Бежала по полю девчонка

Мои наблюдения со двора продолжались, наверное, лет до пяти. Без сопровождения старших на улицу не дозволялось выходить, а я была послушной тихоней. Я боялась одна ходить даже в наш огород, вообразив себе, что в густых зарослях гороха, стена которого была намного выше моего роста, живёт некая «бука». И однажды моя фантазия подтвердилась реально, хотя это была не совсем умная шутка нашей соседки Клавы Булатовой.

Клава, нарядившись в вывороченный наизнанку, шерстью наружу, тулуп и взлохматив свои рыжие волосы, неожиданно выглянула, да ещё с рычанием, из-за плетня, в то время как мы, девчонки, играли на улице напротив её дома. Старшие мои подружки Нина Боронина и Надя Панкова шутку приняли, засмеялись. А мы с Зойкой Конюховой впали вначале в ступор. Зойка быстрее меня завелась. С истошным криком «мама!» она понеслась по дороге, почему-то не в ту сторону, в которой был её дом. Я кричать от испуга не могла. Поддавшись Зойкиной панике, с сердцем, готовым выскочить из моей груди, побежала следом за ней. За нами, по-прежнему смеясь и больше за компанию с нами, устремились и старшие девчонки. Нина Боронина держала на руках маленькую дочурку Клавы Галиньку. Возможно, Нина опасалась, что Галинька сильно напугается, и хотела унести ребёнка от непутёвой матери.

Когда мы поравнялись с нашим домом, из ворот показалась моя бабка, закричала:

– Люськ, чё такое? Куда вы?

Но я не реагировала на бабкин зов и бежала вместе со всеми под Зойки Конюховой визг и крик.

Дома бабка долго заочно ругала соседку:

– Ну Клавка! Ну халда! Девчонок-то напугала!

Вроде бы мне было понятно, что в образе «буки» была наша соседка, но в огород я не шла ни под каким видом.

А однажды я услышала доносящийся с улицы «железный» рокот. Я моментально взлетела наверх ворот и увидела два танка! Они и остановились как раз напротив нашего двора. Из люков вылезли два дяденьки в комбинезонах и куда-то ушли. Налетели толпой мальчишки, в числе которых я заметила Герку и Женьку. Люк у одного танка остался открытым. Герка забрался на гусеницу танка, потом подлез к башне, перевесился через открытый люк головой вниз и стал рассматривать, что там внутри. А я увидела, что дяденьки-танкисты уже возвращаются обратно, и ужасно испугалась за Герку: ох, попадёт ему сейчас! Но ничего страшного не произошло. Дяденька поймал Герку за штаны, спустил его на землю и дал лёгкого шлепка по попе. Затем отогнал с дороги всех мальчишек. Вскоре танки зарокотали моторами и, пыля, поехали по дороге. А Герка возбуждённо стал рассказывать, что он увидел внутри танка и, конечно, привирал при этом. Надо же было рассказать поувлекательнее, а времени для осмотра было до обидного мало. Вот и пришлось на ходу что-то придумывать.

А откуда взялись в нашем селе танки-то?

Где-то в районе Непряхино находился учебный танковый полигон (он и сейчас существует вместе с войсковой частью). Тогда ведь шла Большая война с фашистами. В Челябинске, в других городах Урала вместо тракторов и вагонов делали танки. «Всё для фронта! Всё для победы!» То и дело в окрестностях сёл проводились войсковые учения. В небо взлетали сигнальные ракеты. По лесам тянулись телефонные провода. Мальчишки озоровали, обрывая их. И тогда появлялись телефонисты с катушками проводов; ругаясь, искали место обрыва.

И те же мальчишки находили и приносили в село гильзы и даже целые патроны, которые рвали на кострах. До сих пор удивляюсь, что никто из них не покалечился и не лишился глаз.

