Грона Барбука, отныне – Великого Мусорщика Лакуны. На глазах у героя выступили слезы. Восторженно и преданно смотрел он на человека, которому был обязан самоуважением, появившимся у него после Революции, почетом, окружающим его имя, и этой минутой небывалого счастья, когда сам Диктатор, пешком, пришел вручить ему награду.
Фан Гельбиш, стоявший рядом с Диктатором, смотрел на лица зрителей. Он был доволен. Лица выражали именно то, что должны были выражать: радость и даже восторг от сознания своего участия в столь знаменательной, можно сказать, исторической церемонии, своей сопричастности великому событию.
Внезапно взгляд Гельбиша наткнулся на лицо, которое показалось ему незнакомым. Незнакомец улыбался, но в его улыбке было больше иронии, чем восторга, и совсем не было умиления. Гельбиш хотел разглядеть его, но мешали самозатемняющиеся очки. Снять их – значило сделать движение, нарушающее торжественность церемонии. К тому же он неожиданно потерял мелькнувшее лицо и не мог снова найти его.
“Кто бы это мог быть?” – подумал Гельбиш и решил внимательно проглядеть списки допущенных на площадь.
Но тут он услышал голос Диктатора и понял, что пропустил начало торжественной речи.
– Идея, лишенная действия, мертва! – говорил Лей Кандар. – Она мертва, если люди, которым она служит, не служат ей. Идея, священная идея чистоты тела и духа, если мы отдаемся ей честно и беззаветно, возвышает нас. И чем беззаветнее мы ей служим, тем выше и чище становимся сами. Я склоняю голову перед человеком, который воплощает идеал служения Идее, перед Гроном Барбуком, Великим Мусорщиком Лакуны! Менс сана ин корпоре сано!
– Сана! Сана! – грянула площадь.
Заиграл оркестр, и все запели песню “Наш великий Лей Кандар”.
Барбук украдкой взглянул на жену, стоявшую рядом с Гельбишем, – она не решалась вытереть счастливые слезы, стекавшие по ее лицу, – на внучку, улыбавшуюся легкой, почти бессознательной улыбкой, и почувствовал, что счастлив.
Две юные спортсменки подбежали к эстраде и протянули Диктатору и Барбуку огромные букеты белых роз.
– Сана! Сана! Сана! – гремела площадь.
Мария смотрела на ликующую толпу, и вдруг то самое лицо, которое смутило покой Гельбиша, попало в поле ее зрения. Молодой человек в форме саквалара, с голубым погоном на плече, показался ей знакомым. Он улыбался. Но теперь совсем не так, как в тот момент, когда его заметил Третье Плечо. Молодой саквалар улыбался ей, Марии. И она узнала его. Узнала и тоже невольно улыбнулась.
Справка
Слово “саквалар” восходит к имени легендарного героя, сражавшегося против римлян и носившего имя Саквалар, хотя исторические источники не подтверждают его существование.
В середине XVII в. сакваларами называли себя лакунские разбойники, грабившие на дорогах богатых купцов и совершавшие набеги на усадьбы помещиков. Среди сакваларов было заведено правило: третья часть награбленного раздавалась беднякам. Поэтому само слово “саквалар” осталось в памяти народа символом смелости и благородства.
О сакваларах слагались песни и легенды, составляющие значительную часть лакунского фольклора. Среди этих легенд особенной популярностью пользуется сказание о сакваларе Торвазе и крестьянской девушке Лане, об их любви и трагической гибели на виселице.
Популярность сакваларов подсказала Фану Гельбишу мысль использовать это наименование для созданных им отрядов, осуществивших Революцию 19 Января. Впоследствии оно было сохранено для солдат и офицеров Лакунской полурегулярной армии.
Армия сакваларов насчитывает до 15 000 человек в регулярных частях и до 30 000 в так называемых добровольных дружинах. Регулярная армия состоит из пятнадцати отрядов-гардов, по тысяче человек в каждом, во главе которых стоят гарданы. Каждый гард делится на 10 подразделений, или каргов, которыми командуют карганы.
Саквалары являются, по существу, не только армией, но и одновременно полицией и жандармерией. Это обстоятельство делает главнокомандующего Армией сакваларов Фана Гельбиша самым могущественным человеком в стране, первым лицом после Диктатора Лея Кандара.
