скачать книгу бесплатно
Покой нарушала только мать. Эта не по годам седая женщина, хрупкая, как мёртвое насекомое, высохшее между оконными рамами. Марк любил её тиранически, с ненавистью боготворил её навязчивую заботу и, стиснув зубы, открывал ей двери, регулярно впуская в свою жизнь – как непрошенного гостя, которому нельзя отказать. И каждый день, каждый день она приходила.
Пришла она и в тот вечер.
– Сыночек, посмотри, как у тебя грязно. Нужно вымыть полы. Принести что-нибудь на ужин? В холодильнике стоит вчерашний суп. Может, разогреть? Давай я заштопаю твоё пальто, оно по шву разошлось, тут работы немного…
Марк не прерывал её монолога. Он заставлял себя выносить присутствие матери и с терпеливым удовлетворением наблюдал, как морщины на её лице год от года становятся глубже.
Мать приходила снова и снова, смахивала с тумбочек пыль, мыла посуду, штопала дырявые носки и поливала засохшее растение на подоконнике, которому стоило бы свернуться в росток и спрятаться в створках семени, чтобы никогда, никогда не прорастать. Перед уходом, как бы невзначай, она оставляла в прихожей немного денег. Марк никогда их не тратил. Он складывал деньги в трёхлитровую банку из-под солёных огурцов, стоявшую на самом видном месте. Не хотел чувствовать себя обязанным.
Мать видела его насквозь и терпеливо тащила с сыном его жизнь, как полные продуктов сумки из магазина. Она тоже любила его, но в глубине души была рада затворничеству Марка: чувствовала, что сын по-прежнему принадлежит ей. Эти двое были голодными пираньями, пожирающими друг друга.
– Зачем ты постоянно приходишь?
– Больше некому к тебе приходить.
Марк взглянул в лицо матери. Её глаза улыбались. «Она смеётся надо мной!»
– Я не нуждаюсь в гостях, – холодно ответил. Потом вдруг спохватился, попытался объяснить ей всё, но вышла одна ложь и пустые жалобы. – Пойми, я и сам хочу, чтобы всё изменилось. Иногда я хочу найти себе девушку или доброго друга. Что может быть лучше друга? Но люди меня раздражают. Едва они приходят в мою жизнь, как я хочу выйти из неё в окно.
– Ты сам выбрал, как жить, – мать стояла возле окна, укутав одно плечо занавеской. – Так не жалуйся.
Белый ажурный тюль покрывал тело, как саван. Марк не мог избавиться от навязчивого образа. Вот она умирает, вот он закрывает ей глаза, касаясь ещё тёплых век подушечками пальцев, вот он плачет, вот возвращается домой с похорон, и остаётся один, один как перст, как распятый на кресте Иисус, как Заратустра на вершине горы, как Будда, как отшельник в Иудейской пустыне.
– Я всё ещё ребёнок в твоих глазах, – внутри него бился в судорогах сдерживаемой злости маленький мальчик, готовый броситься на мир с кулаками и даже пнуть умирающую на тротуаре собаку: если заскулит, значит, настоящая.
– Всё еще живая игрушка. Ну давай, ты же этого хочешь, запеленай меня в покрывало! – он сдёрнул с кровати плед и швырнул на пол, к её ногам. – Отвези меня в парк на коляске, я буду маленьким и послушным, и всегда буду открывать рот, когда ты захочешь накормить меня супом.
«Всё это пустое, умолкни», – сказала она одними глазами, но Марк сделал вид, что не заметил. Он хотел выдохнуть в мир всю свою ярость, чтобы мир лопнул, как ненадёжное чрево мыльного пузыря, а он сам остался зародышем в безводной пустоте, который душит себя обеими руками.
– Зачем ты родила ребёнка? – он безжалостно смотрел ей в глаза снизу-вверх, сидя на кровати. – Ты сделала это, чтобы наполнить хоть чем-нибудь свою пустую жизнь. Чтобы у каждого шага появился хоть крохотный смысл. Я был отростком твоего эгоизма. Отец просил сделать аборт, но ты не послушала. Твоё тело выплюнуло из себя новую жизнь, но кому она нужна? Я каждый день спускаю её в унитаз и живу здесь, как инвалид души, только потому что ты, ты этого захотела.
В тот вечер он выносил жизнь с трудом, а её хрупкие плечи так и просили чужой ноши. «Наверное, я совсем не умею воспитывать детей», – подумала она и снова приняла вину на себя, но всё же попыталась дать отпор его гневу.
