Убить фюрера

– Тебя, конечно, интересует, где мы с ней встретились, – начал Каратаев. – Докладываю: несколько дней назад я приехал в Берлин и позвонил барону. Мне важно было прояснить наконец обстановку. Оказывается, Георг ничего не знал о наших приключениях, кроме того только, что мы оба уехали в Боснию. Ведь об этом ты сам сообщил ему перед отъездом?.. Ну вот. Мы встретились у него дома, и я рассказал, что ты арестован по ошибке и что меня, скорее всего, тоже ищут. Барон был очень удивлен и расстроен и минут двадцать смотрел на меня с большим недоверием. Он не забыл, как ты наплел ему когда-то про двух революционеров-отступников, разочаровавшихся в своей борьбе. К счастью, как раз в это время появилась Винифред. Оказывается, она ездила в Мюнхен, где хотела встретиться с тобой… Не перебивай, у нас мало времени. Ваши отношения обсудите потом. Так вот, ей удалось сломать лед недоверия и убедить деда, что мы хорошие мальчики, только суемся куда не просят, но это пройдет с возрастом. Короче, я заверил обоих, что поеду и вытащу тебя из кутузки, а она заявила, что поедет со мной. Ты знаешь, я не вожу эти драндулеты… В общем… по-моему, она в тебя того… Так что ты уж имей в виду. Так вот, а в Вене параллельно с «Калевалой» печатается наш секретный заказ. Пятьдесят экземпляров на немецком и по двадцать пять на английском и французском. Бернадот обещал закончить к двадцать восьмому августа. Мы разошлем их прямо из Вены по ста адресам в Германии, Австро-Венгрии, Франции, Англии, России и Сербии. Всем тем, от кого зависит, быть войне или миру, а также в десяток крупнейших газет. Главное – не опоздать.

– У нас есть деньги? – спросил Нижегородский.

– Я снял в Швейцарии двести тысяч. Они в багажнике в запасном протекторе. Только не думай, что целый месяц мы будем сидеть в Вене и сорить деньгами, – сурово добавил Каратаев.

– Да? А почему нет? Мне необходима реабилитация…

– Отдохнешь пару дней, а в ночь на девятое августа мы должны быть в Верфенштайне.

– У Либенфельса? Это еще зачем?

– Есть идея напечататься и в его журнале. На всякий случай.

– А почему именно в ночь на девятое, а не в полдень десятого?

– Потому что в ночь на девятое в Верхней Австрии будет сильная гроза.

Через сутки они прибыли в Вену. Каратаев с Нижегородским сняли квартиру на самой окраине, а баронесса устроилась в гостинице. Весь следующий день компаньоны приводили себя в порядок и отдыхали, а утром седьмого встретились с Вини за столиком в ресторане ее отеля. Вадим был коротко подстрижен, одет в светло-голубой, наглухо застегнутый френч и черные брюки и походил на австрийского офицера, только без знаков различия. Вини тоже преобразилась, она сделала красивую прическу, а мужской костюм сменила на летнее платье с веером.

– Мадам, – нарушил неловкое молчание Каратаев, – мы с Вацлавом хотим поблагодарить вас за оказанную помощь. Без вас спасение герра Пикарта было бы практически неосуществимо. Утром на Берлин отправляется поезд, и мы могли бы проводить вас…

Фон Вирт одарила Каратаева улыбкой.

– Вы очень любезны, герр Флейтер, но я обещала дедушке лично доставить герра Пикарта в Берлин.

– С ним больше ничего не случится, обещаю. – Савва повернулся к соотечественнику: – Вацлав, ведь правда с тобой больше ничего не случится?

– Совершенно верно, Август, со мной больше ничего не случится, – отозвался Нижегородский. – Спасибо вам, Вини.

– Ах так! Хотите от меня избавиться? А знаете ли вы, Пикарт, что дедушка передает эльзасские виноградники мне? Разве он вам не говорил?.. Значит, еще скажет. А раз вы по контракту работаете там оберуправляющим, то автоматически переходите в мое подчинение. Сколько раз, кстати, вы были в этом году в Эльзасе? Скоро осень, и вместо того чтобы читать ваши отчеты о проделанной работе, я вынуждена выуживать вас по тюрьмам, да еще на краю света. Что вы задумали теперь? Вы хотите опять влипнуть в историю?

