Свет мой. Том 4

– А теперь кому ж Охта достанется?

– Это мне безынтересно, право.

– Какой же ты писатель, если гнушаешься знать что-то компрометирующее о герое? – тотчас упрекнула Люба Антона.

– Вон мои нужные и ненужные исписанные знания в моих бумагах на столах, в которых я, признаюсь, потонул. Хоть секретаря ищи. – Проговорил Антон.

– Тебе нужно записывать на планшет. Очень же практично.

– Непривычно. Чтение с мобильника не дает нужного ощущения – ограничено пространство перед глазами; оно не сэкранизировано, нет полей, как в книге. И бегущая строка лишь утомляет глаза. Пропало блаженство видения того, о чем написано. Нет толковой страницы. Знаки проскакиваешь…

– Да, привычки коренные нас несут…

– Нас дурят духи на пути в рай. На Украине же большой собственностью и большими бабками запахло. Передел! Тут услышал яркое словцо: «Выдерга» – кличку некой страдалицы, выдернутой из почвы горькой жизнью. Похоже катастрофичны судьбы и народов в странах-приживалках у своих хозяев, выскочек на час. Но мир нельзя перемудрить, затерроризировать, переиначить силой под себя, свет не заслонить.

– Эта майдановская хунта еще много напакостит соседям и миру.

XIII

В самое-самое пекло, вдоль полотна железной дороги, прижатой горами к морю, по узкому проходу (вдоль длинной металлической сетки, ограждающей чей-то ведомственный пляж), тек разноликий людской поток отдыхающих с пристани и с автобусной остановки – на дикий пляж. Все тащиились с детьми, с полными сумками, с надувными матрацами, кругами, зонтами, игрушками, с обильной едой; навстречу же – не менее странная кавалькада обходчиков, занятых на полотне каким-то своим делом и тоже, видно, размягченных донельзя палящим зноем. Трое рабочих, держа за рычаги, в равновесии гнали перед собой по рельсу какую-то дребезжащую темную железную коробку; четвертый и пятый шествовали позади, причем последний выстукивал в такт шагам двумя пустыми зелеными бутылками друг о дружку. А сбоку – сначала даже не понять: это он или она? – размашисто вышагивал некто в оранжевой фуражке с зеленой тульей и в оранжевой спецовке, с желтыми флажками в руке. С лицом вроде бы мужчины. Но – в темно-синей юбке, задравшейся на полном голом и загорелом до черноты животе (спецовка распахнута). И виден под ней еще бюстгалтер. И эта столь внушительного вида обходчица, что какое редкое явление среди людей, также несла в другой руке две светлые пустые бутылки. Видимо, подобрала по пути, брошенные здесь отпускниками – зачем же пропадать добру?

Виденное всех забавит-веселит:

– Проверяют они, что ли, путь?

– Ох, хорошая у них начальница. Вы видали?

– Блеск – женщина!

Когда же полуденный зной спал, то в долине – близ Агурского ущелья – можно было видеть и другое занятное зрелище.

Вот партия туристов возвращалась в долину из ущелья – ползла по заросшим известняковым кручам и вспученным на них, словно вены каких-то великанов, узловатым корням величественных буков, ясеней, каштанов и желтоцветущих лип, мимо нависших над горной рекой Агурой трехсотметровых Орлиных скал, с круч которых и срывались вниз глыбы. Однако весь июль не было дождей, и вода из нее ушла куда-то; оттого оголилось начисто ее причудливое каменистое ложе, не низвергались с кручи водопады.

Между тем навстречу спускавшимся туристам вполне самостоятельно двигалась в гору чья-то светленькая девочка – попрыгунья лет четырех, в зеленоватом сарафанчике на голом загорелом тельце, с свеже-ободранным боком, с венком из темно-зеленых листьев лавровишни на голове, увенчанной большими зеленоватыми же бантами, и с неким черенком – наподобие стрелы – в руке, двигалась, крадучись, будто с оглядкой на кого-то. Что она, играла в прятки с кем-нибудь? Вроде не было похоже. Что же, интересно? На нее оглядывались взрослые – таращили глаза.

– Ну, взгляни-ка на нее: точно вождь краснокожих!

– Ой, умора! Весь бок содран, вид воинственный. Чисто зверек.

