Человеческое и иное: борьба миров

Выходить за пределы собственных интересов, поступать ради другого – минимальное требование религиозности, совпадающее с моралью. Веды повествуют: «Был некогда спор между богами и демонами. И демоны сказали: кому нам отдать наши жертвоприношения? Они положили все приношения себе в рот. Боги же каждый положили приношения друг другу в рот. И тогда Праджапати – изначальный дух, предался богам». Итак, Высший Дух вселился в Бога. Закон служения, подобно Дхарме, Судьбе, Дао превосходит конкретных богов, когда их было много. В монотеистических религиях Бог становится непосредственным воплощением той сущности, которую любят, почитают, ради которой живут и жертвуют собой. Его славят, древние пели гимны, а не просили об удачной сделке или повышении оклада. Церковное действо не случайно называется службой. В пределе религия требует умаления человеческого «Я», эгоизма, «гордости» вплоть до деиндивидуализации и деперсонализации, слияния с Целым до исчезновения в нем. Нирвана, уход в «коллективное бессознательное», полная потеря своего Я является крайней формой альтруизма. Это самопожертвование, доведенное до логического конца – и как все доведенное до логического конца, оно становится злом, изуверством, формой ухода из жизни, что нередко случается в так называемых тоталитарных сектах. Они потому и тоталитарны, что не оставляют человеку никакой свободы. «В жизни» верующий решает житейские задачи, но подчиняет их стоящей над ней трансцендентной сверх-естественной силе. Тянется вверх, к Imagination, воображаемому состоянию. Возникает материально-идеальный, рационально-эмоциональный континуум, который все время напряжен. Это человеческая Душа как драма существования личности. Или Личность как человек духовный. У светской личности души, в строгом смысле слова, нет; вместо нее психика, но она также континуальна и напряжена. Несмотря на то, что этот континуум имеет другую, более «сплющенную» конфигурацию напряжения, до тех пор пока сохраняется противоречие самости и служения, оно делает человека одухотворенным и живым.

И вот в конце ХIХ века, как объявил Ф. Ницше, «Бог умер». Скажем мягче – «умирает» (принципиально свершившееся событие реально растянуто во времени). Но тем самым отмирают глубинные основания нравственности, ее сплетенные с религией корни. Она вырождается в «этику» (бизнеса, управления, науки и т. д. как набор правил соблюдения правил игры) и в конце концов вытесняется правом. Возникает гражданское общество и правовое государство. Отмирают высшие, слитые с верой эстетические переживания. Образное психологическое искусство превращается в абстрактное, концептуальное и в конце концов вытесняется «игрой ума», прикладной науко-техникой. С утратой стремления к другому, высшему и, следовательно, разложением религии, ломается стержень культуры. Обобщая эти процессы, можно сказать, что формируется обезбоженная техногенная цивилизация. Право и технология, в отличие от нравственного и эстетического отношения к миру, опираются на рациональность, разум, который раз/б/пухая, постепенно подавляет прежние многообразные формы целостной духовной жизни.

Но почему и как умер Бог?

2. Экономическое общество

Наиболее основательный ответ на этот вопрос, как ни кажется парадоксальным, был дан в работах М. Вебера. «Люди, преисполненные „капиталистического духа“ теперь если не враждебны, то совершенно безразличны по отношению к церкви. Благочестивая скука рая не прельщает столь деятельные натуры, а религия представляется им лишь средством отвлечь людей от трудовой деятельности в этом мире».[7] А само «развитие „капиталистического духа“ может быть легче всего понято в рамках общего развития рационализма и должно быть выведено из его принципиального подхода к последним вопросам бытия».[8] Вера в бога рационализировалась и истощалась вместе с распространением рыночных буржуазно-индивидуалистических отношений. В протестантизме, с его упором на спасение через собственный успех в труде, она вступает в противоречие со служением другому как сущностью духовного отношения к миру. Протестант, буржуазный человек живет ради дела, «служит» себе, в лучшем случае своей семье, утешаясь, что тем самым служит Богу или, для атеистов, обществу. /Общее благо образуется за спиной действующих себе на пользу индивидов/. Традиции, привычки, ритуалы, идеи и ценности, не сопрягающиеся с выгодой и эффективностью, теряют свое значение. Осмелимся вспомнить другого великого аналитика капиталистического образа жизни. «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его „естественным повелителям“ и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного „чистогана“… Меновой стоимостью стало все: личное достоинство человека, профессионализм врача, юриста, вдохновение поэта, человека науки и т. д. и т. п. Даже семейные отношения сведены к „чисто денежным отношениям“».[9]