Компаньоны молча переглянулись, после чего Каратаев закрылся газетой, а Нижегородский, сверкнув перстнем, поднял свой бокал с вином.

– Я в историю не влип, фрау Вини, – сказал он с оттенком некоторой печальной торжественности, – я вошел в нее с парадного входа, не вытирая ног. Вот только жаль, что она, эта самая история, никогда об этом не узнает.

Баронесса пригубила вина, причмокнула, оценивая послевкусие, покачала головой, вероятно, что-то отметив про себя, после чего поставила бокал и деловито произнесла:

– Не знаю, куда вы там вошли и почему при этом не вытираете ноги, а только я несу за вас ответственность перед дедом.

– Но мадам, – не утерпел и высунулся из-за газеты Каратаев, – мы не можем сейчас вернуться в Германию! У нас дела здесь, в Австрии. Может сложиться так, что нам вообще придется покинуть Европу. Надолго покинуть. Вы понимаете?

– Нет, не понимаю. Почему?

– Почему-почему… Потому. Вы читаете газеты?

– Конечно.

– Что из последних новостей привлекло ваше внимание?

– Что привлекло? – Она задумалась. – Оправдание этой психопатки Келло, застрелившей Кальме, например. Вот вам образчик французского правосудия, которое может и рубить головы своим королям, и объявлять сумасшедших дамочек чуть ли не героинями.

– Но между этими событиями больше ста двадцати лет!

– Не имеет значения. У них это национальное.

Вини многозначительно посмотрела на Нижегородского, затем на Каратаева.

– Вы думаете, я не понимаю, зачем вы спросили меня о газетах? Вы ведь имели в виду политику? Так вот, я никогда не снизойду до того, чтобы обсуждать с мужчинами политику. Единственное, чего они способны добиться в конечном счете, – это война. И чем умнее их разглагольствования о политике, тем неизбежнее тупик, в который они всегда приходят.

– Что же вы предлагаете? Вы же не станете отрицать, что в Европе налицо серьезный политический кризис? – спросил Каратаев.

– Я предлагаю молчать. Игнорировать. Ни о чем не спорить. Если необходимо действовать, то действовать немедленно. Но нет, вы заводите разговоры, повсюду митинги, в пивных стучат кружками, в парламентах оппозиция топочет ножками, газетчики соревнуются друг с другом в красноречии, а через две недели никто уже не помнит, в чем собственно проблема. Все знают, что что-то произошло и кого-то надо непременно наказать, только не помнят кого и за что. А главное, не хотят помнить, ведь первопричина зачастую настолько ничтожна, что становится даже неловко за такое количество произведенного по этому поводу шума.

– Браво! – захлопал в ладоши Нижегородский. – Вы верно подметили: раздуть из мухи слона – это и есть политика. Однако вернемся к нашему маленькому сплоченному коллективу, фрау Винифред. Мне грустно такое говорить, но нам с Августом действительно придется вас покинуть. Это как раз тот случай, когда нужно действовать немедленно.

Вини поняла, что сейчас в обществе этих двоих она лишняя. Как ни любопытно ей было узнать, что они затеяли, но обида, причиненная таким их отношением, оказалась сильнее. Она молча встала и ушла, не попрощавшись. Нижегородский долго смотрел ей вслед.

– Мы не могли поступить иначе, – сказал Каратаев.

Утром следующего дня компаньоны выехали в направлении Грайна. В клубах иссушенной жарким летом пыли их «Ситроен» мчался на запад по левому берегу Дуная, соревнуясь в скорости с догоняющим его ярким августовским солнцем. Солнце победило. Оно обогнало их и уже опускалось за горные пики Дахштайна, когда порядком измотанный Нижегородский подруливал к воротам замка-монастыря новых тамплиеров.

Заранее извещенный двумя немецкими миллионерами Ланц фон Либенфельс ожидал дорогих гостей во дворе.