– Вижу, тебе тяжело. Но может быть, пора прекратить этот спектакль? Тебе не три года, чтобы я водила тебя за руку в детский сад. Просто живи, хотя бы начни жить. Вымой полы, выбрось в помойку весь этот хлам. Устройся на работу, мало ли вакансий, посмотри людям в глаза, найди себе друга. Сделай хоть что-нибудь. Перестань сжигать свои картины. Хоть что-нибудь, слышишь? Хоть с соседями подерись! Напейся и пой песни, сидя на подоконнике, купи галстук, выйди на улицу. В твои годы я уже…
– Что – уже?
– Да что угодно! По крайней мере, не вела себя как младенец. Смотреть противно, во что ты превратил свою жизнь!
– Противно смотреть. Так что ты здесь делаешь? Уходи! Не хочу видеть тебя в своей квартире.
– Строго говоря, квартира твоя только формально, – не без сарказма заметила мать.
Высохший комар шевельнул лапкой, и конечность, отвалившись, беззвучно упала.
– Прошу тебя, уйди.
И она ушла, раскроив улицу надвое своими плавниками. Дом встретил её всегдашним молчанием. По внешней стороне оконных стёкол стекала дождевая вода, но внутри было так сухо и тепло, что даже самая сильная рыба сдохла бы вмиг.
3
Марк избороздил шагами комнату. Потом вышел на кухню и, опустив тело на табурет, долго сидел, словно изваяние скульптора-недоумка, подарившего миру ещё одно бесполезное творение. Этот скульптор прилепил червяку ноги и руки, увенчал нелепое тельце головой, а потом, просунув в череп два растопыренных пальца, разрешил выглянуть наружу из получившихся дыр, чтобы увидеть собственное убожество.
Когда затекли ноги и устала спина, Марк подошёл к окну. Снаружи давно стемнело, и с неба смотрела луна. Она напоминала рыбий глаз в тарелке супа, плывущий вместе с масляными кругами облаков по круговой траектории ложки. Марк с детства любил есть рыбьи глаза. Ему была приятна их лёгкая горечь. Ему нравилось, что когда-то это были глаза, которые могли видеть под водой, а теперь он давит их челюстями вместе с картошкой и луком.
За окном он заметил молодую пару. Освещённые электрическим светом уличного фонаря, они жались друг к другу, как щенки. Ещё секунда, и Марк почувствовал их трепет, их подкожный жар, теплоту их рук, стремящихся к соитию. Он ощутил зуд в паху и погрузил тёплую руку в расстёгнутые джинсы. Потом отвернулся. «Смотреть тут не на что». Но спустя пару секунд вновь посмотрел на улицу, уже без вожделения.
С другой стороны, невидимой влюблённым, держась одной рукой за стену, мочился пьяный бродяга с длинными спутанными волосами. Марк часто видел его из окна. Теперь, шатаясь, он держал в руках свой член, как мелкую рыбёшку, и ему ничего было больше не нужно. Реальность сузилась до зассанной стены и вместе с тем стала домом, где можно упасть хоть посреди автотрассы и уснуть, не беспокоясь о том, что будешь раздавлен ближайшим автомобилем.
«Подумать только, – Марк думал, беззвучно шевеля губами (со стороны это всегда выглядело очень смешно), – я даже ему завидую. С лёгкой руки он просто нассал на мир и сейчас ляжет спать, ни о чём не беспокоясь. Какая, однако, поэзия – пьянство».
Задёрнув шторы, Марк вернулся на свой табурет. Он как всегда искал смысл, чтобы дышать. Блуждая в книгах, внутри себя или в оттенках красок на холсте, день за днём он пытался обнаружить и привести в движение некую необходимую шестерёнку, которая подтолкнула бы вперёд ржавый механизм его жизни. Но смысл не проявлялся, а создавать его своими силами Марк не умел.
В свои двадцать с небольшим он уже побывал дворником, кондуктором, разносчиком газет, журналистом, дизайнером рекламных буклетов и декоратором в детской театральной студии. Но, едва устроившись на новую работу, он снова мечтал окружить себя четырьмя стенами и глядеть на мир из окна, словно из аквариума.
Жить, как все вокруг, Марк не умел. Он попросту не понимал окружающих. «Столько людей сейчас спокойно спят, кушают плов из фарфоровых тарелок, их ужину придаёт смысл приправа для курицы, купленная по акции, им не нужно иной власти, кроме власти над кнопкой лифта, им нужна просто женщина, которая по вечерам будет покорно ждать в постели, им нужен просто мужчина, который погладит по голове, дети, которые будут смеяться. Им нужна эта жизнь, он счастливы, вот и всё!» Он завидовал этим людям.