Далёкая война меня не волновала. Я жила в настоящем времени, а оно было милостиво ко мне. Родной и уютный дом. Папка и мама с нами – их, правда, редко видели дома, особенно папку, сутками пропадающего на шахте. Казалось, родители всё время были на работе. Зато шустрая наша бабка – вот она!

В детский сад мы ходили недолго. Старший брат Гера пошёл в школу осенью 1944 года. Через год следом за ним отправился Женя.

Я стала убегать из садика домой. Помню, мы вышли на прогулку. Играли во дворе. Я спряталась за поленницей дров, а когда воспитательница увела детей с улицы, стриганула по улице, благо бежать было недалеко и дорогу я уже знала. Прибежала домой и с порога как можно жалостнее закричала бабке:

– Я исть хочу!

Не потому, что и правда хотела есть, а чтобы она разжалобилась и не заругала за побег. Что-то мне надоело быть в саду. К этому времени у меня появились подружки, которые в садик не ходили. С ними было веселее и интереснее.

А после войны садик был за ненадобностью закрыт.

…В 45-м война закончилась. Конец её я запомнила по-детски смешно и не понимая грандиозности перемен в жизни всех людей. Отныне время пошло разграничено на «до» и «после» войны.

Был майский день. Мои мама и бабка пришли откуда-то сильно весёлые. Бабка даже приплясывала вокруг стола, напевая на мотив «Барыни» «ри-та-та-та». А я испугалась необычности их поведения и залезла под стол. Испугалась и пьяных криков, доносящихся с улицы. Во время войны ничего подобного я не могла услышать. Взрослые чаще всего пребывали с серьёзными озабоченными лицами. И я почему-то не помнила бабьего воя от приходящих похоронок с фронта, но чувствовалось постоянное напряжение в людях. Многие женщины из-за нехватки мужчин работали на шахтах. Вагонетки с рудой возили, а то и в шахту спускались, что в мирное время было запрещено трудовым законодательством.

И вот – отпустило. Победа! Всё село было пьяным.

Взрослые острее почувствовали окончание войны. В моей жизни ничего не изменилось. Моё детство продолжалось. Я росла.

Наша бабка

Пока мы, братья и я, росли и взрослели, наша бабка постоянно присутствовала в нашей жизни. Кормилица, заботница, врачевательница, в меньшей степени наша «пушкинская Арина Родионовна» – на ней ведь и домашнее хозяйство с огородом и скотиной «висело». Некогда ей было рассказывать сказки, петь песни. Она была неграмотная, говорила простонародно, в нашем присутствии из её рта летели слова типа «жопа», «насрать», «поссать», а то и покруче слова в словесных перепалках и разного рода уличных разборках с деревенскими бабами. Когда мои родители пытались её образумить и не обращаться вольно со словами в нашем присутствии, бабка возмущённо хмыкала:

– А то они не знают, что «жопа» – это «жопа»!

Овдовев в 44 года, она посвятила свою дальнейшую жизнь семье младшего сына и больше замуж не выходила. Однако раза два она куда-то уезжала от нас. Помню, она появилась у нас в Непряхино, и я, соскучившаяся, полезла к ней на колени. Она охнула и сказала:

– Погоди, Люська. Глянь, какие у меня ляжки.

Подняла подол юбки, и я увидела багровые струпья вместо нормальной кожи на её бёдрах. И помню, что папка долго и сердито выговаривал своей матери, что она на полном ходу поезда спрыгнула вблизи станции Чебаркуль. Позднее я узнала все обстоятельства этой истории от неё самой:

– В 43-м годе Федька из армии пришёл, к нам в Непряхино приехал. Ранило его на войне, отлежался в госпитале и его начисто списали. Контуженый был – всего трясло, ложку до рта не мог донести. И нога не зажила. Ну и я с ним поехала проведать родню в Вознесенку. Таня и её ребята, Васька с Галькой, там жили. Ну, повидалась в Вознесенке со всеми, назад до Чебаркуля поехала с попутчицами, молодыми девками. Мы в Миассе было сели на поезд, едем, а нам говорят, что поезд в Чебаркуле не остановится и едет до Челябинска. Девки собрались прыгать, ну и я за ними. Прыгнула, меня и проташшыло по насыпи, хорошо хоть об столб головой не вдарило – он совсем близко от меня стоял. А то бы и хоронить вам пришлось меня. Ну а ляжки ободрала в кровь. Девки на станции фельшара нашли, он мне йодом ляжки намазал. Немного очухалась, да и – к вам.

