скачать книгу бесплатно
Сегодня, скажем, стоим мы на одном месте, а завтра должны занять пункт «А». Заняв его, первым делом должны окапываться. Окапывать не только самого себя, но и вверенные орудия, имущество подразделения. Строить блиндажи, штабы, опорные пункты…
Заняв пункт «А», командование ставит задачу занять пункт «B»… И опять все по кругу… копать, копать, копать… Прав Виктор Петрович, война – это не бирюльки, это труд – тяжелый и изматывающий. А иначе нельзя. Иначе – погибнешь.
И все это – показывать чудеса героизма с автоматом ли, с пулеметом ли в руках, или же заниматься самоокапыванием, не менее важным делом военных будней, – есть удел простого рядового «пахаря» войны. Вечная память и слава ему!
Коснувшись темы войны нельзя не упомянуть о феномене русского солдата. Казалось бы, здоровый, двухметровый, холенный немецкий солдат и наш простой крестьянский парень с «немытой харей». И все же, немчура, на протяжении всей истории, всегда оставался битым.
Еще Александр Васильевич Суворов говаривал:
– Пруссак против русака не воин!
А он знал толк в военном искусстве, ему ли не выносить столь уничижительный вердикт.
Не менее значимая историческая фигура, канцлер объединенной Германии – фон Бисмарк, Христом-богом молил потомков не лезть войной на Россию.
Не послушались.
Не только не вняли мольбам великого соотечественника потомки, а опутали, впоследствии, весь мир демагогией нацизма. «Очистили» Землю посредством своих концентрационных лагерей.
Глава 11
Об ужасах и нечеловеческих пытках этих лагерей мы знаем не понаслышке. Наш дядя Петро Бутуханов был узником тех мест, свидетелем всех злодеяний фашистского вермахта.
Кадровый военнослужащий, начинающий блестящую карьеру офицера Красной Армии, он оказался в плену. Пленен был не по своей воле, а за ошибки политической близорукости, допущенной руководством страны Советов.
Все просчеты высшего генералитета, принято было спускать в «низы», к командирам низшего звена. Как говорится: «Баре дерутся, чубы у холопьев летят».
Чтобы не творилось в верхних эшелонах власти, но в первые годы войны, наши войска бездарно сдавали свои позиции противнику. Отношение к пленным приравнивалось, как к врагам народа. Всю эту несправедливость пришлось пережить миллионам советских солдат таким, как наш дядя Петро. Пережить фашисткие концлагеря, а вернувшись на Родину советский ГУЛАГ – испытание не для слабых людей.
А дядя Петро был очень живым и подвижным человеком. Высокий ростом, статный собой, чистый помыслами – душа всего нашего Балтая. Где бы, что не случилось в нашем роду, он первым вприпрыжку несся к месту событий.
Вечный чистильщик бараньих кишков на тайлгане. Никто из сородичей не посмел бы указывать, а уж тем более заставить его чистить кишки. Но дядя Петро считал, что никто не справится с этим лучше него.
Собрав команду сорванцов, он добровольно отправлялся, заниматься этим «бабским» делом. Не только он мыл и чистил кишки, но и передавал свой опыт грядущему поколению.
А это «поколение», достигшее 60-летнего рубежа, нынешним летом на тайлгане, само уже передавало свой опыт молодому поколению, чему я был живым свидетелем.
Воспоминания о войне, до скончания века не оставляли дядю Петра равнодушным к былым событиям. Слезы – вечные спутники его послевоенной жизни. Плакал он молча, от этого еще горше. Зримо помню мокрое его от слез лицо.
Мы, дети, играя в войнушку, как в порядке вещей верещали:
– Хайль, Гитлер! Хайль, Гитлер!
Окажись поблизости дядя Петро, он обязательно догонит, пусть даже самого проворного, все уши оборвет. Одно только упоминание этого ненавистного имени вызывало в нем шквал эмоций.