Позвонила мать.
– Марк, ты?
– Его нет дома. Прогуляться пошёл и помер в канаве.
– Господи, за что…
– Мам, да перестань. Конечно, это я. Кто же ещё? Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего. Просто я устала. Очень устала… – её голос был тише шелеста листьев за окном, но он всё слышал. – Собиралась принести тебе тёплые вещи. Нашла в шкафу, когда прибиралась. Но лучше потом как-нибудь.
– Мне ничего не нужно. Но если очень хочешь, принеси. Завтра, послезавтра или никогда, – мать молчала. – Ладно, прости. Иди отдохни как следует… – Но и это прозвучало как издевательство.
Марк знал, что она никуда не пойдёт. Просто ляжет на кровать и, вжавшись в простыню, слишком чисто пахнущую порошком, станет вспоминать свою прежнюю жизнь, когда всё было иначе, когда был рядом мужчина, которому можно гладить рубашки, когда еще не повзрослел примерный сын, ласковый ребёнок, который трепал волосы девочкам, валялся в траве, играл во дворе в футбол и возвращался домой грязным как чучело.
Он знал всё это, но ему было её не жаль. «Ей хотя бы есть о чём вспомнить». Когда он оглядывался на своё прошлое, перед глазами зияла пустота размером с жизнь. Он сам хотел этой пустоты, но требовалась нечеловеческая сила, чтобы выдержать её темень и тишь.
«Если я всего лишь слизняк, погрязший в одиночестве, в самообмане, в иллюзии свободной воли, если я только придаю тяжесть этому табурету и ращу внутри себя чудовищ, если сам становлюсь диким зверем, готовым вцепиться в горло собственной матери, если так, чем я лучше? Чем я лучше куска свинины, который кровоточит на разделочной доске, когда она готовит обед…»
Поток «если» ещё долго не иссякал в его голове. Он был ничем не лучше, это факт. Кусок мяса не может никого заставить страдать. Марк схватил нож и отшвырнул его прочь. Остриё вонзилось в оконную раму.
«Будь я хоть немного живее, куда бы я пошёл? – он взглянул на белые пальцы, торчащие из домашних шлёпанцев, как опарыши, покрытые тонкими волосками. – Ноги нужны бегунам и путешественникам. Всем тем, кто торопится. Не мне. Где бы я ни был, мне ничего не нужно от мира. Будь у меня силы выносить бессмыслицу быта, я бы больше рисовал и читал. Да, я бы проглотил тонны бумаги до последней буквы. Но зачем мне нужны слова, если они тают в воздухе, едва жизнь вступает в свои права? К чему эти книги, эти холсты и краски, и органы тела? Бессмысленность нахлынет, и ноги станут ни к чему».
И бессмысленность нахлынула. Единственное, чего он не мог выносить в одиночку. Он выдернул нож из оконной рамы и прошёлся лезвием по горлу.
4
Примерно в это же время, или, быть может, несколькими месяцами раньше, что нам до хронологической точности, Белла сидела на парапете крыши.
Тогда она ещё ничего не знала о Марке. До их знакомства оставалось немало лет, но у каждого есть близнец, помните? Осознав, что мертва, я не хотела отравить Беллу трупным ядом. Ей нужен живой близнец, решила я. И тогда я распутаю все морские узлы между нами. Тогда я смогу исчезнуть окончательно…
Крыша была ветреной и пустынной, как взлётная полоса, с которой не поднимался ни один самолет. Свесив ноги, Белла смотрела, как внизу копошатся люди. Маленькие личинки с опухолью разума внутри черепа. В голове смешивались мысли, воспоминания нанизывались друг на друга цепочкой ассоциаций. Я молчала рядом. Мёртвая-мёртвая.
Когда-то давно, в детстве, Белла точно так же сидела, свесив ноги с дерева, и наблюдала, как по стволу течёт чёрная струйка муравьёв. Она то и дело преграждала им путь ребром ладони, каждый раз удивляясь, с какой равнодушной смелостью они принимают удары судьбы и меняют направление движения. Ей бы так, ей бы, но разве дети бывают так бесстрашны, как муравьи? Из зависти она раздавила нескольких муравьёв пальцем. Я собирала тысячелистник и полынь на поляне внизу, но Белла меня не замечала.