Ганс-Фридрих Штейнер. Неизвестная Лакуна. Шпигель, 1962, № 4
Глава четвертая
Фан Гельбиш рассматривал снимки, сделанные во время церемонии. Он разглядывал их через большую, очень сильную лупу, но безрезультатно. Того, чья глумливая улыбка мелькнула на какое-то мгновение в толпе, он не находил. Лица он, правда, не запомнил, но не сомневался, что узнает его среди тысячи присутствовавших на площади. Узнает по этой иронической, вызывающей улыбке.
Однако все лица, увеличенные, деформированные по краям лупой, были хорошо ему знакомы. Он мог назвать каждого по имени, о каждом ему было известно все, вплоть до родинок на самых потаенных местах тела.
Гельбиш раздраженно отбрасывал одну фотографию за другой. Неужели ему показалось и лицо, замеченное им, было всего лишь отражением его собственной подозрительности? Нет, Фан Гельбиш не сомневался, что этот тип отнюдь не плод его воображения. Он швырнул лупу на стол и прошелся по кабинету, украшенному портретом Кандара в полный рост.
Кабинет Гельбиша, как и все кабинеты ближайших сотрудников Диктатора, был оборудован шведской стенкой и спортивными снарядами. Гельбиш подошел к столику, на котором лежали боксерские перчатки, надел их, приблизился к тренировочной груше, сделал несколько ударов и задумался.
Он вдруг вспомнил о чужестранце, выброшенном морем возле купальни Кандара. Человек, рискнувший броситься с огромной высоты в море, достаточно смел и наверняка рассчитывал на спасение. Впрочем, ему все равно деваться некуда. Если он не погиб, разбившись о камни, то самое большее через сутки снова окажется в его руках. Такое случалось и прежде.
Но допустить мысль, что бежавший окажется на площади, Гельбиш не мог. Для этого надо обладать сверхъестественной наглостью. Кроме того, пройти на площадь было не только рискованно, но и практически невозможно.
Гельбиш с силой ударил по груше и сбросил перчатки.
Невозможно… И тем не менее на площади присутствовал неизвестный ему человек. Он снова вернулся к столу и взял лупу. И вдруг в задней шеренге сакваларов увидел ЕГО. Гельбиш всматривался, все еще сомневаясь, что лицо – то самое. Оно показалось знакомым. Где-то, когда-то он его видел. Гельбиш обладал феноменальной памятью на лица и не мог ошибиться.
Прежде всего следовало вызвать Анта Маркута, первого заместителя Министра Порядка, отвечавшего за церемонию, выяснить, как среди отборных сакваларов оказался чужой. Но Фан Гельбиш не любил задавать вопросы, на которые у него самого не было ответов. Третье Плечо должен знать все. Вопросы задаются, чтобы проверить честность и искренность подчиненного, его отношение к случившемуся, и меньше всего для того, чтобы узнать истину. Истина должна быть известна только Диктатору и ему, Гельбишу. Он никогда не спрашивал о том, чего сам не знал.
Он нажал кнопку селектора и распорядился, чтобы ему прислали картотеку задержанных за последние пять лет чужестранцев.
Картотека была не слишком обширна, и через каких-нибудь полчаса Гельбиш держал в руках карточку, с которой на него смотрело то самое лицо, которое он увидел среди сакваларов: Жан-Клод Пулло, бельгиец, Брюссель, 27 лет, рост 179 см, вес 70 кг. Профессия неизвестна. Особые приметы – родинка 3?4 мм на левом плече. Владеет лакунским языком вполне свободно.
Фан Гельбиш задумчиво повертел карточку. Как правило, чужеземцы, прошедшие через санитарно-исправительный лагерь, никогда не возвращались в Лакуну. Это второй случай. Первый произошел пятнадцать лет назад, когда работа санитарно-исправительных лагерей не была достаточно хорошо налажена. С тех пор ничего подобного не случалось.
Однако картотека не давала ответа на главный вопрос: как и с какой целью пресловутый Жан-Клод вторично проник в страну и появился на площади, да еще переодетый сакваларом.
Гельбиш опять нажал кнопку селектора и приказал Маркуту немедленно явиться к нему. Снова взглянув на карточку, он заметил в правом нижнем углу пометку, которая указывала на то, что, возможно, имя задержанного не подлинное, так как документов при нем не обнаружено. Но Гельбиша интересовало не имя. Гораздо важнее понять, каким образом среди специально отобранных сакваларов оказался чужестранец. Допустить на церемонию не просто непроверенного, а вообще никому не ведомого молодчика – преступление неслыханное, непостижимое.