– Мы к вам по очень важному делу, господин доктор, – сказал Вадим после приветствий. – Ванна, ужин и все остальное чуть позже.

Они прошли в знакомый уже обоим кабинет. Вечер был душным. Сопровождавший гостей фра Томас открыл створку высоченного стрельчатого окна и удалился. Каратаев извлек из прихваченного с собой портфеля пачку отпечатанных листов и положил ее на стол хозяина. Это был журнальный вариант «Последнего смотра императоров», сокращенный до двухсот страниц.

– Сколько времени вам понадобится, чтобы ознакомиться с содержанием этой рукописи? – спросил Нижегородский. – Мы с товарищем хотели бы напечатать ее в вашем журнале. Если я не ошибаюсь, то отдельные номера «Остары» делаются целиком одним автором, вами или кем-нибудь из ваших единомышленников?

Ланц как будто ожидал именно такого предложения и ничуть не удивился.

– Совершенно верно, каждый номер за редким исключением готовится одним человеком. Но что это? «Последний смотр императоров», – прочел он заглавие. – Научное исследование, статья?

– Боюсь, господин доктор, этому нет пока четкого определения. Описанные здесь события реальны, но они пока не произошли по той или иной причине. Как это можно назвать?

– Реальны, вы говорите, но еще не произошли?

– Именно. Понимаете, – принялся объяснять Нижегородский, – это не фантазия на тему, что могло бы быть. Это то, что было бы непременно, если бы двадцать восьмого июня в Сараеве были убиты Франц Фердинанд и его жена. И это также то, что еще может случиться (правда, уже с незначительными отклонениями), если три императора и сотня политиков с генералами не возьмутся наконец за ум.

– Так все же это фантазия, – констатировал приор, – ведь ни эрцгерцог, ни герцогиня не пострадали.

– Они должны были быть убиты, – разглядывая одну из картин на стене, с расстановкой произнес молчавший до сих пор Каратаев и обернулся. – Первая пуля должна была разорвать брюшную аорту графини Хотек, вторая – перебить сонную артерию эрцгерцога. Оба ранения смертельны.

Доктор Ланц застыл с титульным листом в руке. Он переводил удивленный взгляд с одного из гостей на другого.

– Но ведь этого не произошло…

– Не произошло потому, что мы помешали, – буднично заметил Нижегородский, склонившись над глобусом с изображением звездного неба. – Юпитер, говорите, войдет в созвездие Рыб?.. И все же, сколько времени вам потребуется на прочтение?

Ланц оценил толщину пачки.

– Для беглого ознакомления… час-полтора.

Вадим посмотрел на часы.

– Тогда в одиннадцать. Пускай Томас приведет нас сюда в одиннадцать, и вы объявите ваше решение. – С этими словами он расстегнул несколько серебряных пуговиц своего изрядно запыленного кителя и вытащил из внутреннего кармана пухлый конверт. – Здесь пятьдесят тысяч марок. Они ваши независимо от того, примете вы наше предложение или нет.

Через два часа компаньоны снова сидели в кабинете приора. Их одежда, пока они принимали душ, была вычищена слугами, а их желудки блаженно переваривали мясное рагу с листьями нежного зеленого салата. Нижегородскому даже удалось немного вздремнуть после ужина.

За окном совершенно стемнело и уже погромыхивало. Лето четырнадцатого года, как никакое другое, было насыщено грозами, которые проносились над Европой, нарушая тишину и покой «кайзерветтер»[76].

Настольная лампа и два неярких бра позади кресла приора давали света столько, чтобы не потревожить полумрак, затаившийся в дальних углах кабинета. Не могли они развеять и тень, повисшую где-то высоко, под нервюрами его готического свода.

– Это невероятно, – произнес фон Либенфельс. – Никакой древний манускрипт не вселял в меня столько трепета, сколько каждая страница вашей книги. Я нашел в ней сотни знакомых мне людей…

– Здесь нет ни одного вымышленного персонажа, – с гордостью подтвердил Нижегородский.

– Но как вам удалось?

Компаньоны переглянулись.

– Над чем вы сейчас работаете? – вежливо поинтересовался Каратаев. – Вы закончили свой «Cantuarium»?