Второй раз она уехала из Карасей надолго. Что-то не заладилось у неё с моей мамой. Бабка привыкла верховодить в семье, ругала молодуху за то, что она всё не так делает по хозяйству, и не подпускала маму на кухне, когда что-то готовила и стряпала. Мамины глаза то и дело были на мокром месте. Папка пытался их помирить, но однажды бабка собрала свои вещи в узелок и заявила:

– Ну и живите без меня! Ухожу от вас!

Потом я узнала, что бабка нашла работу в Миассе на железной дороге, на какой-то стройке, чуть ли не шпалы укладывать. Наверное, надеялась и свою личную жизнь как-то наладить, может, и замуж выйти. Ведь она была совсем ещё не старой.

Прошло какое-то время. Выходной день, и мы все дома. Сидим за столом, обедаем. Хлопнула калитка в воротах. Папка глянул в окошко и сообщил:

– Ну вот и мать идёт!

Бабка вошла и сказала:

– Приехала, значит. Не могу без этих засранцев жить. Кажный день всё думала: как они тут без меня?

Конечно, и мы обрадовались, что бабка вернулась. Она снова взяла бразды в свои руки на кухне и по хозяйству, и поскольку шить, как мама, она не умела, то шитьё стало основной маминой домашней работой.

Ну а наша бабушка освоила с детства прядильное ремесло. Как только выдавался свободный час днём, она привязывала к спинке стула кудель (клок очищенной овечьей шерсти), и усаживалась боком на стул. Мне было интересно смотреть, как она вытягивала из кудели левой рукой, одновременно скручивая, тонкую нить пряжи – по-деревенски надо говорить: «ссучивая» – и, привязав нить к веретену, правой рукой ловко закручивала его так, что веретено вращалось – аж плясало на полу и наматывало на себя пряжу. Бабушка левой рукой только успевала вытягивать из кудели нитку. Пряжа у неё получалась ровненькая, нужной толщины. Закончив работу, она подзывала меня, вела на кухню и командовала:

– Ну-к, Люсь, помоги перемотать пряжу в клубок. Садись вот тут напротив меня на лавку и держи концы веретена ладошками, да неплотно держи.

У меня ничего не получалось, веретено с намотанной пряжей щекотало мои ладошки, вырывалось из ручонок и падало на пол.

– Учись, Люська, сызмала прясть и вязать! Вырастешь, всё это пригодится, – говорила бабушка, но и понимала, что я ещё для этого дела мала.

Спустя какое-то время родители где-то приобрели настоящую прялку и «донце», к которому привязывали шерсть. Процесс прядения пошёл гораздо быстрее. Устройство прялки не буду здесь описывать. В интернете можно найти всё на свете: и как устроен тот или иной старинный механизм и предмет, и как он назывался раньше. Хочу только заметить здесь, что прялку бабушка называла самопрядкой, словно бы это устройство само прядёт. А вот и не само! Потому что не только руки, но и одна нога была задействована в процессе – ногой ритмично она нажимала на педаль, отчего колесо прялки крутилось, и нитка пряжи наматывалась на крутящуюся вверху бобину. В остальном всё то же. Деревянное «донце» из двух широких гладких досок имело Г-образную форму. На горизонтальную доску усаживалась бабушка, к верхнему концу вертикальной доски, собственно к «донцу», привязывала клок шерсти и тянула, ссучивая, нитку пряжи, одновременно нажимая ногой на педаль.