Идейно-политически отказ от принципа служения выражается в идеале свободной личности и либерализме, юридически – в концепциях правового государства, социально – в формировании открытого гражданского общества. Традиционные общества были закрытыми и закрыты они обычаями, верованиями, моралью, почитанием авторитета, любовью или страхом, прочими неоправданными перед лицом разума пред-рассудками. Для них характерно ценностно-рациональное регулирование отношений. Обобщенно говоря, они регулировались, были «закрыты» духовностью, культурой. Открытое общество от этих пут освобождается, в нем разрешено все, что не запрещено законом, который все формализует и кодифицирует. Опираясь на целерациональное, социотехническое регулирование и бюрократию, оно становится «системой всеобщей полезности» – цивилизацией.

Несмотря на яркое, впечатляющее описание К. Марксом проникновения рынка во все поры жизни, для того времени его можно считать художественным преувеличением, что особенно заметно при сравнении с нынешней ситуацией. Вначале рынок «сосуществовал» с культурой, экономика была ядром, системообразующим фактором общества, главным, но не единственным. Это была общественно-экономическая формация. Марксисты открещивались от трактовки своего учения в духе экономического детерминизма, настаивая на воздействии на экономику «надстройки», других сфер общественной жизни, подчеркивая, что они развиваются по собственным законам. Капитализм ХIХ века не был и всемирным явлением, хотя влиял на страны Азии и Африки, а после революции в России на социалистически ориентированные «тоталитарные» общества. Зато сейчас марксистская теория приоритетности экономического в системе общества, под крики о ее крахе, торжествует как никогда.

Новый этап в развитии капиталистических отношений наступил после распада закрытых «социалистических» обществ. Рынок, выгода, прибыль стали практически всеобщей формой жизни людей, поистине глобальным явлением, что позволило провозгласить открытое общество «светлым будущим всего человечества». Расчет, купля-продажа из сферы материального производства и потребления проникли в казалось бы несовместимые с этими подходами области жизни. В научном творчестве – интеллектуальная собственность, в искусстве – шоу-бизнес, о спорте как бескорыстном соревновании сил и умов приходится только вспоминать, в интимных отношениях продажная любовь дошла до точных прейскурантов на ее разные способы, семьи скрепляются партнерскими контрактами. Появились представители «религиозного бизнеса», торгующие богом намного результативнее, чем когда покупали индульгенции. Дискредитируются последние, остаточные формы чего-либо нетоварного, самоценного, экзистенциального. «Выгода никогда не отважится переступить мой порог», – говорил Уильям Блейк. Ах, поэты-романтики, вообще поэты, где Вы теперь? В погоне за прибылью возбуждаются самые низменные и саморазрушительные потенции противоречивой человеческой натуры. Все критикуют телевидение за то, что оно стало орудием разложения личности. И никто ничего не может с этим поделать. Потому что эксплуатация страстей, пороков и болезней людей стала после эксплуатации природы и новых технологий третьим по важности источником прибыли. Без изменения социальных отношений и обуздания капитала, человека как личность не спасти. Особенно изощренный критик и «деконструктор» культуры Ж. Деррида не хочет смириться с тем, что человек вообще способен делать что-то бескорыстное. Дар, подарок, служение, любовь – «фальшивые монеты», ибо одаряемый всегда испытывает чувство признательности в отношении дарителя, который в свою очередь, может получить от сделанного подарка чувство удовлетворения. Выходит, что подарка в чистом виде не существует, поскольку по своей природе он не должен включаться в экономические отношения. «Если подарок проявляется или означивается, – утверждает Ж. Деррида, – если он существует или есть в настоящее время как подарок, как то, что он есть, тогда он не есть, он аннулируется. По крайней мере, сущности подарка /его бытия или проявления, его как такового, поскольку оно имеет интенциональное значение или означивание/ достаточно, чтобы аннулировать подарок. Сущность подарка равноценна не-подарку или не-истине подарка».[10] Развенчать Добро – вот конечная цель постмодернистской «этики», если о таковой в этом случае можно говорить. Она отражает и усиливает процесс его размывания в реальных человеческих отношениях.