Да, жары не было, и уже начиналась у отпускников приличная вечерняя жизнь: принаряженные они подъезжали в такси или подходили снизу, с побережья, к огороженным строениям из белого известняка и, заплатив в окошко домика (кассы) за вход, вступали в экзотичные владения соблазнительной «Грузинской сакли», чтобы здесь отведать вкусно дымящийся шашлык, поданный к столу с костра, и так приобщиться душой к колоритной грузинской кухне. Когда еще восхитительней всего, почти сказочно, оттуда выскакала, цокая копытами по камню и играя, двойка лоснящихся гнедых лошадей, запряженных в настоящий старинный черный фаэтон: седой возница-грузин, в каракулевой шапке и в сорочке салатного цвета, привычно вывозил необыкновенно отрапезничавших молодых! Их лики лишь мелькнули за кипарисами. Такой выезд до шоссе обходился недорого – пятьдесят копеек. Зато столько шику! На фоне новеньких, блестящих лаком «Жигулей».

– Мама! Мама! – послышался затем взволнованный звонкий детский голосок. – Я папу привела…

От ущелья скорым шагам шагал, что журавль, к открытой шашлычной рослый, с коричневым загаром, сухоребрый молодец в шортах и с вылинявшим рюкзаком за плечами, в руке нес геологический топорик; рядом с ним поспевала вприпрыжку, мелькая темными ножонками, та воинственная девочка со стрелой, на бегу торопливо лепетала ему что-то. Видно, он был крайне нужен ей зачем-то. Не просто так она ходила за ним. И кто-то проговорил:

– Вот… отца уж заарканила… бесенок!

А спустя четверть часа, когда открытая автомашина с туристами поравнялась с возвращавшимся опять от шоссе фаэтоном, все в ней с невольным восхищением замерли на миг, а потом и загалдели, разглядев за широкой спиной степенного старого кучера уже знакомую золотистоволосую девочку в венком из лавровишневых листьев на голове.

– Ну, скажи на милость, до чего ж она неподражаема! Вся этим живет.

– И попробуй так сыграть – ведь и не получится так ни за что. Штука именно в этом…

Причем кучер был невозмутимо серьезен, точно он молился, а горячие и умные кони прямо-таки гарцевали у него, позванивая вычищенной сбруей, как будто в точности знали, что везли по крайней мере маленькую, но вполне достойную герцогиню. Она грациозно, с той природной грацией, которой нигде и никак нельзя научить никого, возлежала на красном сафьяновом сиденье одной ножкой, а другую полуспустив, не доставая до полу, с неизменной стрелой в левой руке, а в протянутой перед собой или в отведенной, правой небрежно держала – зажатым между указательным и вторым пальцем – бумажный рубль. На виду у всех.

Черный фаэтон уплывал от туристов виденьем на зеленом горном склоне.

XIV

– У человечества – какой-то дебилизм бесконечный. Обнахалились все. – Люба проклинала прущий всюду фетишизм насилия, дурь зарубежных дельцов и их санкций и электронное оглупение людей, отчего люди страдали, а жизнь была очень озабоченно-хлопотна, как и у нее, питерской пенсионерки. Из круга этого не выбраться никак. Да, нынешняя сущность не согласовывалась с великой разумностью, что светилась в литературе русской; ею она вновь зачитывалась, как и отец, перед сном, находила в ней отдушину. Говорила: – Мы-то, старые, уже пожили. А вот молодым-то каково будет жить… На перепутье… Ведь только-только лепимся вновь… Как ты думаешь?

Антон, безусловно, понимал беспокойство своей жены, с которой прожил полвека; он признавал ее правоту даже более, чем собственную. Но чаще в ее недовольстве видел иную причину, а именно – свой огрех плохого мужика, не осчастливевшего ее ничем, занятого искусством, затянутого им, хотя свои заботы и поделки он и не перекладывал ни на кого, тянул все сам, пока были силы.

Он этим по-тихому казнился в душе – так же, как и за другие оплошности в жизни.

Вон на днях показывали на экране одного подписанта за развал Союза. Жив-здоров толстяк. Чувствует себя вольготно. Считает, что они втроем верно поступили, развалив Россию: она все равно сама бы и так развалилась, мол. Устроили сплошное шоу. Теперь только артисты стали героями – других нет. Вот один из них, вытащенный откуда-то из глубинки ни с того, ни с сего стал сквернословить в эфире – нормального русского языка не знал! Это выводило Кашина из равновесия. Он не мог сказать себе: «Это меня не касается!» Отнюдь. В метро трещат мобильники: «Ты где?» – «Я-то тут…» – «Что будем делать?» – «Давай сделаем так». Вагон обклеен яркими рекламными плакатиками – агитками на все: на ботинки, на мобильники, на быструю еду. С нелепыми словами. И это портило настроение. Везде реклама. Всех зовут в рай, и все стремятся попасть туда под могущество доллара. Пьют, чавкают, но ловки, пронырливы; любого ототрут от места, и не будучи профессионалами.