Пока я была мала и сама не читала, бабка под жужжание колеса прялки рассказывала мне разные истории из деревенского быта, а иногда и сказки в своём пересказе. Помню, одна из её сказок меня ужаснула такой вот жутью. Сказка обычная про Ивана, которому надо было за каким-то делом перебраться через океан. А как? Океан ведь не переплывёшь. Он поймал орла, да и сел ему на спину. Орёл полетел через моря и страны. Лететь далёко, он ослаб от голода. Иван понял, что они сейчас упадут в воду и утонут. С собой у Ивана была краюшка хлеба и фляга с водой, сам-то он не голодал в пути. А орёл хлеб не ест, ему мясо надо. А где его взять? И тогда Иван стал ножом срезать куски мяса со своих ляжек и бросать орлу, а тот ловил клювом мясо и дальше летел. Так и перелетели океан.

Я не выдерживала такого ужаса, прерывала бабкин рассказ:

– Но Иванушке больно же было своё мясо срезать!

– Конечно, больно. А чё поделаш? Тонуть в океане не хотелось, жить ему хотелось…

У бабушки за рекой завелась приятельница. Звали приятельницу необычно для меня: Сусанна Петровна. Иногда она навещала бабушку, приносила какую-то выпивку, скорее всего, брагу собственного изготовления. Накушавшись, они устраивались на табуретках у тёплой печки-«голландки» в «нашей» комнате и начинали долгие свои беседы, видимо, совсем не предназначенные для моих детских ушей, потому что во время разговора они то и дело шептали что-то друг другу на ухо. При этом хихикали и смеялись. Если я пыталась приблизиться к ним и подслушать, бабка грозила мне пальцем и говорила:

– Ты давай играй в сторонке. Да матери-то не говори потом, что мы тут с Сусанной Петровной брагу пили.

А иногда под хмельком они душевно и протяжно пели вдвоём. Одна их песня меня потрясла. Наизусть эту песню не помню. Что-то вроде этого: про девочку, у которой умерла мать, а отец женился и привёл в дом молодую и красивую мачеху, которая не взлюбила девочку, тиранила её по-всякому. Девочка часто бегала на могилку матери, чтобы выплакаться и пожаловаться. Мачеха и заявила однажды отцу девочки: или я, или дочь твоя! Однажды девочка побежала в очередной раз поплакать на могилке матери, а отец тихонько пошёл следом. Он так сильно любил мачеху, что решил избавиться от дочки. Песня заканчивалась словами: «И тогда на могилке у матери отец дочку заре-е-е-зал свою!»

Обе бабушки заливались слезами, ревела и я, кричала:

– Надо было мачеху заре-е-еза-а-ать!

Бабка наша всей душой была предана нам и нашей семье. На плохую жизнь никогда не жаловалась, обычно говорила: «Ничё живём! Не хужее других». Когда в клубе показывали фильм о Зое Космодемьянской, бабка наша тоже посмотрела этот фильм, пришла домой вся в слезах, приговаривала:

– Ну вот чё такое? Ро´стишь их ро´стишь, а тут война. Молоденьких девок вешают. А она, Зоя-то эта, под виселицей с петлёй на шее кричит: «Всех не перевешать! Много нас! И Сталин придёт!» Господи, Господи! Да хоть бы войны-то не было!

Нас, детей, она не только оберегала в быту, но и защищала от обидчиков. Когда нашего Женьку избил великовозрастный третьегодник и хулиган Щелконогов, и Герка, придя домой, доложил об этом бабке, маленькая и хрупкая наша бабка, не раздумывая, прибежала в школу и прямо на уроке на глазах директора школы Павла Михайловича отхлестала вицей Щелкана. Павел Михайлович спросил её:

– За что Вы его?

– Он сам знат за что! – сердито сказала бабка и ушла.