Не замечает она меня и сейчас. Но я-то знаю. Глубоко внутри она осталась той маленькой и безжалостной девочкой – богом, сидящим на ветке дерева, с отвращением и завистью рассматривающим собственные творения.
Теперь Белла мечтала об апокалипсисе. О внезапной катастрофе, которая стёрла бы всё с лица земли, и лицо земли стёрла бы тоже, оставив горящее ядро, обжигающее космос. «Уберите мир с глаз долой и оставьте меня, оставьте. Выверните планету наизнанку. Пусть люди утонут под зелёными газонами, а сквозь их тела пусть прорастают древесные корни». – «Белла, как невинна твоя ярость! Ты ещё совсем ребёнок».
Она думала, что нет на свете человека, который смотрит на мир с того же ракурса. Другие люди, казалось Белле, видели в тот день сияющий мир, омытый солнцем, золото осенних листьев и праздничные улицы, одетые в свет. Впрочем, не исключено, что так и было. Даже я приметила всю эту красоту: прохладный воздух с оттенком синевы, яркие блики на вечерних окнах. Но Белла…
Белла сочиняла нараспев стихи, покачиваясь из стороны в сторону, будто готовясь взлететь. Она никогда их не записывала.
– Самый мёртвый да пребудет со мной кто измыслив ад отошёл на покой сквозь морщины на лбу прорастая травой кто весь пепел мира сберёг в груди самый мёртвый из всех да пребудет во мне…
Я помню наизусть её стихи, но стоит только начать читать их по памяти, как Белла вдруг вся сжимается, будто мгновенно стареет. «Ну всё, хватит, перестань. Зачем ты меня мучаешь?» Она сочиняет, чтобы избавиться от боли, выблевать эмоции в реальность, забыть и жить дальше как ни в чём не бывало.
Белла стала болтать ногами в воздухе, представляя, как сидит на шатких мостках деревенского пруда, где бабушка обычно полоскала бельё. Под пунцовыми летними закатами, отражёнными в детских глазах, деревянный дом казался замком. Белла часто тоскует по нему в городской квартире. Зато наша мать, наверное, и теперь ненавидит это место. На время вернувшись к нам, она никогда не навещала малую родину.
Впрочем, в этом нет ничего удивительного. Там, во время безумной ссоры с привкусом спирта, она расправилась с возлюбленным одним ударом ножа, а потом сидела, втиснув тело в угол, плача навзрыд и наблюдая, как к ногам всё ближе подбирается тёмный, ещё тёплый ручеёк.
Мы были ещё совсем детьми, когда мать переехала в колонию общего режима. Приговор смягчили – из-за синяков, которые погибший оставил на её боках, прежде чем отойти в мир иной. Она отбывала наказание с неженским стоицизмом, думала начать новую жизнь, но вскоре после выхода на свободу короткая история любви и смерти повторилась с точностью до размаха руки. Хорошо ещё, что наш отец сам бросил её. Уехал, не сказав ни слова, едва мы появились на свет.
Мы даже не знаем, как он выглядел. Мать говорила, что порвала все фотографии и сожгла в печи, но мне кажется, что его фотографий не было вовсе. Иногда я думаю, что у нас просто не было отца – или он был настолько невесом, что не запечатлелся даже отголоском воспоминания.
«Чем больше любовь, тем сильнее ненависть. Прямая пропорциональность, понимаешь? – объясняла мать малютке Белле, которая, конечно, ничего не понимала, но успела привязаться к отчиму, несмотря на его матерные монологи за обеденным столом, грязные ботинки и сытую отрыжку вместо поцелуя на ночь. – Только немногие способны это выдержать. Выдержать и, что бы ни случилось, принять вину на себя. Нести её за двоих, и так всю жизнь, будто с ножом в груди». Однако настоящий нож всё-таки оказался не в её грудной клетке.
Позже мы с Беллой приехали в деревню вдвоём и выслушали от болтливых соседей историю нашего замка, ставшего пепелищем.
После смерти бабушки и нашего переезда дом пустовал недолго. Сорвав все замки, в нём поселились пьяницы, покупавшие самогон на окраине деревни у одной старушки, которая умела хорошо заработать на чужой слабости. Эти двое бродяг подрабатывали где придётся. Иногда кололи дрова или помогали убирать сено, дрожащими с похмелья руками собирали в лесу ягоды, а после продавали местным жителям. Денег едва хватало на то, чтобы пить.
