То, что мы должны вернуть

Александр Кушнер

То, что мы должны вернуть

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DаtаСitе (DOI), Книжной палате РФ

© А. С. Кушнер, 2025

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2025

* * *

Шестидесятые

«Первое впечатление» 1962

Когда я очень затоскую…

Когда я очень затоскую,Достану книжку записную,И вот ни крикнуть, ни вздохнуть —Я позвоню кому-нибудь.О голоса моих знакомых!Спасибо вам, спасибо вамЗа то, что вы бывали домаПо непробудным вечерам,За то, что в трудном переплетеЛюбви и горя своегоВы забывали, как живете,Вы говорили: «Ничего».И за обычными словамиБыла такая доброта,Как будто Бог стоял за вамиИ вам подсказывал тогда.

Два мальчика

А. Битову

Два мальчика, два тихих обормотика,ни свитера,ни плащика,ни зонтика,под дождичком       на досточке           качаются,а песенки у них уже кончаются,Что завтра? Понедельник или пятница?Им кажется, что долго детство тянется.Поднимется один,       другой опустится.К плечу прибилась бабочкакапустница.Качаются весь день с утра и до ночи.Ни горя,ни любви,ни мелкой сволочи.Всё в будущем,        за морем одуванчиков.Мне кажется, что я – один из мальчиков.

Рисунок

Ни царств, ушедших в сумрак,Ни одного царя —Ассирия! – рисунокОдин запомнил я.Там злые ассирийцыПри копьях и щитахПлывут вдоль всей страницыНа бычьих пузырях.Так чудно плыть без лодки!И брызги не видны,И плоские бородкиКасаются волны.Так весело со всемиКачаться на волне.«Эй, воин в остром шлеме,Не страшно на войне?Эй, воин в остром шлеме,Останешься на дне!»Но воин в остром шлемеНе отвечает мне.Совсем о них забуду.Бог весть в каком годуЯ в хламе рыться буду —Учебник тот найдуВ картонном переплете.И плеск услышу в нем.«Вы всё еще плывете?» —«Мы всё еще плывем!»

Там, где на дне лежит улитка…

Там, где на дне лежит улитка,Как оркестровая труба,Где пескари шныряют прыткоИ ждет их страшная судьбаВ лице неумолимой щуки, —Там нимфы нежные живутИ к нам протягивают руки,И слабым голосом зовут.У них особые подвиды.В ручьях красуются наяды,Среди густых дерев – дриады,И в море синем – нереиды.Их путать так же неприлично,Как, скажем, лютик водяной,И африканский, необычный,И ядовитый луговой.Отнюдь не праздное всезнайство!Поэт, усилий не жалей,Не запускай свое хозяйствоИ будь подробен, как Линней.

Графин

Вода в графине – чудо из чудес,Прозрачный шар, задержанный в паденье!Откуда он? Как очутился здесь?На столике, в огромном учрежденье?Какие предрассветные садыЗабыли мы и помним до сих пор мы?И счастлив я способностью водыПокорно повторять чужие формы.А сам графин плывет из пустоты,Как призрак льдин, растаявших однажды,Как воплощенье горестной мечтыНесчастных тех, что умерли от жажды.Что делать мне?                  Отпить один глоток,Подняв стакан? И чувствовать при этом,Как подступает к сердцу холодокНевыносимой жалости к предметам?Когда сотрудница заговорит со мной,Вздохну, но это не ее заслуга.Разделены невидимой стеной,Вода и воздух смотрят друг на друга.

Ваза

На античной вазе выступаетЧеловечков дивный хоровод.Непонятно, кто кому внимает,Непонятно, кто за кем идет.Глубока старинная насечка,Каждый пляшет и чему-то рад.Среди них найду я человечкаС головой, повернутой назад.Он высоко ноги поднимает,Он вперед стремительно летит,Но как будто что-то вспоминаетИ назад, как в прошлое, глядит.Что он видит? Горе неуместно.То ли машет милая рукой,То ли друг взывает – неизвестно!Потому и грустный он такой.Старый мастер, резчик по металлу,Жизнь мою в рисунок разверни, —Я пойду кружиться до отвалуИ плясать не хуже, чем они.И в чужие вслушиваться речи,И под бубен прыгать невпопад,Как печальный этот человечекС головой, повернутой назад.