– Скажу: дело в генах у старушки, отчего Европа нам за русскость мстит, хотя мы мирно ищем лад с янками и шалыми соседями, – рассудил Антон. – От рук ее пала шестая часть населения России, в том числе погиб и наш отец, в бойне-геноциде, устроенной с целью полного уничтожения русских. Этого нельзя никогда простить.

Ведь и ныне руководство Германии юлит, как юлило перед сорок первым годом. На благо ее хозяина.

И мир будет шататься до тех пор, как доллар будет гулять по свету.

Это была не просто заурядная схватка на ковре двух борцов – соперников. А смертельная битва в необычной войне, нацеленной немецким генеральным штабом на поголовное истребление евреев, русских, славян. Не зря на наш народ спустили с цепи зверя еще ночью. На дикую охоту. И к этому никто не был готов. И сколь же существенно и мобильно орудовали на территории России вторгшиеся орды солдат союзнических стран гитлеровской Германии и ее добровольцев. Этих непрошенных гостей было, может, пол-Европы, если пересчитать всех. Своеобразный блок НАТО, воинственный, направленный исключительно против России, как и нынешний, как ни крути, ни темни отговорками. Они лишь ужимки темных закройщиков. Дела не лгут.

Так Россия вынужденно, истекая кровью, в одиночку отбивалась от своры насевших на нее врагов, отбивалась не год и не два. Никто своевременно не поспешил ей на помощь, хотя бы малую. Значит, в этом злосчастии нет вины красных командиров – бойцы, как могли, бились и гибли, спасая население и страну от погибели полной.

В схожей ситуации оказалась одна молодая особа. Как-то ныне днем у бензоколонки в людном месте, двое громил-барсеточников попытались выхватить из ее автомашины сумочку с деньгами, а главное, с офисными документами. И она, такая хрупкая девушка, даже не ожидая от себя такой ярости, в драке расцарапала налетчикам руки, долго не сдавалась и отбила сумочку. Налетчики выругались и скрылись. Это видели посетители бензоколонки, но никто не пришел ей на помощь. Даже и в те полчала, когда она, сидя на траве, рыдала от обиды – не могла сразу успокоиться, – никто не подошел к ней и не посочувствовал ей в беде.

Россия выстояла с честью в битве с нацистами, побила их и изгнала вон и, мало того, затем добила их в логове, при участии уже союзников, освободив от гитлеровцев население большей части Европы, нуждавшееся в таком освобождении, чего оно само не могло сделать.

Однако вышло то, чего нынешняя европейская дама вроде бы стесняется тех случившихся обстоятельств, она стесняется это признать или просто хотела бы быть освобожденной другим роскошным кавалером; она охотно льнет в ряды натовцев, ей к лицу быть лишь в претензии к России за то, что не так что-то было сделано и что она уже не помнит, просила ли она об этом.

Политики Запада пошли на конфронтацию с СССР.

Холодную войну придумал не Кремль, она – на совести бульдога Черчилля и желчного Трумэна, предполагавших начать еще более смертоносную атомную бомбардировку городов России, чтобы сдержать ее политическое возвышение в мире. С этой целью и был создан блок НАТО – вертихвостка в руках американцев, великих мастеров инквизиторских зачисток и устранения неугодных режимов и людей. Сей военный блок уже замешан в развале независимой Югославии и бомбардировке непокорной Ливии. А также в травле псевдоевропейским судом жертв агрессии, а не истинных зачинщиков и покровителей.

На ограничении других нельзя жить, можно жить лишь на самоограничении.

После-то краснобойства тракториста и коммунистического лидера Горбачева, после его предательства одних немцев, друзей, перед другими, и своего народа, после-то развала им Советского Союза и позорного бегства за границу… На задворки истории…

Натовцы ополчились на нас, русских, с легкостью устроив украинскую вакханалию для того, чтобы ослабить Россию; но они и сами теперь не знают, как им остановить такой хаос рядом и выбраться самим из-за этого передела не ужасными злодеяниями, а лишь пошалившими ангелами, которые могут себе позволить все в своей компании.