Молва разносится быстро. Всем деревенским парнишам, рано или поздно, становилась известной реакция дяди Петра. И прежде, чем выкрикнуть это «приветствие», каждый должен был впредь оглянуться, оглядеться.
Детским чутьем понимали, что это есть нечто из ряда вон выходящее и пренебрегать коим, никому не дозволено. Уважали деревенские сорванцы ветерана войны, Петра Хаптухаевича Бутуханова, побаивались его.
За один вечер он мог обежать всю деревню, навестить всех родных. Не было вроде бы срочного дела, а дядя Петро обязательно заглянет на огонек.
Наша мать с большим пиететом относилась к нему. Никогда не считала себя ровней и держалась всегда на почтительном от него расстоянии и глядела на дядю Петра снизу вверх.
В какое бы время он не заглянул к ней домой, она безропотно поднималась с постели и шла накрывать на стол. А дядя Петро, и не ел почти ничего, и не пил. Все, что ему нужно было – это зайти, поговорить.
Я не слышал от него рассказов о войне, мал я был еще. Наверное, он и не рассказывал о ней. Вся война для него это кровоточащая рана. Но я видел в его доме много военных книг, карты на стене.
Слышал его версию, уже больного человека, видения войны. Он рассказывал не о тех сражениях, участником, которых он был, а разбирал по частям, стоя у карты, Берлинскую операцию.
Дядя Петро был кадровым офицером, я об этом уже говорил, и его рассказ был по военному сух и он отрывистым голосом докладывал слушателям сложившуюся, на тот момент, обстановку вокруг этой операции. И напоминал он мне тогда маршала Жукова в исполнении Михаила Ульянова.
Глава 12
А жизнь меж тем, не сбавляя своих оборотов, отмеряла свои часы. Все перемешалось в этом мире, «и жизнь, и слезы, и любовь». Вечные спутники жизни, идущие рядом рука об руку – и смех и слезы, и юмор и печаль.
Отец, так же как и мать любил и привечал в своем доме близких себе по духу людей. Одним из них был дядя Ося Вахрамеев, абга-хурайха, как он его величал. Глядя на него и мы, его дети, звали его так же.
Впоследствии, мы напрочь забыли его собственное имя и всегда к нему обращались не иначе, как Абга-хурайха. Любил он наведываться к отцу на чаек. Зайдя в дом, он обязательно поздоровается со всеми за руку.
Женщинам и детям, обычно, рук не подавали, а он же всегда и всем пожимал руки. Подашь ему свою детскую, худую ручонку, а он в ответ пожмет ее обеими руками, приговаривая при этом:
– Сайн байна, бишэйхан хадам!
Стоишь, бывало, гордый от того, что с тобой за руку поздоровался такой большой дяденька.
Он был очень громогласным и красноречивым человеком. У него всегда находилась тема, ради которой он просто обязан был зайти. Как то, зашел он к нам с утра и с порога кричит:
– Хадамха, с четырех часов утра я на ногах. Был в Дулахане, съездил на Хара-Модон, везде трава в-о-о-т, прям по-сюда!
По его словам трава в нынешнее лето уродилась, аккурат, по грудь и даже выше.
– Cнаряжай – кричит,
– Со мной своих парней, чичас мы мигом накосим сенца. Ну т-р-а-а-в-а-а-а…
Мать на радостях со всех ног бежит на стол накрывать. Как же, человек пришел с хорошей вестью, надо же угостить. А всякая предстоящая большая работа – это музыка для матери. Бегает по дому, хлопочет, нас не забывает тормошить. Как же, такое сладкое слово «покос».
Все лучшее на стол, да еще подбадривает, да сама же еще им и подливает. Афанасий Алексеевич присутствовал при разговоре. И ему тоже перепало от щедрот матери.
К окончанию застолья, настроение «у нас» становится чуть хужее. И разговор не шибко клеится, на сон, что то клонит. Пора, кажись домой.