«Ночной дозор» 1966

Декабрьским утром черно-синим…

Декабрьским утром черно-синимТепло домашнее покинемИ выйдем молча на мороз.Киоск фанерный льдом зарос,Уходит в небо пар отвесный,Деревья бьет сырая дрожь,И ты не дремлешь, друг прелестный,А щеки варежкою трешь.Шел ночью снег. Скребут скребками.Бегут кто тише, кто быстрей.В слезах, под теплыми платками,Проносят сонных малышей.Как не похожи на прогулкиТакие выходы к реке!Мы дрогнем в темном переулкеНа ленинградском сквозняке.И я усилием привычнымВернуть стараюсь красотуДомам, и скверам безразличным,И пешеходу на мосту.И пропускаю свой автобус,И замерзаю, весь в снегу,Но жить, покуда этот фокусМне не удался, не могу.

О здание Главного штаба…

О здание Главного штаба!Ты желтой бумаги рулон,Размотанный слева направоИ вогнутый, как небосклон.О море чертежного глянца!О неба холодная высь!О, вырвись из рук итальянцаИ в трубочку снова свернись.Под плащ его серый, под мышку.Чтоб рвался и терся о шов,Чтоб шел итальянец вприпрыжкуВ тени петербургских садов.Под ветром, на холоде диком,Едва поглядев ему вслед,Смекну: между веком и мигомОсобенной разницы нет.И больше, чем стройные зданья,В чертах полюблю городскихВеселое это сознаньеТаинственной зыбкости их.

Старик

Кто тише старика,Попавшего в больницу,В окно издалекаГлядящего на птицу?Кусты ему видны,Прижатые к киоску.Висят на нем штаныБольничные, в полоску.Бухгалтером он былИль стекла мазал мелом?Уж он и сам забыл,Каким был занят делом.Сражался в доминоИль мастерил динамик?Теперь ему одноОкно, как в детстве пряник.И дальний клен емуВесь виден, до прожилок,Быть может, потому,Что дышит смерть в затылок.Вдруг подведут чертуПод ним, как пишут смету,И он уже – по ту,А дерево – по эту.

Гофман

Одну минуточку, я что хотел спросить:Легко ли Гофману три имени носить?О, горевать и уставать за трех людейТому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.Эрнст – только винтик, канцелярии юрист,Он за листом в суде марает новый лист,Не рисовать, не сочинять ему, не петь —В бюрократической машине той скрипеть.Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.Куда удачливее Эрнста Теодор.Придя домой, превозмогая боль в плече,Он пишет повести ночами при свече.Он пишет повести, а сердцу все грустней.Тогда приходит к Теодору Амадей,Гость удивительный и самый дорогой.Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой.На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.«На Фридрихштрассе», – говорит тихонько Эрнст.«Ах нет, направо!» – умоляет Теодор.«Идем налево, – оба слышат, – и во двор».Играет флейта еле-еле во дворе,Как будто школьник водит пальцем в букваре,«Но все равно она, – вздыхает Амадей, —Судебных записей милей и повестей».

Удивляясь галопу…

Удивляясь галопуКочевых табунов,Хоронили Европу,К ней любовь поборов.Сколько раз хоронили,Славя конскую стать,Шею лошади в мыле.И хоронят опять.Но полощутся флагиНа судах в тесноте,И дрожит Копенгаген,Отражаясь в воде,И блестят в АмстердамеЦеховые дома,Словно живопись в рамеИли вечность сама.Хорошо, на педалиПотихоньку нажав,В городок на каналеВъехать, к сердцу прижавНе сплошной, философский,Но обычный закат,Бледно – желтый, чуть жесткий,Золотящий фасад.Впрочем, нам и не надоУезжать никуда,Вон у Летнего садаРозовеет вода,И у каменных лестниц,Над петровской Невой,Ты глядишь, европеец,На закат золотой.