Впрочем их воинственный напор невелик, несмертелен для нас; он несравним по силе с немецко-фашистским зверьем, спущенным на нас с цепи Европой в 1941 году. Но до чего же живуч аналог: уже четверть века эта непорочная рабская вертихвостка содержит еще собственных рабов – русских неграждан и не замечает такого арпатеида в Прибалтике.

А это уже следствие явного заката западной модели сосуществования европейских народов, исповедующих воинственность во всем в пресловутой борьбе за права человека. Трындят и трындят их оракулы купленные.

Мир людской же стремительно летит вместе с планетой, меняется на глазах, и его ничто не остановит. Ни раж натовских борзых, ни новая холодная война англосаксов, враждебных миру, ни даже африканская чума, ни вспышка неонацизма. И ни государственный терроризм.

Однако нам с Европой, дамой неприятной, дальше жить.

Наши судьи непреклонные – моралисты тертые и извращенные, порченые туфтой-капиталом, православие забывшие; они исходят бранью, несусветное несут о том, какие негодяи эти русские: посмели поступить не по их правилам; у них есть на то на все верное решение – оно в пользу евроинтеграции, и все, хоть умри!

Антон Кашин только-только вник в бегущие телеизвестия дурные (их, нормальных теперь не было), как тренькнул слабенько звонок квартирный – будто бы потерянный какой, далекий; да и сейчас же, будто он, художник, ожидал кого-то или же какого-то явления, нисколько не страхуясь, что неосмотрительно, и не взглянув в дверной глазок, и хотя Люба бросала ему всякий раз: «Не беги – никто не умирает там!» поспешил – запор свернул и без раздумий металлическую дверь открыл. По своей привычке, что поделаешь!

Перед ним тут неясно засветился в тоннеле коридора какой-то полузнакомый забородевший и уже немощный (без плоти – видно было) голубоватый странник, вроде б патриарх небесный и заблудившийся пришелец или же какой-то истый богослов из старого фильма. Он глаза вострил, вглядываясь лучше и еще опоминаясь от того, куда его судьба вдруг занесла.

Антон скорее догадался, чем сообразил, что сюда явился для чего-то Анатолий, Любин брат, заметно сдавший физически.

– Это ты, Антон? – вопросил тот, отшатнувшись, словно бы в недоумении великом оттого, что видит именно его вместо чего-то постоянно привычного для глаза – своего предмета или сослуживца-сотрудника. – Слушай, что-то я не понимаю дико, – пролепетал он. – Решал задачку… аксиому… И мне показалось: нужно быть здесь…

– Заблудился, Толя, что ли? – повеселел Антон, – признав шурина. – Ну, входи. Решать нам уже ничего не нужно, либо нужно в противном случае вторую жизнь прожить… А кто ж нам даст… Заблудился, что ли, ты, физик, в аксиоме неразобранной?

XV

Толя колебался – сумрачный, пестрорядинный, ошалевший, в серой вязаной шапочке (по-демократически); он, стоя под пасмурно светившей коридорной лампочкой в колпаке, еще удрученно лепетал:

– Видишь ли, я все никак не вникну…

– Куда тебя смерчем занесло и ты опустился? – Антон веселел. – И с чего такая трансформация в мозгах?

– Да, примерно так… Дырка от бублика… – Толя понял юмор: рассмеялся еще несмело. – Знаешь, извини, и впрямь бывают у меня заскоки. И тогда, когда на кафедре стою… Порой… Во время лекции… Когда хочется понятнее слова выстроить перед физиками молодыми. Не впасть в маразм…

– Ну, заскоки, или задвижки, ты давай входи – то ведь не позорно для заработавшегося ученого – профессора всю жизнь приносить лишь пользу обществу, стране. – И пошла у них игра слов.

– Да бывает так, что заклинивает разум. Мы – не боги. Что-то там, в голове, блуждает, а понять нельзя…

– Ясно, ясно: хочешь круглую игрушечку придумать, а выходит все квадратная, нелепая.

– Во-во, верно.

– Уточню прозаично. Я тебя не просил о приезде к нам. Но раз залетел ты, сокол – я рад, покалякаем. Давно не виделись. Давай!

– Может, вспомню, что и зачем я тут.

– Чтобы вспомнить точно, следует вернуться на то место, откуда начиналась эта мысль. Но какая?

– В любом деле при забывчивости?

– Непременно.

– Это нелегко.

– Может быть, ты виртуалист? Предпочитаешь виртуальную реальность? Вон западные лидеры уже публично с ней играют…

– Слушай: меня какое-то дело привело сюда… А я, рохля, забыл… И вот зашел… То ли к тебе, то ли к сестре Любе. То ли я что напутал…

– Ну, заходи; может, и вспомнишь. Я дверь приткну.