Ант Маркут, широкоплечий великан, самый надежный человек Гельбиша, его помощник в создании первых отрядов сакваларов, один из главных участников Революции 19 Января, первым ворвался во дворец и арестовал тогдашнего президента Ларра. За всю свою долгую службу он не имел ни одного нарекания и был награжден шестнадцатью орденами Сана первой степени. Только сам Гельбиш обладал большим количеством – у него их было двадцать восемь.
Когда Маркуту передали приказ Гельбиша, он не удивился. Он ждал вызова. Но если бы Гельбиш, вопреки своему обычаю, стал задавать вопросы, Ант Маркут не смог бы на них ответить.
Появление в рядах сакваларов неизвестного было замечено им, когда удалить его было уже невозможно. Маркут был слишком дисциплинированным служакой, чтобы осмелиться нарушить торжественность церемонии. Мокрый как мышь, он почти терял сознание, ожидая от чужака чего-то ужасного. К счастью, незнакомый саквалар вел себя подобающим образом и выглядел достаточно браво. Решив, что разберется после окончания церемонии, Маркут слегка успокоился.
Но когда Лей Кандар сошел с трибуны под крики “Сана!”, Маркут обнаружил, что подозрительный саквалар исчез. Более того, когда он, выстроив сакваларов, попытался выяснить, откуда тот взялся, оказалось, что его никто не видел. Саквалары строго выполняли устав: в присутствии Диктатора поедать его глазами. Никто не мог сказать, где и рядом с кем он стоял на площади. Ант Маркут снова покрылся холодным потом. Он даже подумал, что стал жертвой галлюцинации.
Маркут предстал перед Гельбишем, большой, слишком большой в сравнении с приземистым главнокомандующим, и хотел только одного: стать как можно меньше, а лучше просто исчезнуть, провалиться сквозь землю.
Третье Плечо молчал. Молчал и Маркут.
– Я жду объяснений, – сказал наконец Гельбиш.
Маркут опустил свою рыжую шевелюру и заговорил, не глядя на главнокомандующего. То, что он говорил, было дико и неправдоподобно, но Гельбиш слишком хорошо знал своего Маркута, чтобы допустить мысль, что тот лжет.
– Галлюцинация? – хмуро усмехнулся Гельбиш. – Нет, Ант, это не галлюцинация… Даю тебе двое суток, чтобы найти этого человека. – Он показал ему фотографию. – Иди, ты свободен.
Маркут ожидал наказания. Наказания не последовало. И это было так неожиданно, что он не сразу понял, что может уйти. Он растерянно отдал честь, повернулся и вышел.
Гельбиш отпустил Маркута, не дав воли своему гневу, – не хотел, чтобы Маркут знал, что он придает слишком большое значение случившемуся. Он снова взглянул на карточку с изображением того, кто называл себя Жан-Клодом Пулло. Взгляд умных, чуть прищуренных глаз вызвал в могущественном Министре Порядка безотчетную тревогу: бельгиец смотрел на Гельбиша с затаенной усмешкой, будто знал что-то, чего не знал сам Гельбиш и чего следовало опасаться.
“Кто он? – подумал Гельбиш. – Что ему нужно здесь? Контрабандист? Нет, тут что-то другое… Но что?”
Глава пятая
Грон Барбук стоял у окна и смотрел, как рабочие разбирают помост, на котором утром ему вручали Почетный знак Великого Мусорщика. На нем все еще был белый парадный мундир, и на лацкане поблескивал золотой знак, прикрепленный рукой Диктатора. Гости, толпившиеся в доме весь день, разошлись, и он слышал, как поскрипывали половицы у него за спиной: жена убирала со стола остатки угощения.
Рабочие погрузили доски от помоста на длинную нескладную телегу и уехали. Младшие мусорщики подметали и без того чистую площадь. Они работали молча, сосредоточенно, быть может догадываясь, что сам Грон Барбук наблюдает за ними.
Только теперь, оставшись один, Барбук задумался о значении сегодняшнего торжества. Он привык к славе и относился к ней спокойно, с достоинством. Слава не сделала его ни заносчивым, ни надменным. И если поначалу она беспокоила его, то теперь песни, портреты в лавках, люди, узнающие его на улице, – все стало привычным.