Танцует тот, кто не танцует…

Танцует тот, кто не танцует,Ножом по рюмочке стучит.Гарцует тот, кто не гарцует,С трибуны машет и кричит.А кто танцует в самом делеИ кто гарцует на коне,Тем эти пляски надоели,А эти лошади – вдвойне!

Но и в самом легком дне…

Но и в самом легком дне,Самом тихом, незаметном,Смерть, как зернышко на дне,Светит блеском разноцветным.В рощу, в поле, в свежий сад,Злей хвоща и молочая,Проникает острый яд,Сердце тайно обжигая.Словно кто-то за кустом,За сараем, за буфетомДержит перстень над виномС монограммой и секретом.Как черна его спина!Как блестит на перстне солнце!Но без этого зернаВкус не тот, вино не пьется.

Два лепета, быть может бормотанья…

Два лепета, быть может бормотанья,Подслушал я, проснувшись, два дыханья.Тяжелый куст под окнами дрожал,И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал.Шли капли мимо, плакали на марше.Был мальчик мал,                       куст был намного старше.Он опыт свой с неведеньем сличилИ первым звукам мальчика учил.Он делал так: он вздрагивал ветвямиИ гнал их вниз, и стлался по земле,А мальчик то же пробовал губами,И выходило вроде «ле-ле-ле»И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало!И куст старался, холодом дыша,Поскольку между ними не вставалаТа тень, та блажь, по имени душа.Я тихо встал, испытывая трепет,Вспугнуть боясь и легкий детский лепет,И лепетанье листьев под окном —Их разговор на уровне одном.

«Приметы» 1969

То, что мы зовем душой…

То, что мы зовем душой,Что, как облако, воздушноИ блестит во тьме ночнойСвоенравно, непослушноИли вдруг, как самолет,Тоньше колющей булавки,Корректирует с высотНашу жизнь, внося поправки;То, что с птицей наравнеВ синем воздухе мелькает,Не сгорает на огне,Под дождем не размокает,Без чего нельзя вздохнуть,Ни глупца простить в обиде;То, что мы должны вернуть,Умирая, в лучшем виде, —Это, верно, то и есть,Для чего не жаль стараться,Что и делает нам честь,Если честно разобраться.В самом деле хороша,Бесконечно старомодна,Тучка, ласточка, душа!Я привязан, ты – свободна.

Свежеет к вечеру Нева…

Свежеет к вечеру Нева.Под ярким светомРябит и тянется листваЗа нею следом.Посмотришь: рядом два коняНа свет, к заливуБегут, дистанцию храня,Вздымая гриву.Пока крадешься мимо нихПутем чудесным,Подходит к горлу новый стихС дыханьем тесным.И этот прыгающий шагСтиха живогоТебя смущает, как пиджакС плеча чужого.Известный, в сущности, наряд.Чужая мета:У Пастернака вроде взят,А им – у Фета.Но что-то сердцу говорит,Что всё – иначе.Сам по себе твой тополь мчитИ волны скачут.На всякий склад, что в жизни естьС любой походкой —Всех вариантов пять иль шестьСтроки короткой.Кто виноват: листва ли, ветр?Невы волненье?Иль тот, укрытый, кто так щедрНа совпаденья?

Нет, не одно, а два лица…

Нет, не одно, а два лица,Два смысла, два крыла у мира.И не один, а два отцаВзывают к мести у Шекспира.В Лаэрте Гамлет видит боль,Как в перевернутом бинокле.А если этот мальчик – моль,Зачем глаза его намокли?И те же складочки у рта,И так же вещи дома жгутся.Вокруг такая теснота,Что невозможно повернуться.Ты так касаешься плеча,Что поворот вполоборота,Как поворот в замке ключа,Приводит в действие кого-то.Отходит кто-то второпях,Поспешно кто-то руку прячет,И, оглянувшись, весь в слезах,Ты видишь: рядом кто-то плачет.

Разговор

Мне звонят, говорят: – Как живете– Сын в детсаде. Жена на работе.Вот сижу, завернувшись в халат.Дум не думаю. Жду: позвонят.А у вас что? Содом? Суматоха?– И у нас, – отвечает, – неплохо.Муж уехал. – Куда? – На восток.Вот сижу, завернувшись в платок.– Что-то нынче и вправду не топят.Или топливо на зиму копят?Ну и мрак среди белого дня!Что-то нынче нашло на меня.– И на нас, – отвечает, – находит.То ли жизнь в самом деле проходит,То ли что… Я б зашла… да потомБудет плохо. – Спасибо на том.