Точно никто не знает, но социологи считают, то 90% разговоров среднего американца связаны с деньгами – как их заиметь и на что потратить: «Как, Вы еще не пользовались низорал-шампунем?» Все другие интересы и события мира укладываются в оставшиеся 10%. Его достоинство тоже определяется экономически: «сколько этот человек стоит». Для характеристики подобного общества и содержания сознания его членов понятий рынка, капитализма недостаточно. Они слишком конкретные, отраслевые. Целесообразно признать, что к началу ХХI века духовно-политический тоталитаризм потерпел полное поражение от утилитаризма и в наиболее развитых странах Запада сформировалось глобальное экономическое общество, а также соответствующий ему тип человека – Homo economicus. Экономическое общество, экономический человек – не метафоры, а наиболее адекватные теоретические понятия для выражения современных форм жизни. Рыночное, капиталистическое, гражданское – слишком частные, специфические, а свободное, открытое – слишком абстрактные, демагогические характеристики такого общества. Капиталистическая общественно-экономическая формация переросла в формацию, истиной функционирования и идеологией которой является экономизм. Экономизм – это когда через призму рентабельности рассматривается практически все, что существует и экономика из системообразующего фактора превращается в систему в целом. Экономизм – социально институциализированный эгоизм. В результате духовность вытесняется на периферию жизни, в филантропию, а от обозначающих ее слов остаются пустые оболочки. Взывать к совести – сентиментально, напоминать о долге – идеализм или «эсхатологическое сознание», верить – наивно, любовь – эмоциональное рабство, патриотизм – «мы этого не понимаем» и т. п. Скоро начнут ставить вопрос о рентабельности человека, спрашивать для чего нужны люди вообще и в чем польза счастья. Поскольку, я как говорил мизантропически настроенный А. Шопенгауэр, «жизнь – это предприятие, которое не покрывает своих расходов», ее готовятся объявить банкротом и назначить внешнее (технологическое) управление. Богу в атмосфере экономизма нечем дышать, он болеет, ему воздают формальные почести (и то все меньше, то и дело переходя к прямому опошлению и дискредитации, в последнее время особенно Христа), а фактически поклоняются сатане, дьяволу (преимущественно желтому). Сатана не требует «служения», ему угодить легче – служите себе. Образуется мир без должного, только сущее, что означает его впадение в состояние своеобразной гуманитарной энтропии. Эгоизация и индивидуализация бытия гораздо эффективнее обезбоживают мир, нежели это делали атеисты, завзятые и сознательные борцы с религией. Они боролись с Богом на почве духовности, за другую духовность. Экономизм уничтожает саму ее почву.