Мы, дети, по-своему ценили бабкину заботу, хотя и не очень вдавались в её домашние дела. Вот мы с сестрой Галькой играем в «нашей» комнате и вдруг слышим стон, доносящийся из «тёмной» соседней бабкиной комнатки. Бежим туда и видим бабку лежащей на своей постели, ей совсем худо, на все наши с Галькой крики и призывы молчит, потом приходит в себя, несвязно что-то мычит и стонет. Подняла, было, свою руку, а рука её не слушается и бессильно падает. Мы с Галькой растерялись. Дома никого, надо кого-то из взрослых позвать на помощь. Галька быстрее меня сообразила:

– Люсь, бабка-то помирает! Надо позвонить дяде Андрею на работу, а он врача приведёт!

Поскольку мой папка был начальником на шахте, нам на кухне повесили телефон, но папка запретил нам в его отсутствие, балуясь, снимать телефонную трубку и вообще трогать телефон. Дело в том, что на другом конце связь поддерживала телефонистка с телефонной станции. Её почему-то называли непонятным для нас словом «коммутатор». Я это слово переиначивала и говорила более понятно для себя «кому – тата´р?».

Галька подскочила к телефону, а я ей кричу:

– Не трогай! Папка наш ругается и не велит трогать трубку!

Но Галька решительно сняла трубку и заорала в неё:

– Алё! Кому– тато´р! Скажите дяде Андрею Кузьмину на шахте, что у него мать помирает, и мы с Люськой не знаем, что делать!

Мои родители незамедлительно появились оба. Бабка наша, слава Богу, была в сознании и умирать не собиралась. Пришла и фельдшер Дора Михайловна, осмотрела и прослушала грудь у бабки. Видимо, бабка сильно простудилась и застудила лёгкие, у неё высокая температура, надо лечить такими-то порошками, давать тёплое молоко и т. д. Мама моя ушла с Дорой Михайловной за порошками, а папка похвалил нас с Галькой, что мы не растерялись и вызвали его с работы.

Я ещё не раз в моей повести буду рассказывать о нашей бабке. И когда в апреле 1974 года она по-настоящему ушла из жизни, мы, уже взрослые её внуки, побросали свои дела и семьи и помчались в Миасс: я – из Москвы, Георгий из Магнитогорска, Евгений из Челябинска, младший брат Геннадий из Новосибирска. Это была первая и тяжкая для нас потеря, нашей хлопотуньи, говоруньи и помощницы, которая то и дело в своих молитвах просила Господа о нашем благополучии в нашем ученье, работе и, где бы мы ни жили и что бы ни делали, в наших делах «чтобы всё было хорошо»!

Наша бабка свою миссию выполнила: она, как могла и умела, «ро´стила» нас!

Братик Гена. 1946 год

После войны мои родители, видимо, на радостях решили сотворить ещё одного человечка. А может, это вышло у них случайно. Однако ж мы-то, трое, у них появлялись до войны с интервалом в один – полтора года. Потом прошло 6 лет. Отцу 31 год, маме 29. 12 мая 1946 года родился Гена.

Время ожидания появления на свет ребёнка как-то отразилось и на мне. Наверное, что-то застревало в моём сознании из подслушанного разговора взрослых. У меня проявился интерес к маленьким детям. Изменения в маминой фигуре для меня происходили незаметно. Мне не было дела до её внешнего вида. Мама – она и есть мама, толстая или худенькая всё равно мама. Зато я бурно реагировала на любого сосунка в соседних домах.

Однажды забежала в дом очередной моей подружки по дворовым играм и увидела в люльке хорошенького мальчика. Стояла и рассматривала его крохотные пальчики на руках и ногах. От светлых его волосиков (каких там волосиков? – пушок на голове) исходил необъяснимо милый запах.

Тётя Зина, мама ребёночка, заметила мой интерес, спросила:

– Что, Люсенька? Нравится наш Вовка?

– Какой хорошенький! – восхищённо сказала я. – А у нас такого нет.

Тётя Зина решила пошутить, но до меня, пятилетней, шутки взрослых не доходили. Она сказала:

– А пусть твоя мама купит его у нас! Или вот что: сбегай домой, попроси у мамы рубль и приходи, мы его тебе отдадим.