Когда тот польский педагог…

Памяти Януша Корчака

Когда тот польский педагог,В последний час не бросив сирот,Шел в ад с детьми и новый ИродТоржествовать злодейство мог,Где был любимый вами бог?Или, как думает Бердяев,Он самых слабых негодяевСлабей, заоблачный дымок?Так, тень среди других теней,Чудак, великий неудачник.Немецкий рыжий автоматчикЕго надежней и сильней,А избиением детейПолны библейские преданья,Никто особого вниманьяНе обращал на них, ей-ей.Но философии урокТоски моей не заглушает,И отвращенье мне внушаетНездешний этот холодок.Один возможен был бы бог,Идущий в газовые печиС детьми, под зло подставив плечи,Как старый польский педагог.

Два голоса

Озирая потемки,расправляя рукойс узелками тесемкина подушке сырой,рядом с лампочкой синейне засну в полутьмена дорожной перине,на казенном клейме.– Ты, дорожные знакиподносящий к плечу,я сегодня во мраке,как твой ангел, лечу.К моему изголовьюподступают кусты.Помоги мне! С любовьюне справляюсь, как ты.– Не проси облегченьяот любви, не проси.Согласись на мученьеи губу прикуси.Бодрствуй с полночью вместе,не мечтай разлюбить.Я тебе на разъездепосвечу, так и быть.– Ты, фонарь подносящий,как огонь к сургучу,я над речкой и чащей,как твой ангел, лечу.Синий свет худосочный,отраженный в окне,вроде жилки височной,не погасшей во мне.– Не проси облегченьяот любви его нет.Поздней ночью – свеченье,днем – сиянье и свет.Что весной развлеченье,тяжкий труд к декабрю.Не проси облегченьяот любви, говорю.

Жить в городе другом – как бы не жить…

Жить в городе другом – как бы не жить.При жизни смерть дана, зовется – расстоянье.Не торопи меня. Мне некуда спешить.Летит вагон во тьму. О, смерти нарастанье!Какое мне письмо докажет: ты жива?Мне кажется, что ты во мраке таешь, таешь.Беспомощен привет, бессмысленны слова.Тебя в разлуке нет, при встрече – оживаешь.Гремят в промозглой мгле бетонные мосты.О ком я так томлюсь, в тоске ломая спички?Теперь любой пустяк действительней, чем ты:На столике стакан, на летчике петлички.На свете, где и так всё держится едва,На ниточке висит, цепляется, вот рухнет,Кто сделал, чтобы ты жива и неживаБыла, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет?

Памяти Анны Ахматовой

1.Волна темнее к ночи,Уключина стучит.Харон неразговорчив,Но и она – молчит.Обшивку руки гладят,А взгляд, как в жизни, тверд.Пред нею волны катятКоцит и Ахеронт.Давно такого грузаНе поднимал челнок.Летает с криком Муза,А ей и невдомек.Опять она нарядна,Спокойна, молода.Легка и чуть прохладнаПоследняя беда.Другую бы дорогу,В Компьен или Париж…Но этой, слава богу,Ее не удивишь.Свиданьем предстоящимВзволнована чуть-чуть.Но дышит грудь не чаще,Чем в Царском где-нибудь.Как всякий дух бесплотныйОчерчена штрихом,Свой путь бесповоротныйСверяет со стихом.Плывет она в туманеСредь чудищ, мимо скалТакой, как МодильяниЕе нарисовал.2.Поскольку скульптор не снималС ее лица посмертной маски,Лба крутизну, щеки провалТы должен сам предать огласке.Такой на ней был грозный светИ губы мертвые так сжаты,Что понял я: прощенья нет!Отмщенье всем, кто виноваты.Ее лежание в гробуНа Страшный суд похоже было.Как будто только что в трубуОна за ангела трубила.Неумолима и строга,Среди заоблачного залаНа неподвижного врагаОдною бровью показала.А здесь от свечек дым не дым,Страх совершал над ней облёты.Или нельзя смотреть живымНа сны загробные и счеты?