– Схожу-ко до дому, прилягу, а там видно будет, – говорит Абга-хурайха. К тому времени его красноречие сходит на нет, и он ворочает языком, словно жерновами мельницы.
В тот день, по понятным причинам, никуда мы не выехали. Не выехали и на завтрашний день. Покос в том году был обычный. Такой же, как и всегда. Трава была не лучше и не хуже, да и по времени он совпал с обычными сроками сенокошения.
На следующий год, так же, утречком ранним, слышен знакомый голос:
– Хадамха, с четырех часов утра я на ногах. Был в Дулахане, заглянул в Муу-хал, съездил на Хара-Модон, не пропустил Дулеэ, везде трава в-о-о-т прям по-сюда!
И он, как всякий творческий человек, склонный к преувеличениям, размашисто чиркает себя по горлу, показывая, что трава на самом деле ажно по – сюда.
Мать опять пустилась со всех ног… А мне, тогда еще парубку шестнадцати лет от роду, показалось, что где то я уже такое слышал.
Не поверите, через год опять то же, и по такому же сценарию. Лишь только Афанасий Алексеевич, хитренько улыбается. Но, тем не менее, они с Абга-хурахой, опять же получили от матери то, ради чего затеяна была вся эта драматургия.
Наша мать была очень практичным человеком. В хозяйственных вопросах – лучший эксперт. Вот только, как так получилось, что она трижды наступала на одни и те же грабли – не пойму.
Впоследствии, будучи уже взрослым человеком, я рассказывал ей эту историю и вопрошал у нее, как же так Абга-хурайха с такой легкостью обводил тебя вокруг пальца. Она лишь улыбалась.
А в то время, никакой обиды с ее стороны не было. Обиды на то, что ее, взрослого человека, так легко развели. Многие, бывает, ругаются, даже насылают на голову несчастному всяческие проклятия. Нет, наша мать даже голоса не повысила.
Просто Абга-хурайха был необычный человек. Не такой, как все, а с некоторой изюминкой… Он смотрел на мир сквозь розовые очки и всегда оставался, как мне кажется, взрослым ребенком.
Как был он дружен с моими родителями, таковым и оставался всегда.
– Безвредный человек, – так отец его характеризовал:
– Подумаешь, немножко преувеличил, с кем не бывает.
В последний раз я его видел опять же в гостях у нашей матери, отца уже не было в живых. По привычке, я спросил у него:
– Абга-хурайха, hонима юм?
Укатали сивку крутые горки – в ответ он облился горючими слезами:
– Никто и никогда ко мне так не обращался, как вы… кускеновские ребята!
Вообще, отец никогда не делал в отношении кого-нибудь резко негативных оценок. Всегда в его лексиконе находились мягкие полутона. «Безвредный человек» – это высшая его похвала.
Выйдя на пенсию, он всячески оказывал матери свое внимание. В силу своей активной жизненной позиции, мать на дню могла дважды обойти всю деревню. А он был домосед, как впрочем, многие мужчины.
Спровадив мать из дому, он сидел на лавочке возле дома, зорко наблюдая, за тем, когда же его Асалхановна покажется на горизонте.
Есть похожий рассказ у Михаила Евдокимова. Только у него старик вечно ворчал на свою старуху, а когда ее не было рядом – то не находил себе места. Всю свою нежность, старик Евдокимова, выплескивал в незлобивом ворчании.
У моих родителей было примерно так, но по-своему. Завидев издали мать, отец спешил ставить чай. Та придет, а чай уже готов. Вот сидят вдвоем за чашкой чая: мать рассказывает все последние новости, а отец слушает ее внимательно, изредка вставляя, что-то свое.
Мать всю жизнь ходила за отцом, как за малым дитем. Ценил ли он такое отношение в молодости – я не знаю. Но в преклонном возрасте было заметно его исключительное внимание к матери.
В бурятском языке нет уменьшительно-ласкательных слов, например, таких, как: золотце, рыбонька, солнышко.… Но, и без них было видно отношение родителей друг к другу. В голосе отца, во взгляде – во всем читалась безграничная нежность.