Конечно, он не мог не гордиться тем, что окружен таким почетом, но первое время со свойственной ему крестьянской трезвостью полагал, что стал объектом громкой славы случайно. Он знал среди своих товарищей по профессии людей не менее достойных. Однако чем больше он думал о своей судьбе, тем чаще находил в себе достоинства, делавшие его особое положение не случайным, а безусловно заслуженным.
По тому, как люди, всеми уважаемые, сосредоточенно слушали его медлительную простонародную речь, как внимали его словам, простым и немудрящим, он все больше убеждался в своей значительности. Очевидно, есть нечто, что отличает его, Грона Барбука, от таких же, как он, – и все-таки не таких.
Сегодня Лей Кандар почтил его высшей наградой, званием, ставившим его в один ряд с самыми именитыми людьми Новой Лакуны. В определенном смысле даже выше их. Он стал – так сказал Диктатор – символом Идеи, ее Живым Воплощением.
Его вдруг охватил страх: выше его теперь только сам Диктатор. Сознание такой немыслимой высоты испугало его, и он, человек неверующий, неожиданно для себя перекрестился.
В этот момент он увидел Лану. Лана вышла из дома и пересекла теперь уже совершенно пустую площадь. Сердце его сжалось: шестнадцатилетняя Лана, его единственная внучка, одна из красивейших девушек столицы, была обречена на безбрачие. Она, конечно, ничего об этом не знает, но ему, Барбуку, известно, что у нее никогда не будет, не должно быть детей. Он старался не думать об этом, но всякий раз, когда лицо внучки освещала доверчивая, почти детская улыбка, старик чувствовал, как сердце его сжимается.
Полтора года назад он сам лично явился в ЕКЛ, чтобы убедиться в том, что произошла ошибка и розовая бумажка с упоминанием параграфа 37 не имеет никакого отношения к его внучке – недосмотр, описка…
Его принял сам генеральный директор, знаменитый доктор Корд. Личность доктора Корда была окружена ореолом таинственности и уважения, смешанных со страхом. После Лея Кандара и Фана Гельбиша доктор Корд был едва ли не самой значительной фигурой в стране. Однако его известность имела особый характер. Его имя произносили, понижая голос и оглядываясь по сторонам, а девушки испуганно вздрагивали. От него зависело, станет ли девушка когда-нибудь матерью или навсегда останется бездетной.
На самом же деле все обстояло не совсем так. От Корда ничего не зависело, и в решениях ЕКЛ – Евгенического комитета Лакуны – не было никакой предвзятости.
Под действие зловещего тридцать седьмого параграфа попадали те, чьи наследственные или приобретенные особенности организма лишали их возможности иметь здоровое, полноценное потомство.
Здесь, в высоком светлом здании ЕКЛ, в просторных, ослепительно чистых кабинетах с новейшей, доставленной из-за границы аппаратурой, судьбу молодых людей решали не чиновники с их симпатиями и антипатиями, а строжайшее, беспристрастное медицинское обследование, анализы и рентгенограммы. Все действия работников ЕКЛ строго регламентировались специальным положением, разработанным лично Кандаром, и нарушение любого из его пунктов, даже малейшее, даже случайное, каралось по всей строгости законов Лакуны.
Ошибки быть не могло, и все-таки Барбук пришел в ЕКЛ и был принят лично доктором Кордом в присутствии его первого заместителя, доктора Мэта Червиша.
Высокий, совершенно лысый, с густыми, сросшимися на переносице бровями, резко выделявшимися на чисто выбритом лице, доктор Корд поднялся из-за стола и сочувственно пожал руку знаменитому мусорщику. Усадив его в кресло, он попросил Мэта принести медицинскую карту Ланы. Он не проронил ни единого слова, пока Мэт не положил на стол результаты медицинского обследования девушки.
В извещениях, отпечатанных на розовых бумажках определенного образца, которые вручались родителям обследованного, не называлась причина, вызвавшая применение параграфа тридцать семь. Объяснения давались в справочном отделе ЕКЛ. Для Барбука делалось исключение: его принял сам доктор Корд. Генеральный директор полистал бумаги и протянул одну из них Барбуку. На ней, в самом низу, подчеркнутое красным карандашом, стояло слово “гемофилия”.
– У вас не было сыновей? – спросил Корд.
– Нет, у меня только дочь, – ответил Барбук.
– Ваше счастье.