Вижу, вижу спозаранку…

Вижу, вижу спозаранкуУстремленные в НевуИ Обводный, и Фонтанку,И похожую на склянкуРечку Кронверку во рву.И каналов без уздечкиВижу утреннюю прыть,Их названья на дощечке,И смертельной Черной речкиУскользающую нить.Слышу, слышу вздох неловкий,Плач по жизни прожитой,Вижу ЕкатерингофкиБлики, отблески, подковкиЖирный отсвет нефтяной.Вижу серого оттенкаМойку, женщину и зонт,Крюков, лезущий на стенку,Пряжку, Карповку, Смоленку,Стикс, Коцит и Ахеронт.

Четко вижу двенадцатый век…

Четко вижу двенадцатый век.Два-три моря да несколько рек.Крикнешь здесь – там услышат твой голос.Так что ласточки в клюве моглиЗанести, обогнав корабли,В Корнуэльс из Ирландии волос.А сейчас что за век, что за тьма!Где письмо? Не дождаться письма.Даром волны шумят, набегая.Иль и впрямь европейский романОтменен, похоронен Тристан?Или ласточек нет, дорогая?

Сирень

Фиолетовой, белой, лиловой,Ледяной, голубой, бестолковойПеред взором предстанет сирень.Летний полдень разбит на осколки,Острых листьев блестят треуголки,И, как облако, стелется тень.Сколько свежести в ветви тяжелой,Как стараются важные пчелы,Допотопная блещет краса!Но вглядись в эти вспышки и блестки:Здесь уже побывал Кончаловский,Трогал кисти и щурил глаза.Тем сильней у забора с канавкойВосхищение наше, с поправкойНа тяжелый музейный букет,Нависающий в желтой плетенкеНад столом, и две грозди в сторонке,И от локтя на скатерти след.

Еще чего, гитара…

Еще чего, гитара!Засученный рукав.Любезная отрава.Засунь ее за шкаф.Пускай на ней играетГригорьев по ночам,Как это подобаетРазгульным москвичам.А мы стиху сухомуПривержены с тобой.И с честью по-другомуСправляемся с бедой.Дымок от папиросыДа ветреный канал,Чтоб злые наши слезыНикто не увидал.

На Мойке жил один старик…

На Мойке жил один старик.Я представляю горы книг.Он знал того, он знал другого.Но всё равно, не потомуПриятель звал меня к немуМеж делом, бегло, бестолково.А потому, что, по словамПриятеля, обоим намБыла бы в радость встреча эта.Вы б столковались в тот же миг:Одна печаль, один языкИ тень забытого поэта!Я собирался много раз,Но дождь, дела и поздний час,Я мрачен, он нерасположен.И вот я слышу: умер он.Визит мой точно отменен.И кто мне скажет, что отложен?

Зачем Ван Гог вихреобразный…

Зачем Ван Гог вихреобразныйТомит меня тоской неясной?Как желт его автопортрет!Перевязав больное ухо,В зеленой куртке, как старуха,Зачем глядит он мне вослед?Зачем в кафе его полночномСтоит лакей с лицом порочным?Блестит бильярд без игроков?Зачем тяжелый стул поставленТак, что навек покой отравлен,Ждешь слез и стука башмаков?Зачем он с ветром в крону дует?Зачем он доктора рисуетС нелепой веточкой в руке?Куда в косом его пейзажеБез седока и без поклажиСпешит коляска налегке?

Буквы

В латинском шрифте, видим мы,Сказались римские холмыИ средиземных волн барашки,Игра чешуек и колец.Как бы ползут стада овец,Пастух вино сосет из фляжки.Зато грузинский алфавитНа черепки мечом разбитИль сам упал с высокой полки.Чуть дрогнет утренний туман —Илья, Паоло, ТицианСбирают круглые осколки.А в русских буквах «же» и «ша»Живет размашисто душа,Метет метель, шумя и пенясь.В кафтане бойкий ямщичок,Удал, хмелен и краснощек,Лошадкой правит, подбоченясь.А вот немецкая печать,Так трудно буквы различать,Как будто марбургские крыши.Густая готика строки.Ночные окрики, шаги.Не разбудить бы! Тише! тише!Летит еврейское письмо.Куда? – Не ведает само,Слова написаны, как ноты.Скорее скрипочку хватай,К щеке платочек прижимай,Не плачь, играй… Ну что ты? Что ты?