– А Любы дома нет?

– Они с дочкой Дашей уехали. Вернее, улетели. Должны вот-вот возвратиться: они по заграницам шляются.

– А где?

– Где сейчас – не знаю точно.

– Как так?

– Не вели переговоры. Знаю: были на Мальдивах – островах. В Тихом океане. Свои телеса там грели. Люба все ругает Петра Первого за то, что выстроил город в хлипком климате.

– И сколько времени они путевничают?

– Коронные две недели. Кажется, сегодня должны прибыть.

– Ужас!

– А чему ты ужасаешься?

– Ну ты даешь! Полмесяца почти ты один – и они не дали знать тебе ничего о себе? Не позвонили тебе ни разу?

– А что тут сногсшибательного для тебя?

– Ну, в век электроники это непростительно.

– А кто сказал, что мы тоскуем друг по другу?

– По кому? По Любе-то?

– Ну причем тут имена? Родство… Любимые… Для тебя-то физика. Это еще может что-то значить. Для меня же – абсолютный нуль, вернее, я в ней – абсолютный нуль, извини. Кстати, ты разве по-другому милуешь свою новую подружку?

– Ой, я и Любе говорил, она меня гнобит самым смертным образом – я ее уже видеть не могу, спасаюсь в аудиториях ЛЭТИ.

– Эта-та – случайная – вторая? Разница в постели ощущается?

– Да не очень-то. Хотя эта не костлявая…

– Я не понимаю суть измены – в чем она? Все дело в том, как ты обнимаешь, только и всего?

– Но, видишь ли, даже бобры выбирают невест любимых.

– Трансформация непонятна, неприемлема. Это что: помимо твоего сознания идет? Неуправляемо? Значит, если политик меняет свою позицию – это тоже неосознанная виртуальность? Нужно подчиниться? И тогда физиологически у тебя в постели с дамой нечто подобное может быть?

– Наверное.

– Ну, тебе-то, Толя, это хорошо известно. Ты ведь ощутил какое-то благо, лежа рядом с киевлянкой – чужой женой, как любовник? Скажи мне по секрету.

– Когда как. Не существенно. Я звонил ей теперь из-за этого удара фашистского…

– Но ведь ради чего-то и изменяют друг другу.

– Это как разные сорта чая – и от заварки тоже зависят и выдержки в чайнике. На кондачка не получается.

– Только и всего? Из-за чего же люди стреляются? С крыш кидаются?

– Ну кому что взбредет в голову. Иногда и дырки от бублика хватает для азарта.

– Отчего же все сильные мира сего бесятся? Оттого что не хватает какого-то нужного элемента в организме, а признаться публично не хотят? Это от слабости человеческой – все-таки попробовать запретное для самого себя и в чем-то убедиться лишний раз – наяву?

– Например, я помню, что во время войны, что в Ленинграде, что в Сталинграде меня, семилетнего, удивляло то, что есть сила сильнее моих родителей. – Но Анатолий мучился все еще оттого, что он что-то нынче серьезно напутал и все еще не мог отыскать концов своих разорванных мыслей.

И Антон ничем не мог ему помочь в разрешении его умственной промашки, когда ослабевший мозг уже не выполнял в должной мере свои функции, давал сбои.

XVI

– Диву я даюсь: Украина всех захомутала, ставши заложницей натовской, – постаревший Анатолий покраснел по– юношески. Сел на стул. Снял шапочку серую.

– И на западенцах Европа вконец заморочилась, сдурела; и чухается она с ними, оттого у ней голова болит, – добавил Антон. – А развернуться вспять – уже не позволяет гонор европейский. Да и пусть! Мало, что ли, в их компании прибалтов оглашенных, ястребов. Маленькие собачки пуще лают и кусают.

– Уж известно. Я летом бывал в Латвии гостеприимной…

– Мы-то с Любой поменьше… А их покровители судят нас за эту вакханалию: мол мы, русские, виноваты в том, что не даем укронацистам и олигархам растерзать насовсем славян – мирных жителей восставшей Новороссии, что помогаем им продуктами и лекарствами, даем им приют и всяко поддерживаем их.

– Естественно: спасение по-американски. Территория Донбасса нужна новоявленным киевским властям без жителей. Отсюда беспредел нацгвардии. Сопротивляется Восток Украины. Мой внук, Сократ, в ополчение туда хочет поехать. С приятелем вместе. На защиту…

– Это – старший?