И Корд в немногих словах объяснил характер этого заболевания, которым страдают только мужчины, но которое передается исключительно по женской линии.
Мэт сочувственно смотрел на мусорщика. Барбук встал, молча кивнул и вышел.
Сейчас, глядя вслед внучке, перебегавшей площадь, Барбук решил в самое ближайшее время поговорить с ней. Но мысль о таком разговоре, необходимом и неизбежном, пугала его. Как сделать так, чтобы Лана приняла это известие с тем пониманием, к которому он сам пришел только после долгих мучительных раздумий?
Да, ее судьба ужасна. Но разве не ужасней в тысячу раз родить ребенка, зная, что он обречен на пожизненную неизлечимую болезнь, на непрерывные страдания. Конечно, могла родиться девочка – девочка не подвергнется опасности… но это только отсрочка… Ей, Лане, надо понять, что решение ЕКЛ не только разумно, но и гуманно. В таком решении одинаково заинтересовано и государство, ставящее своей задачей здоровье народа, и сама Лана, и он, ее дед, Великий Мусорщик Грон Барбук.
Глава шестая
Великий Мусорщик ошибался. Лана знала о решении ЕКЛ. Однажды ночью Лана проснулась, услышав рыдания матери. Она вскочила с постели и подошла к двери, ведущей в спальню родителей. Дверь была приоткрыта. Отец успокаивал мать, говорил ей какие-то ласковые слова, а мать, не отвечая, продолжала плакать. Лана вслушивалась в отцовский шепот, стоя босиком, в одной рубашке, и его волнение передавалось ей, хотя она никак не могла понять, о чем он говорит. Что-то о гемофилии, о какой-то бумажке. Насторожило ее упоминание доктора Корда, но она так и не догадалась, что речь идет о ней, да и само это странное слово “гемофилия” было ей неизвестно. Она вернулась к себе и долго не могла уснуть. Имя доктора Корда вселяло в нее безотчетный страх.
На другой день она рассказала о подслушанном разговоре своей подруге. Та была старше Ланы на три года. Она слушала Лану с тревогой и сочувствием. Ора тоже не знала, что такое гемофилия, но сочетание имени Корда с разговором о какой-то бумажке не вызывало у нее сомнений.
– Параграф тридцать семь…
Лана побледнела.
– Ты думаешь, они говорили обо мне? – спросила она испуганно.
Ора обняла ее и, прижавшись к ней, задумалась. Высокая, светловолосая, с зелеными, чуть раскосыми, озорными глазами, Ора вызывала у Ланы восхищение. Резкая, насмешливая с другими, Ора никогда не позволяла себе обидеть Лану. В ее отношении к девушке угадывалось нечто материнское, хотя это чувство, пожалуй, и не было ей свойственно.
– Бедная девочка, – тихо произнесла Ора.
Лана высвободилась из ее объятий, опустилась на пол и заплакала.
Ора задернула занавеску, открыла шкатулку, стоявшую на столе, достала пачку сигарет и закурила. Лана от удивления перестала плакать.
– Ты… куришь?
Ора криво усмехнулась:
– Погоди немного, закуришь сама.
Курение запрещалось и строго преследовалось в соответствии с Гигиеническим Уставом. Сигареты доставлялись в Лакуну контрабандистами, и за курение полагалось десять суток санитарно-исправительных лагерей.
– Что же со мной будет? – спросила Лана.
– То же, что и со мной, – усмехнулась Ора.
– Как? И ты… тоже? – изумилась Лана.
Ора засмеялась. Лана не знала того, что известно всем. Не знала потому, что все еще жила в своем почти детском мире. Ора понимала ее состояние, жалела ее, но вовсе не считала случившееся таким уж большим несчастьем.
В сущности, розовая бумажка из ЕКЛ освобождала женщину от множества тяжелых обязанностей, от заранее предначертанного существования – замужества, семьи, детей, хозяйства, кухни… Ора давно поняла, что все это ее ничуть не привлекает. Бумажка из ЕКЛ давала своеобразную свободу, самостоятельность, открывала возможности, недоступные замужним женщинам и составлявшие для Оры важную часть ее жизни.
Для Ланы та жизнь, которую вела Ора, была неизбежна, вернее, именно такая жизнь могла стать для нее единственным выходом. Вопрос заключался в том, сможет ли Лана принять ее так же легко, как в свое время Ора. Легко и даже с радостью.