Семидесятые

«Письмо» (1974)

Эти вечные счеты, расчеты, долги…

Эти вечные счеты, расчеты, долгиИ подсчеты, подсчеты.Испещренные цифрами черновики.Наши гении, мученики, должники.Рифмы, рядом – расходы.То ли в карты играл? То ли в долг занимал?Было пасмурно, осень.Век железный – зато и презренный металл.Или рощу сажал и считал, и считал,Сколько высадил елей и сосен?Эта жизнь так нелепо и быстро течет!Покажи, от чего начинать нам отсчет,Чтоб не сделать ошибки?Стих от прозы не бегает, наоборот!Свет осенний и зыбкий.Под высокими окнами, бурей гоним,Мчится клен, и высоко взлетают над нимМедных листьев тройчатки.К этим сотням и тысячам круглым твоимПриплюсуем десятки.Снова дикая кошка бежит по пятамПриближается время платить по счетамВсё страшней ее взгляды:Забегает вперед, прижимает к кустам —И не будет пощадыВсё равно эта жизнь и в конце хороша,И в долгах, и в слезах, потому что свежа!И послушная рифма,Выбегая на зов, и легка, как душа,И точна, точно цифра!

Кто-то плачет всю ночь…

Кто-то плачет всю ночь.Кто-то плачет у нас за стеною.Я и рад бы помочь —Не пошлет тот, кто плачет, за мною.Вот затих. Вот опять.«Спи, – ты мне говоришь, – показалось».Надо спать, надо спать.Если б сердце во тьме не сжималось!Разве плачут в наш век?Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?Суше не было век.Под бесслезным мы выросли флагом.Только дети – и те,Услыхав: «Как не стыдно?» – смолкают.Так лежим в темноте.Лишь часы на столе подтекают.Кто-то плачет вблизи.«Спи, – ты мне говоришь, – я не слышу».У кого ни спроси —Это дождь задевает за крышу.Вот затих. Вот опять.Словно глубже беду свою прячет.А начну засыпать —«Подожди, – говоришь, – кто-то плачет!»

Человек привыкает…

Человек привыкаетКо всему, ко всему.Что ни год получаетПо письму, по письму.Это в белом конвертеЕму пишет зима.Обещанье бессмертья —Содержанье письма.Как красив ее почерк!Не сказать никому.Он читает листочекИ не верит ему.Зимним холодом дышитУ реки, у пруда.И в ответ ей не пишетНикогда, никогда.

Конверт какой-то странный, странный…

Конверт какой-то странный, странный,Как будто даже самодельный,И штемпель смазанный, туманный,С пометкой давности недельной,И марка странная, пустая,Размытый образ захолустья:Ни президента Уругвая,Ни Темзы, – так, какой-то кустик.И буква к букве так теснятся,Что почерк явно засекречен.Внизу, как можно догадаться,Обратный адрес не помечен.Тихонько рву конверт по краюИ на листе бумаги плотномС трудом по-русски разбираюСлова в смятенье безотчетном.«Мы здесь собрались кругом теснымТебя заверить в знак вниманьяВ размытом нашем, повсеместном,Ослабленном существованье.Когда ночами (бред какой-то!)Воюет ветер с темным садом,О всех не скажем, но с тобой-то,Молчи, не вздрагивай, мы рядом.Не спи же, вглядывайся зорче,Нас различай поодиночке».И дальше почерк неразборчив,Я пропускаю две-три строчки.«Прощай! Чернила наши блеклы,А почта наша ненадежна,И так в саду листва намокла,Что шага сделать невозможно».