Бездуховность экономического общества не отклонение или какая-то его ущербность в организации и структуре. Она вытекает из его сути как выражение преобразовательно-потребительского отношения к миру. Не уравновешенное альтруистичностью и служением, заботой о судьбе ис/по/требляемой природы, неизбежное перенесение этого отношения на людей делает экономику из средства развития жизни в средство ее подрыва. Экономика трансформируется в экономизм. Подобно тому как вышедшие из-под общего управления и начавшие развиваться по собственной программе клетки живого организма приводят его к раковому заболеванию, так деятельность не считающихся с судьбой целого индивидов ведет это целое к разложению. Деньги в сфере духа – логика. Всюду деньги – всюду рациональность, расчет, эквивалентность. Экономический человек становится безличным, что не означает его тупости или несостоятельности во всех отношениях. Это новый тип человека – Актор. Как потребитель, интеллектуал, технократ, эффективный и «самодостаточный» делец он органичен для товарно-денежного производства. Но именно для производства. Однако эти свойства он обычно переносит в культуру, а потерей души и духа, собственно живого начала может даже гордиться. «Гройс обладает уникальным сочетанием четкости математического ума и чрезвычайной артистичности. Ему в Германии не раз говорили, что во время выступлений он выглядит как шоу-мен. Он легко приемлет мнение другого человека, ему чужда атмосфера русского спора. Ощущается его непогруженность в человеческие страсти. В этом отношении он полумертвец, что я очень уважаю, это качество в нем развито даже больше, чем во мне. В общем, личность Бориса Ефимовича мне близка и понятна»[11]. Если не сводить жизнь к производству и коммерческому функционированию, пусть даже «артистическому», проблема в том, чтобы подобные качества оставались в их пределах, а в остальных сферах бытия человек мог проявлять себя не как «полумертвец» и биоробот, а как целостное духовное существо. Как более или менее совершенная Личность.

В странах «победившего экономизма» кроме абсолютных бездумных рыночников немало людей встревоженных таким развитием событий. Достаточно вспомнить Э. Фромма, Франкфуртскую школу, Ж. Батая, коммунистическое, вообще левое, а теперь антиглобалистское движение. Официальный лозунг социал-демократических партий Европы: «рыночная экономика, но не рыночное общество». Они стремятся противостоять прямому переносу законов экономики, то есть всеобщей продажности, на сферу искусства, образования, вообще культуры, личных и межчеловеческих отношений. В этом глубинный смысл социального регулирования рынка как установления пределов экономизма, подчинения стремления к прибыли и потребительству более высоким целям. С точки зрения сохранения духовности и экзистенциального измерения мира его можно назвать гуманитарным регулированием. Не случайно, что «чистые», «настоящие» экономисты, иначе говоря, узкие, тупые профессионалы всегда осуждают подобное вмешательство в экономику, и они всегда либеральны. Не случайно также Блок говорил: «Я художник и потому не либерал». Против «рыночного фундаментализма» выступил даже Дж. Сорос. Сложившееся на Западе общество, которое принято считать открытым и к достижению которого как к идеалу устремился мир, он неожиданно для своих адептов подверг резкой критике. За отсутствие в нем… духовности. И соглашается признать только «переходным» к какому-то новому, где экономика служила бы общему благу. «Переходное общество подрывает общественные ценности и ослабляет сдерживающие моральные факторы. Общественные ценности выражают заботу о других. Они подразумевают, что личность принадлежит обществу, будь то семья, племя, нация или человечество, интересы которого должны превышать интересы отдельной личности (! – В. К.)… В моей новой формулировке открытое общество не находится в оппозиции к закрытому обществу, а занимает ненадежное промежуточное положение, в котором ему угрожают со всех сторон универсальные идеи, доведенные до логического завершения, это все виды экстремизма, включая рыночный фундаментализм».[12]