– Нет еще… – от неожиданности голос приора совсем сел.

– А хотите увидеть окончательный вариант?

Не дожидаясь ответа, Савва вытащил из портфеля новую пачку листов. Это был сборник гимнов ордена, который неутомимый фон Либенфельс должен был закончить только года через два с половиной.

– Вот, пожалуйста. Как вы понимаете, мы не авторы вашего «Кантуариума» (да мы и латыни-то не знаем), точно так же, как мы не авторы и «Последнего смотра императоров». Но спрашивать у нас о большем бесполезно. Любопытство и вера – вещи взаимоисключающие. Высшие силы не любят любопытных, они любят повинующихся.

Удар грома за окном заставил приора вздрогнуть. И все же он, скорее машинально, вынул из второй стопки лист наугад и прочел торжественные строки, о которых не раз думал, но которые еще не успел облечь в слова и изложить на бумаге.

– Высшие силы… – пробормотал Ланц.

– Высшие силы говорят нам, что мы не готовы к войне, – словно перехватил его мысль Нижегородский. – Если же война будет развязана, то и десять Юпитеров, вошедших в созвездие Рыб, не приведут к власти королей-священников и ваша эпоха возрождения иерархий никогда не наступит.

Страшная гроза грохотала над всей Верхней Австрией. Ни капли воды, только ветер и молнии. Они сверкали над гранитными карьерами Маутхаузена, над древними лесами плато Мюльфиртель, над башнями Старого собора иезуитов в Линце и над цистерцианским аббатством в Вильхеринге. А какой роскошный фейерверк был устроен над излучиной Шлёгенер-Шлинге, где Дунай, словно решив повернуть обратно в Германию, разворачивается на 180 градусов и течет вспять! Но сильнее всего в эту ночь грохотала гроза над маленькой деревней Штруден и расположенным над ней полуразрушенным замком. Здесь ветер рвал флаги и ломал ветви деревьев, срывая с них еще совсем зеленую листву и уносил ее в черноту опутанного сверкающими змеями неба. И казалось, что обратно на землю эти сорванные листья уже не возвращались.

– Решайтесь, доктор Ланц, и о вашем журнале узнает весь мир, – улучив паузу между раскатами, почти прокричал Нижегородский.

– Конечно… конечно… я… согласен!

– Пятьдесят тысяч экземпляров.

– Да.

– В ближайший номер.

– Да.

– Через три недели.

– Я завтра же позвоню в типографию.

– Потребуется известная доля секретности. Информация не должна выйти наружу раньше времени.

– Понимаю. Я сам отвезу рукопись в Линц и прослежу за исполнением заказа.

– Отлично! Мы в вас не ошиблись. Сколько дней займет доставка отпечатанных номеров в магазины и киоски Австрии, Венгрии и Германии?

– От трех до пяти. Столько же в Швейцарию и Италию. В Англию, Северную Африку и Скандинавию чуть больше.

– Годится. И последнее: о нас не нужно никому говорить. Вы ведь сможете, если потребуется, напустить туману и не разглашать наши имена?.. Прекрасно! Запритесь в своем замке и никому не давайте интервью, тем более что подпись «A.F.», которая здесь стоит, уже сама по себе достаточно известна.

Утром выспавшиеся соотечественники отправились в обратный путь. Ночная гроза завершилась проливным дождем, так что до самого Кремса пыли не было. Правда, несколько раз приходилось останавливаться, чтобы убрать с дороги упавшие ветки и целые стволы.

– Я только одного не пойму, Савва Августович, зачем нам понадобился этот небесный концерт? – спрашивал Нижегородский товарища, крутя баранку. – В тихую ночь Ланц, по-твоему, не согласился бы?

– А вдруг? Представь себе, что он заупрямился. Что тогда?

– Ну… ты бы выпустил фантома. Ты у нас уже спец по этим делам.