Зимой, когда топить печь стало нечем, они начали разбирать дом и сжигать его по частям, бросая в огонь доски и брёвна. Под конец у них осталась только одна комната. Возле печки они свалили кучу тряпья и спали там, чтобы не подохнуть от холода. Но однажды ночью дом выгорел дотла, а его призрачные жильцы куда-то исчезли. Некоторые были уверены, что бродяги заживо сгорели во время пожара. Другие говорили, что они отправились искать новый дом, чтобы вскоре поджечь и его. Но этим праздным вопросом задавались недолго.
Это были люди, о которых никто не помнил. Некоторое время они наполняли собой покинутый нами дом, устилали его комнаты своим запахом, опрокидывали на кухонный стол стаканы с самогоном, пока не сожгли в печи этот самый стол. Потом они просто пропали, и двух жизней как не бывало. Никто не отпел их дрогнувшим голосом.
5
Закат заволокло тучами, и темнота на крыше становилась всё гуще. Но всё-таки мы смогли разглядеть, что голубь, приземлившийся рядом с Беллой на парапет, был весь серый – словно седой. Сложив свои старые крылья, он глядел по сторонам сквозь бусинки немигающих глаз.
– Когда-то была надежда, – говорила Белла, обращаясь к птице, – а теперь ничего. В детстве казалось, что будущее наступит, что жизнь обрастёт событиями и смыслом. Но она только вытянулась в длину.
Её пальцы между тем искали в сумке расчёску. Это я подарила ей свой деревянный гребешок, мне ни к чему, ни к чему. Он весь в трещинках и только выдирает волосы.
– Помнишь? У меня были друзья, – продолжала сестра. – Однажды мы не спали трое суток кряду. В первый день сожгли огромный стог сена в поле за городом, во второй пили вино в детском городке и швырялись песком, а какая-то женщина орала матом из соседнего дома, что её ребенок, мол, уснуть не может. Мы умели танцевать и драться, жить и умирать одновременно. Могли бы, кажется, не поморщившись, держать в руках огонь. А теперь кругом пусто, как в заброшенном доме. Нет людей. Все облетели, как листья с сухого дерева. Я мёртвое дерево, понимаешь?
Голубь улетел. Пальцы прекратили перебирать содержимое сумки. С порывом ветра нахлынула паника, и Белла сжала руками голову. Ей хотелось кричать и плакать, переломать себе все кости, кусать локти, корчиться в судорогах памяти. Но мёртвые деревья умеют только гореть. А как красиво из сосновых ран порой течёт смола, как нежно поскрипывают на ветру ветви, как тонко пахнет хвоя, растоптанная босыми пятками на колючей лесной дорожке…
– Ты многого не замечаешь, Белла. Мне всё это уже не нужно! На что мёртвым шорох листвы под ногами? Но у тебя впереди столько жизни, столько не испытанной ещё боли, столько ножей между рёбер, столько крови на невинных пальцах… Я уже ничего, я уже никогда, но ты, но ты…
Я взывала к ней напрасно. Она вскочила на парапет и, закрыв глаза, направилась вперёд. Так отчаянный пилот-любитель направился бы к самолету, решив без тренировки сделать в воздухе мёртвую петлю. Белла считала шаги, край был всё ближе, ей бы остановиться, но она уже не могла, ей хотелось оступиться, чёрт бы побрал эту соблазнительную смерть, ей хотелось сделать шаг, и ещё, и дальше, и вниз, и навсегда прочь. Когда её ноги потеряли опору, она сосредоточенно молчала. Паника отхлынула. В последнюю секунду в голове Беллы звучал тихий, уверенный и всё понимающий голос: «Вот и всё. Ты падаешь, падаешь наконец».
Но я была рядом. Я всегда была рядом, всегда стояла за её спиной. Она знала, что я не дам ей умереть, иначе разве осмелилась бы? Ах, дорогая сестра, я же люблю тебя. Я не позволю тебе стать такой же мёртвой, как я. Слишком много лет я отравляла смертью твоё существование! Теперь всё, что мне нужно, – сохранить тебе жизнь, не дать умереть следом за мной.
Когда Белла начала падать, я подалась вперёд и обхватила её тело обеими руками, перегнувшись через парапет. Кожа рвалась как бумага, но когда ты мёртв, это совсем не больно. И я спасла её.
Сестра крепко обняла меня, и на долю секунды мы стали одним живым человеком. Зажмурившись, я чувствовала её дрожь и видела перед глазами тонкие красные нити, которые вздрагивали в темноте и свивались в клубок у своих истоков.