Я побежала домой и с порога закричала:

– Мам! Дай мне рубль. Я хочу купить Вовку!

Мама, конечно, рубль не дала. Я побежала назад и огорчённо объявила, что мама не дала мне денег. Наверное, их у неё нет.

Тётя Зина покачала головой, как бы о чём-то размышляя, потом сказала:

– Ну, ладно! Отдам даром. Больно много он писает и какает! Все пелёнки обмарал! Не успеваю застирывать.

Я не заметила смешинки в её глазах, решительно подошла к люльке, но тётя Зина остановила меня:

– Что ты, Люсенька! Сейчас же зима. Иди за санками, да не забудь одеялко взять, а то он замёрзнет!

Я помчалась домой, вбежала, как угорелая, в комнату, где сидела за шитьём мама, молча сдёрнула с кровати покрывало и хотела бежать на улицу, но мама остановила меня вопросом:

– Куда это ты?

– За Вовкой! Тётя Зина отдаёт нам его так! – выдохнула я, еле справившись со своим сбившимся от спешки дыханием.

Тут уж мама решительно пресекла мои намерения, сказав:

– Ну хватит! Сиди дома! Разбегалась.

Но я вырвалась из маминых рук и опять убежала. Чуть не плача, сообщила тёте Зине, что мама не велит забирать Вовку.

– Ну, ясно не велит. И я сейчас его не отдам. Видишь, он уже спит. И на улице становится темно. Ты завтра приходи!

Тётя Зина думала, наверное, что завтра я забуду о своих намерениях. Не тут-то было! Назавтра я опять явилась за Вовкой, и опять мне его не дали, придумав очередную отговорку.

А дома я ещё долго продолжала канючить: «Мама! Я хочу Вовку!»

И так надоела маме, что она купила где-то небольшую куклу – мальчика в пионерской форме. (Может, папка ездил в город в командировку и привёз по заказу мамы.)

Кукла мне понравилась. Я тут же нарекла её «пионером-Вовкой» и утешилась.

А когда мне исполнилось лет семь, мама привезла откуда-то настоящую большую куклу. Утром я проснулась, а на стуле сидит ОНА. Мой вздох восхищения. Куклу звали Таня. Не помню, куда она потом делась. Наверное, мама взяла её на время – куклы в то время были большой редкостью. И больше за все остальные детские мои годы кукол у меня не было.

Зато в один солнечный майский день – 12 мая 1946 года – родился братик. Мама рожала его дома в своей комнате. Роддом в селе отсутствовал.

Двери в нашу детскую комнату были плотно закрыты на крючок, да и спали мы тогда крепко.

Я проснулась утром. Увидела, что у запертой двери о чём-то шепчутся Герка с Женькой. Тут же вертится моя двоюродная сестрёнка Галька, поднявшаяся к нам снизу из подвального этажа.

А потом дверь распахнулась. Я увидела, что мама моя лежит на кровати, укрытая до пояса одеялом. Улыбается. Бабушка выносит из комнаты ведро и таз. Лицо у бабки довольное – прямо-таки светится. У стола стоит наш фельдшер Дора Михайловна, тоже улыбается. А на столе лежит какой-то свёрток.

Дора Михайловна приглашает меня подойти поближе. Говорит:

– Ну, смотри, Люсенька! Какой теперь у тебя есть братик!

Я приподнимаюсь на цыпочках, заглядываю в красненькое, сморщенное личико маленького человечка.

Один солнечный лучик пробивается сквозь окно и упирается в это личико. Солнце тоже словно бы улыбается и радуется появлению у нас нового члена семьи.

Существует домашняя легенда: как мы выбирали имя ребёнку. Мама рассказывала, что на её вопрос, как назовём ребятёнка, будто бы Женька сказал:

– Назовём его Енакием!