Определенные надежды в реализации своего нового идеала «смешанного общества» Дж. Сорос возлагал на Россию, для чего были исторические основания. Увы. Экономизм, контргуманистические тенденции продолжает превалировать, хотя без сопротивления им дело было бы намного хуже. Парадокс России в том, что здесь стоит всеобщий плач по культуре и духовности, распространены упования на них, при одновременном желании достичь тех же результатов, что и в странах передового экономизма. Малосовместимость этих целей – не замечается. Пафос «догнать и перегнать» подавляет традицию критического отношения к экономизму как в русской дореволюционной общественной мысли, так и опыт попыток, пусть незавершившихся и неудачных, его преодоления в социалистическую эпоху. «Американизм, – писал В. В. Розанов ещё в начале ХХ столетия, – есть столь же устойчивый и кардинальный момент в истории, как Греция и Рим. „Мы будем торговать, а остальное неважно“. Мы (Россия) живём в этом моменте мещанства, мы только что в него вступаем… Европа, как и Азия, в конце концов побеждаются Америкой. Американизм есть принцип, как „классицизм“, как „христианство“. Америка есть первая страна, даже часть света, которая, будучи просвещенной, живёт без идей. Вот это существование без высших идей побеждает и едва ли не победило христианство, как христианство некогда победило классицизм».[13] Сущность американизма – экономизм. И не отдавая отчета в этом глобальном противоречии между духовностью и экономизмом трудно избежать тупиковой для человека, как признает большинство ответственных мыслителей, перспективы либерально-утилитарного пути. Нечего тогда говорить и об особой, «спасительной», на что многим хотелось бы надеяться, миссии России в современном мире.

3. Как возможна постэкономическая цивилизация

По большому счету дальнейшее существование культуры, духовности и человека в качестве личности мыслимо только при переходе к иному, не рыночно-индивидуалистическому типу общественного развития. При условии преодоления экономизма как принципа жизни. Несогласие с экономизмом, а часто его категорическое отрицание зародилось вместе с ним. Если вынести за скобки первобытный коммунизм, античные, раннехристианские или средневековые формы общественной жизни, то прежде всего в теориях утопического социализма. Переход капитализма в промышленную стадию вывел на сцену практическое социалистическое движение, которое с тех пор стало своеобразным двойником частнособственнических отношений. В первой половине ХХ века оно, как известно, реализовалось в виде особой хозяйственной системы и социально-политического устройства. Предполагалось, что в дальнейшем социализм преобразуется в коммунизм и тогда человечество окончательно освободится от расчета и корыстных интересов, вызываемых борьбой за долю произведенного продукта. Возможность бесплатно, «по потребности» иметь от общества все что нужно для обеспеченной и культурной жизни изменит характер людей. Избавление от постоянных опасений за социальную судьбу оздоровит их психику, откроет перспективу радостного бытия и свободного духовного роста. Человек в основном посвятит себя высоким интересам, среди которых самыми привлекательными станут творчество и забота о других людях. Он сохранит индивидуальность, но это будет индивидуальность не эгоиста, а всесторонне развитой совершенной личности.

Поражение «реального социализма» в хозяйственном соревновании с экономизмом, за которым последовал социально-политический распад, как бы вновь превратил его в утопию. Рынок, товарно-денежные отношения и либерализм стали представляться единственно «правильным» путем прогресса. Говорить о преодолении экономизма в таких условиях – значит бросать вызов объективному ходу вещей, а говорить о социализме, тем более в бывших социалистических странах нельзя или бесполезно. (Отлученный от «свободных» средств массовой информации автор сразу попадает в гетто для оппозиции). Однако по мере того как индустриальное общество перерастает в постиндустриальное, идеи исчерпания частной собственности, рыночных отношений, конкуренции как образа жизни опять стали давать о себе знать. Высказываются они на Западе людьми не связанными с социалистически-коммунистической ориентацией. Появилась целая серия работ, где в разных вариантах (постбуржуазное, посткапиталистическое, пострыночное, постпотребительское) прокламируется конец экономического общества.[14]