– Нет, младший. Собранный.

– Я вечор видел (по телеку), как дергался, горя глазами, американец, доказывая, что только американская политика везде светоносна, а российская вредна, нелегитимна. Насколько же запрограммированы зомби этой нации. До маразма.

– Наверное, потому, что воспитание недостаточно: у американцев культура заемная, сборная. Они еще не набрались опыта, а рубят с плеча. Не терпят соперничества.

– И до чего ж они, янки, въедливы – настырны: суют под нос свою правоту в твоих делах; лезут с пеной у рта учить даже обычные писаки – не политики. Никто другой – ни француз, ни итальянец, ни испанец – не всунется туда, куда ему не следует. А тут такой облом…

– Да, назло соседу. Спихнуть его.

– Как же: они, янки, могут спасти мир от русских наилучшим американским образом. Спасти и потом говорить всюду, как они хорошо спасли, как было и с каким-то рядовым у них в каком-то разрекламированном фильме.

– Англо-саксы всегда почему-то считали, что набить русским морду для острастки проще пареной репы. И считают еще. Ну, и они ведь поспособствовали развалу Советского Союза. И что: проще им стало жить после этого? Напротив. Теперь нужно следить за десятками независимых государств. И подкидывать доллары на лапу… соглашателям…

И ведь каждая малая шавка старается посильнее тявкнуть, подать свой голос, чтобы ее заметили в стае объединенной – НАТО.

Ведь псевдогордая Европа по сию пору не хочет признать своих истинных спасителей потому, что они не европейцы вовсе; она придерживается своего междусобойчика, поскольку живут – здравствуют вроде бы на другой планете – культурной, чистенькой. Ну, ничего, что их, бравые ребята, нашкодили где-то и кто-то из них, попивая баварское пиво из кружек, еще вдохновенно вспоминает о том, как славно они, немцы, сидя в теплых ДЗОТАх, косили из пулеметов тысячи русских солдат, неумевших якобы воевать. В общем совесть политустроителей не мучает за это. Виновных в агрессии словно нет никого. Все довольны жизнью. А правдолюбцев стало пруд пруди.

А что касается многих тысяч погибших красноармейцев при освобождении европейских стран, то об этом никто вроде бы и не просил, как-то вырвалось у кого-то из европейцев признание.

– Ладно, хватит нам впустую воздух сотрясать словами… Лясы точить… Антон, для признания чего-то –нужно набраться мужества. А есть оно у немногих. Хвала им!

Это – люди без зависти к добродетелям к другим.

– Ты партийный до сих пор? И лекции… Практикуешься?

– Читаю. И руковожу ребятами-энтузиастами. Я не отступился.

– А молодой замены нет?

– И не пахнет ей. Мало кто идет в науку.

Они зашли на кухню. Толя сел к столу, а Антон захлопотал около холодильника и плиты, спросил:

– Ты помнишь Агой, где ты заплывы накручивал?

– Ага. У Черного моря, на Кавказе, где ты акварельки писал? Семьдесят второй год. Чудное время.

– Там и чудная дивчина-альпинистка Алла была. Знаменитая.

– Да, она так взрывно играла со студентами ГНИ – прямо бестия; она обыгрывала всех парней, а они, играя, только и покрикивали в панике: «Держите! Держите Аллу!» Это стоило только видеть! Никакой спектакль не сравнится с такой бузой.

– Зато она неузнаваемо несчастна была после – по приезду в Ленинград – при встрече с нами: ее убила измена ее любимого, на которую она явно рассчитывала, полагалась…

– Знаешь, Антон, она ведь тебя тогда жаловала, почти любила; ты, выходит, она признавалась мне, был чем-то похож на ее изменщика.

– Да, а к тебе относилась прохладнее, не спорю, хоть ты и выглядел бойцовски-тренированней и выигрышней. И ухаживать старался за ней.

Накануне ее отъезда – возвращения в Грозный она гостила у нас. Уже пришедшая в себя отчасти, разумная. Мы с ней сидели рядом на диване и обнимались, даже целовались, я ее успокаивал, и ее длинные рассыпавшиеся волосы пластались по моему лицу. Я вполне был готов безоглядно жениться на ней, чтобы только искупить перед ней вину того паразита, если бы не был женат на Любе. Правда, не совсем уверен был в том, чтобы она согласилась быть моей женой, и в том, что мог бы ее устроить, как мужчина.