– Вот именно, – подтвердил Савва. – Но безмолвный фантом в тихой спокойной обстановке – это совершенно не то. Начались бы вопросы: «Что это? Вы видите? Ах, боже мой!» Нет, Вадим, клиента прежде всего надо лишить возможности вступать в ненужную полемику. Вот послушай: прежде всего я бы выпустил не просто фантома, а одного за другим всех великих магистров ордена Храма от де Пейена до де Моле! – гордо объявил Каратаев. – Мне даже жаль, что не пришлось, ведь это моя лучшая работа. Ты потом обязательно посмотри. А сейчас представь: гром, треск, отсветы молний, и в этот момент слева, прямо из стены выходят тени рыцарей в белых полуистлевших плащах и шкандыбают мимо стола приора, пропадая в стене справа. Я, с помощью очков, сообразуясь с обстановкой, регулирую их прозрачность от легкого намека до почти плотного изображения. Все они узнаваемы не только по гербам на щитах, но также по некоторым отличительным признакам. Например, четвертый из них тащит в руках свою собственную голову. Это Бернар де Трембле. При осаде Аскалона он попал в плен, и сарацины отрезали ему голову. А последний, двадцать третий великий магистр, идет объятый пламенем. Это сожженный на костре Жак Бернар де Моле.

– Прелестно, – отозвался Нижегородский, – только не пришлось бы уже после первого магистра искать фра Томаса да посылать его за лекарем, а после того, как этот знаток расистского гнозиса очухается, заново объяснять ему, чего ты, собственно говоря, хотел, зачем приходил и почему по его кабинету бродят какие-то старцы в лохмотьях.

По прибытии в Вену компаньоны сразу расстались. Нижегородский укатил в Берлин «консервировать» (так он выразился) дела фирмы. Предстояло проинструктировать шефа их берлинской брокерской конторы Вильгельма о временном замораживании деловой активности. Оставшиеся пакеты акций «Густава» перепродавались в недавно возникшие союзы и организации, такие, например, как «Общество любителей старинной посуды» или «Союз флористов юго-западной Померании». Создать, а вернее, зарегистрировать в те годы в Германии новый союз или общество любителей чего-нибудь не представляло никакого труда. Гораздо труднее было объяснить Вильгельму, зачем нужно приобретать пакет акций товарищества «Дойче эрнте»[77], торговавшего сельскохозяйственной техникой и дышавшего на ладан.

– Они поднимутся, Вильгельм, их молотилкам нужна элементарная реклама.

В один из вечеров Вадим посетил барона фон Летцендорфа. Нижегородский заверил его, что на эльзасских виноградниках все под контролем, что не далее как позавчера на счет компании «Золото Рейна» им переведен один миллион марок, о чем следует непременно известить будущую владелицу плантаций фрау Винифред. Барон собирался было удивиться, но не успел: на стол перед ним легла его долговая расписка, данная им когда-то в клубе «Галион».

– Что это?

– Ваш вексель, Георг.

– Но…

– Предлагаю устроить ему торжественное аутодафе. – Нижегородский достал из кармана изящную зажигалку.

– Но объясните, черт возьми, что это значит? – не отрывая взгляда от бланка с черным прусским орлом, воскликнул отставной генерал.

– Охотно: вы больше не мой должник. Других объяснений у меня нет.

– Куда вы теперь? – спросил фон Летцендорф, когда Вадим уходил.

– Сейчас в Мюнхен, а затем буду вынужден уехать подальше. Месяца на два. До встречи.

Когда он вышел на улицу, его догнала Вини.

– Я знал, что вы стоите за дверью и подслушиваете, – сказал Нижегородский.

Они отошли в тень липовой аллеи и некоторое время молчали.

– Однажды ночью один человек сказал одной даме, что он сумасшедший, – произнесла наконец Вини, глядя в сторону.

– Над ними висела полная луна, и как раз в этот момент часы на башне пробили половину первого, – задумчиво добавил Вадим.

– А потом он предложил показать ей Севастополь и еще какой-то город.

– А она заявила, что не страдает слабоумием.

– А он поверил.

– А она ушла…

– А он…

– А он по-прежнему сумасшедший и вовсе не намерен лечиться.

Они провели весь оставшийся и два следующих дня вместе, а потом долго прощались.

– Будь осторожна за рулем, особенно когда выезжаешь на мост.