Их ведущим постулатом является мысль, что в постиндустриальном обществе в сфере высоких информационных технологий принципы экономизма перестают быть эффективными. Производство так усложняется, что требует не конкуренции, а планирования вплоть до логистики, обладание собственностью становится юридической фикцией, богатство – записью в банке, прибыль получается не за счет эксплуатации, а за счет развития творческих способностей работника и т. д. Транснациональные производственные компании трансформируются в так называемые адаптивные и креативные корпорации, важнейшим ресурсом которых является неэкономическая мотивация их деятельности. Многие привычные условия функционирования капитала становятся ненужными, бессмысленными. Возникает своеобразная техно- и номократическая система, в которой главную роль играют интеллект и образование. В России из-за продолжающейся либеральной приватизации идеи постиндустриального становления ноосферы /так принято в нашей литературе называть техносферу/ с проблемой преодоления экономизма не связываются. Их продолжают обсуждать в основном внутри социалистического движения. Но характерно, что в трактовке самого социализма усиливаются техницистские мотивы. Его опирают на ту же базу научно-технического обобществления собственности и вызываемой им необходимости глобального управления, хотя в последнее время публикуются исследования, где предприняты попытки сопряжения защиты марксистской методологической традиции с новейшими тенденциями постэкономического развития.[15]

Итак, является ли постиндустриальное общество в то же время постэкономическим? Если оно постэкономическое, то означает ли его «после» преодоления кризиса культуры, духовности и личности, к которому привела экспансия экономизма?

К сожалению, больше нет, чем да. Глобальная постиндустриальная цивилизация, приглушая мотивы индивидуализма и эгоизма своих членов, приостанавливая их атомизацию, делает это не через культуру и духовность, а социотехнически, через лишение свободы. Экономическая рациональность сменяется технологической. Человек-актор дрейфует не в сторону личности, а в сторону превращения в «агента» системы. Его индивидуализм смягчается не сближением и сотрудничеством с другими людьми, а повышением зависимости от законов социотехнической деятельности, отчуждение преодолевается не стремлением к общению, а ростом количества формальных коммуникационных контактов, то есть в сущности не преодолевается. Вместо отходящих на второй план материальных интересов развивается не доброта и любовь к ближнему, а погоня за информацией и интеллектуальной собственностью, престижное символическое потребление. Когда говорят о замене труда (labour) творчеством (creativity), то под последним имеется ввиду творчество техническое. Если экономический человек находится в зависимости от потребностей общественного производства и из цели экономики превращается в ее средство, то в постиндустриализме уже само общественное производство начинает определяться законами эволюции одной из своих частей – техники. И человек, и производство – «предлог для прогресса». «Третий кит» современности тучнеет на глазах, грозя вытолкнуть первых двух – культуру и экономику – на мелководье, потом на сушу, и заполнить собой всё море жизни. Сущностью глобализма (по-старому империализма) является технологизм.

Глобальный технологизм ведет к превращению человека из социально-культурной личности и даже актора в агента как человеческий фактор Техноса. Человеческий фактор, бурно протестуя против ограничения своей свободы культурными регуляторами, довольно легко смиряется, если они будут техническими. Лишение индивида имени, замена его номером и тем более «клеймение», всегда воспринималось как надругательство над достоинством человека. Но если номер обещают ставить не каленым железом, а лазерным лучом и хранить в компьютере, то у «прогрессивной общественности» особых возражений нет. Протестуют консерваторы, фундаменталисты и прочие антиглобалисты. Слежка за гражданином, наружное наблюдение и письменные доносы – тоталитаризм, стукачество, но если посредством телекамер просматриваются целые кварталы и обо всем подозрительном предлагается звонить по специально объявленным телефонам, это воспринимается как необходимость обеспечения общественной безопасности. Поставьте «телескринов» больше, наблюдайте на всех станциях метро, умоляют обыватели правовых государств. Обыск в форме ощупывания одежды руками отвергается как нечто унизительное, но если по телу водят электронной палкой, все стоят как покорные бараны. И т. д. и т. п. Лишь бы не со стороны живых людей, не от имени культуры, техникой – и свободолюбивые либералы соглашаются на самый тотальный контроль. Открытое гражданское общество закрыто и регламентировано не меньше, чем традиционные, культурные, разница в том, что закрытость здесь «усовершенствованная», технологическая.