6
В тот вечер мать Марка не могла уснуть. Память о дневной размолвке лишала её покоя. Повинуясь воле дурного предчувствия, она накинула на плечи шерстяную шаль поверх халата, сунула ноги в сапоги со сломанными застёжками. Суставы чуть слышно хрустнули, когда она натянула перчатки на сухие пальцы.
Мать торопливо вышла на улицу, прихватив с собой свитер Марка, который давно связала, а он не носил. «Ворот слишком колючий и тугой, как ошейник», – жаловался сын. Она помнила эти слова, но решила, что скажет ему, дескать, пришла отдать свитер, чтобы оправдать своё навязчивое присутствие. «Нервы шалят, шутка ли, пятьдесят лет».
На звонок в дверь Марк не ответил. Тогда она нащупала связку ключей в глубоком кармане халата и открыла сама. В квартире было темно и тихо. Дрожащие пальцы скользнули к выключателю. Она уронила свитер у порога, бросилась в кухню, упала на колени, но было не больно, совсем не больно.
«Марк, сыночек, что с тобой, почему ты весь в крови, господи, спаси и помилуй, где же здесь аптечка, что всё это значит, Марк, дорогой, что ты со мной делаешь, пойдём, я положу тебя на кровать, нет, только не шевелись, сейчас мы вызовем врача, алё, это «скорая», приезжайте скорее, мой сын умирает, улица, господи, какая улица, улица Революции, дом три, квартира сорок восемь, Марк, ты только потерпи, ты только живи, а суп можешь не есть, отдадим его собакам, я тебе свитер принесла, ты же не умрёшь, ты же не можешь, так же нельзя, алё, скорая помощь, ну что же вы не едете, спасите ради Христа, горите вы все в аду, нет, что ли, у вас сыновей».
Мать сберегла Марка для новой жизни – или рана была неглубокой. Смерть щёлкнула зубами и уползла в будущее, оставляя за собой шлейф проглоченных по пути трупов. Я хохотала ей вслед. Белла тоже была спасена.
7
Ещё долго после своей несостоявшейся смерти Белла была сама не своя. Целыми днями она лежала на кровати, накрыв лицо белой простынёй и не замечая ничего вокруг. В то время наше внутреннее родство было особенно ощутимо. Иногда она звала меня. «Алёнушка, расчеши мне волосы, посиди рядом, возьми меня за руку». И я подходила к её постели. Мать, недавно вернувшаяся из колонии (как мы помним, ненадолго), пыталась обрести себя в домашнем хозяйстве и вечно что-то стряпала на кухне.
Белла молча принимала нашу заботу. Слабо обнимала меня за шею, улыбалась бесстрастно и смиренно, как монашка.
– Я теперь совсем как ты. К чему продолжать, когда я должна была лежать на асфальте безобразным трупом? Пришлось бы хоронить в закрытом гробу. Алёнушка, неужели ты тоже это чувствуешь? Моё тело совсем не имеет веса. Я не слышу пульса, не чувствую ног и рук. Один резкий выдох – и от него ничего не останется.
Это было уже слишком. В этом доме и без того достаточно мёртвых, решила я. Сняла со стены зеркало и поднесла к её лицу.
– Белла, посмотри, ты ещё совсем живая.
– Мне всё равно.
– Белла.
– Ну?
– Я могу поклясться, что ты живее всех живых.
– Помоги мне уснуть, выносим только внутренний стон, мир на все голоса изодрал перепонки, крышку гроба закрой за собой, там снаружи сегодня свежо, стынут реки, и лёд слишком ломкий…
– Стихами защищаешься…
– Вот ещё! Если я жива, то и ты тоже. Ясно? – она сказала как отрезала. Слишком серьёзные глаза. Я начала волноваться.
– Не обманывай себя!
Она только рукой махнула и отвернулась к стене. Я схватила её за плечи и повернула к себе. Она потом показывала, как мои пальцы отпечатались на коже синим.
– Нет уж, дай мне сказать, и у мёртвых должны быть шансы, посмотри вокруг, сколько старых дев прозябает по углам коммунальных квартир, сколько людей гибнет на зимних курортах, под колесами грузовиков, от укусов ядовитых змей, сколько раковых опухолей разрослось во внутренностях человечества, скольких людей безуспешно кромсают в операционных! Другие умирают просто так, никем не оплаканные, сгорают заживо во время пожаров. Тебя всё это обошло стороной, ты лежишь здесь и можешь почувствовать, как из кухни пахнет гренками. Что, мало тебе? Мало?