Ну прощай, прощай до завтра…

Ну прощай, прощай до завтра,Послезавтра, до зимы.Ну прощай, прощай до марта.Зиму порознь встретим мы.Порознь встретим и проводим.Ну прощай до лучших дней.До весны. Глаза отводим.До весны. Еще поздней.Ну прощай, прощай до лета.Что ж перчатку теребить?Ну прощай до как-то, где-то,До когда-то, может быть.Что ж тянуть, стоять в передней.Да и можно ль быть точней?До черты прощай последней,До смертельной. И за ней.

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь…

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь,Отодвинув суровую штору.Был я счастлив – и смерти боялся. БоюсьИ сейчас, но не так, как в ту пору.Умереть – это значит шуметь на ветруВместе с кленом, глядящим понуро.Умереть – это значит попасть ко дворуТо ли Ричарда, то ли Артура.Умереть – расколоть самый твердый орех,Все причины узнать и мотивы.Умереть – это стать современником всех,Кроме тех, кто пока еще живы.

О, слава, ты так же прошла за дождями…

О, слава, ты так же прошла за дождями,Как западный фильм, не увиденный нами,Как в парк повернувший последний трамвай, —Уже и не надо. Не стоит. Прощай!Сломалась в дороге твоя колесница,На юг улетела последняя птица,Последний ушел из Невы теплоход.Я вышел на Мойку: зима настает.Нас больше не мучит желание славы,Другие у нас представленья и нравы,И милая спит, и в ночной тишинеПусть ей не мешает молва обо мне.Снежок выпадает на город туманный.Замерз на афише концерт фортепьянный.Пружины дверной глуховатый щелчок.Последняя рифма стучится в висок.Простимся без слов, односложно и сухо.И музыка медленно выйдет из слуха,Как после купанья вода из ушей,Как маленький, теплый, щекотный ручей.

Умереть, не побывав в Париже…

Умереть, не побывав в Париже,Не такая уж беда.Можно выбрать что-нибудь поближе.Есть другие города.Спутник наш в метелях и вожатый,Разве он угрюмОттого, что вместо луврских статуйОн увидел Арзрум?Всё же кое-что в тумане видно:Обелиск, Мулен де ла Галетт…Александр Сергеевич, мне стыдно,Что я был в Париже, а вы – нет.Как у вас лимоном полночь дышитИ Лаура для гостей поет,А вдали, на севере – в ПарижеДождь идет.Побывав дней пять в чужой столице,Поглазев на Нотр-Дам,Кто у нас стихов о заграницеНе писал, с бравадой пополам?Только вы, в сугробах утопаяНа глухом Конюшенном мосту.Ненавижу НиколаяЗа его железную узду!Страшен Мойки вид мемориальный,Роковой оттенок синевы,Полумертвый и полуподвальный,Где лежали вы.Как боюсь я вот таких диванов,Скрытых тех пружин.Взгляд бежит от хроник и романовСловно впрыснут атропин.От любви. От выстуженной Леты.От зимы, сжимающей виски.От чего еще с ума поэтыСходят? От тоски.Ах какой широкою метельюК ночи тянет ледяной.Говорят, вы учите весельюИ гармонии сплошной.Сделайте ученику плохомуМилость, дайте знак,Что теперь у вас всё по-другому,Веселей, не так…Как при хмурой он хорош погоде,Фиолетов, рыж!Или там, где вы теперь живете,Не проблема – дождик и Париж?

Вместо статьи о Вяземском

Я написать о Вяземском хотел,Как мрачно исподлобья он глядел,Точнее, о его последнем цикле.Он жить устал, он прозябать хотел.Друзья уснули, он осиротел;Те умерли вдали, а те погибли.С утра надев свой клетчатый халат,Сидел он в кресле, рифмы невпопадДразнить его под занавес являлись.Он видел: смерть откладывает срок.Вздыхал над ним злопамятливый бог,И музы, приходя, его боялись.Я написать о Вяземском хотел,О том, как в старом кресле он сидел,Без сил, задув свечу, на пару с нею.Какие тени в складках залегли,Каким поэтом мы пренебрегли,Забыв его, но чувствую: мрачнею.В стихах своих он сам к себе жесток,Сочувствия не ищет, как листок,Что корчится под снегом, леденея.Я написать о Вяземском хотел,Еще не начал, тут же охладел