Дело в том, что они с Геркой недавно прочитали повесть «Сын полка» Катаева и почему-то им понравился не главный герой книжки Ваня Солнцев, а командир Енакиев. Вот в честь его и решили назвать родившегося брата.

Мама поправила:

– Геннадием. Мы назовём его Геной.

И мы дружно приняли это имя, трансформировав его в Генку.

Так или иначе, Генка стал вдруг центральной фигурой в доме.

То и дело кто-то задавал вопрос:

– Ну, что наш маленький?

Маленький рос, сосал мамину грудь, спал в люльке, подвешенной на толстой пружине к потолку. Я видела все перемены, происходящие с ним по мере его роста, радовалась наравне со взрослыми. Вроде как в доме поселилась радость. У Генки были огромные голубые глаза, он был светленький весь – как такого не полюбить?

Но я вдруг стала ощущать и некую зависть внутри себя. До сих пор я была младшенькой, взрослые оказывали мне больше внимания, чем старшим братцам. А теперь – всё Генка да Генка. Вот бабушка кормит его с ложечки размоченной в какао печенюшкой. Я, видя это, вдруг возмутилась:

– Почему всё Генке и Генке! Я тоже хочу печенье и какаву!

И заревела от обиды. Бабушка стала урезонивать меня:

– Ну, Люськ! Ты уже большая! А у него и зубов-то всего два. Он ещё не может исть, как ты!

А однажды мама дала мне в руки ведро с грязными Генкиными пелёнками и послала на речку их отполаскивать. Я же была брезглива до рвоты, не переносила даже собственную нечистоту, поэтому заупрямилась:

– Не пойду-у-у! Мне противно полоскать Генкины какашки! Меня вы-ы-рвет!

Мама рассердилась на меня: иди и всё, некому больше, все заняты, а у Генки чистые пелёнки закончились.

Выручила меня подружка. Она превратила процесс отполаскивания пелёнок в речке в игру, и мы с нею вдоволь наполоскались, фантазируя, куда поплывёт очередная Генкина какашка.

Конечно, Генка не раз ограничивал мою свободу. Подружки побежали на улицу играть, а меня бабушка не пускает, потому что надо «водиться» с Генкой. Бабушка вся в делах, а с Генкой – мало ли что может случиться по недогляду.

В первый момент я возмущалась, но потом заигрывалась с братиком и забывала о своих намерениях бежать к подружкам на улицу. Оставить Генку без присмотра – мне и в голову не приходило. Я уже ощущала ответственность за безопасность брата. Он уже и падал со ступенек крыльца, и однажды, когда Герка и Женька сильно раскачали люльку, сорвавшейся с крюка пружиной чуть его не убило. Они же, как-то развлекаясь, сильно толкали от стены к стене плетёную коляску, в которой сидел Генка, коляска перевернулась и вывалила его на пол. И было и такое, что я на всю жизнь изуродовала Генкин ноготь на большом пальце руки.

Генка сидел на разостланном одеяле на полу комнаты. Я возилась с ним. Для игры дала молоток, какие-то брусочки. Он выпустил тяжёлый молоток из рук, занялся деревянными брусочками. И вдруг я увидела ползущую по одеялу двоехвостку! ( Как она называется по-научному, до сих пор не знаю). Я этих насекомых жутко не переваривала. У, противные какие! Длинненькие, цветом, как дождевой червяк, с шевелящимися шестью ножками, а на конце вилкообразный хвост. И вонючие, если раздавить. Двоехвостка заползла на кисть Генкиной руки, он в это время опирался на руку. Недолго думая, я схватила молоток и стукнула, как я намеревалась, по двоехвостке. Получилось – по Генкиному большому пальцу! Генка громко заплакал. Прибежала из кухни бабушка, треснула меня по затылку, стала дуть на Генкин посиневший палец. Через какое-то время ноготок воспалился, почернел, а потом и сошёл. Новый отросший ноготь получился кривым. Такую вот «примету» оставила я братцу на всю жизнь.