Обращался же отец к ней не иначе, как бабушка моя, Асалхановна моя. На бурятский манер это звучит намного мягче и человечнее.
Сидит, бывало, в своей излюбленной позе, приобняв «ранетую» ногу, и испрашивает у матери разрешения:
– Бабушка, а может быть, я заводик-то запущу, как думаешь?
Та, выдержав паузу, скажет нарочито грубовато:
– Ладно, иди уж!
У отца был с детства не вправленный вывих тазобедренного сустава, и как следствие, хромота. Из-за хромоты считал себя инвалидом, похоже, ему самому нравилось быть таковым.
В разговорах у него нет-нет да проскальзывало:
– А что ты хотел, я же инвалид!
Или же, рассуждая о жизни, тонко насмехался над собой:
– Как это тесть мой Асалхан, выдал за хромого человека свою дочь? Я бы своим дочерям никогда не разрешил выходить замуж за инвалида!
Так вот, получив у матери разрешения на запуск «завода», забыв на время про свою инвалидность, он в считанные секунды исчезал из дома, пулей летел в искомое заведение.
Заводом он гордо именовал сарай, в котором располагалось оборудование для перегонки тарасуна, молочной водки. Мать, глядишь, после его исчезновения улыбается. Доставила своему старому, небольшую радость.
После того, как отец молниеносно испарялся, идешь, бывало, за ним: поднести, унести, что-нибудь тяжелое, непосильное ему. Полученное воспитание давало о себе знать. А он только скажет:
– Принеси, сынок, воды – дров и уматывай отсель!
Что бы стоило ему самому, в отсутствии матери, поставить аппарат. Ведь до ее прихода можно было успеть выгнать не один «шэпту». Нет, он всегда думал:
– А что бабушка моя скажет на это?
Вот такие трогательные отношения друг к другу проявляли мои родители, будучи в преклонном возрасте.
Говорят, что старики тянутся друг к другу. Молодые, сами того не замечая, обижают пожилых родителей своим невниманием. Старики, как дети, им охота общаться. И мы, зачастую, лишаем их этого общения, ссылаясь на занятость, вечно торопясь по своим неотложным делам. И лишь, когда их нет рядом, начинаем задумываться:
– Черт, надо было все бросить, сесть и просто послушать!
Наша мать всеми правдами и неправдами старалась остаться в своем доме. Год мы ей позволили остаться после отца. Она, проявив чудеса изобретательности, осталась еще на второй год.
Остаться на еще больший срок никто уже не позволил. Что люди скажут? А всегда ли оправданно это пресловутое «что люди скажут»? Люди говорили, говорят и будут говорить. Быть может не стоит чересчур прислушиваться к тому, что они скажут? Быть может, это есть удобная формула, шаблонная фраза, применяемая всуе тогда, когда словарный запас слов исчерпан?
Мать никак не могла смириться с тем, что живет не в своем доме. Привыкшая самолично вершить суд в своем доме, ей трудно давалась роль стороннего наблюдателя. Отцу, уже ушедшему в мир иной, тоже иногда доставалось.
Как-то, поднимаясь на верхние этажи городской многоэтажки, мне пришлось стать свидетелем ее претензий к отцу. Она проявляла свое неудовольствие, в том, что он ушел, оставив ее одну здесь.
– Сидели бы дома вдвоем, чай пили б, а ты… хожу теперь, как бездомная, черт те знает где.
Слышал я, где то мудрые слова:
– Еще неизвестно, кому больше повезло – тому, кто первым ушел, или тому, кто остался.
А отец наш, Афанасий Алексеевич, решил уйти тогда, когда, по его мнению, он завершил все свои земные дела. Последним его аккордом была золотая свадьба – 50 лет брака с нашей матерью, Агафьей Асалхановной. Ушел он, так же, как и жил – красиво и элегантно.
Однокурсники