– И ты, когда решишь спасти очередного наследника трона.

Перед тем, как отправиться в Мюнхен, Вадим написал Каратаеву письмо. Опуская его в почтовый ящик, он обратил внимание на наклеенную на конверте марку: небесная молния вонзалась в контур Британии, а ниже было начертано: «Господь, покарай Англию!»

* * *

Когда Нижегородский подошел к их дому на Туркенштрассе, из глубины сада ему навстречу с пронзительным лаем бросился Густав. Суча короткими лапами и обдирая о камень отвисшее брюшко, он неуклюже перебрался через фундамент ограды и свалился прямо под ноги своему хозяину. Поставив чемодан, Вадим взял на руки растолстевшего любимца. Собачьей радости не было предела. Выпучив глаза, всхрапывая, мопс тянулся приплюснутой мордочкой к лицу человека.

– Ну-ну, – пытался успокоить собаку Нижегородский. – Гебхард! Где вы там? Заберите чемодан.

Через минуту он уже был наверху.

– Здравствуйте Нэлли, а где Пауль?

– Чинит машину в гараже. С возвращением, герр Вацлав.

– Зовите. Свистать всех наверх! Общий сбор в гостиной.

Сопровождаемый фыркающим Густавом, Нижегородский отправился к себе. Когда с тремя конвертами в руках он появился в гостиной, там его ожидал весь личный состав их трудового коллектива.

– Ваша зарплата, господа, за прошлый месяц, а также отпускные, – протянул Вадим каждому по конверту. – Пауль и Нэлли отправляются в двухмесячный отпуск, с чем я их и поздравляю, а вам, Гебхард, увы, я этого сказать не могу. На вашем попечении остается дом, сад и этот парень, – он показал на абрикосового толстяка, который, успокоившись, уселся на полу и, склонив набок голову, внимательно смотрел на своего хозяина.

– Вы уезжаете, герр Вацлав? – спросил Пауль.

– Мы отправляемся в Южную Америку. Август уже ожидает меня в порту Марселя. Нам давно хотелось заняться натуральным каучуком, но сначала нужно изучить все на месте. Месяца через два, самое большее через три думаю вернуться.

Семнадцатого августа он выехал в Вену.

– Ну, а тут как дела? – поинтересовался Нижегородский у Каратаева после того, как, прогуливаясь по Штадтпарку, он вкратце сообщил компаньону о результатах своей поездки.

– Нормально.

– Митингуют?

Савва кивнул.

– А на Одеонсплац чуть не дошло до драки, – стал рассказывать Вадим. – Два чудика взобрались на мраморных львов, один на того, что справа, другой на того, что слева, и давай одновременно орать в две глотки. Оба требовали от правительства принятия решительных мер, только один против англичан, а другой против русских. Тот, который костерил англичан, даже зачитал не то песнь, не то поэму какого-то прусского еврея. Что-то про ненависть к Англии. Ее читают теперь на каждом углу.

– «Гимн ненависти к Англии». Это Лиссауэр.

– Ты и его знаешь?.. Ну вот, в результате слушавшая их толпа разделилась на три части, одни, соответственно, против англичан, другие против русских. И если бы не полиция…

– А третьи против кого?

– Третьей частью был я. Я был в единственном числе, поэтому отошел в сторону, и меня никто не заметил.

– А я тут, между прочим, познакомился со Стефаном Цвейгом, – сказал через некоторое время Каратаев. – Оказывается, он был немного знаком с тем самым Редлем. Помнишь? Они вместе жили в «Кломзере» незадолго до самоубийства полковника. Цвейг прекрасный рассказчик, и у него множество друзей. Именно он рассказал мне о поэте Лиссауэре, том самом прусском еврее, который всю жизнь сочинял добрейшие и слащавейшие стишки, а тут вдруг люто возненавидел англичан. Кстати, Стефану сейчас тридцать два, так что он почти наш одногодок.

– Цвейг? Это который написал «Шахматную новеллу»?

– Напишет, Вадим. Только еще напишет через четверть века, – поправил Савва. – А вернее, должен был бы написать и через несколько лет после этого вместе с молодой женой покончить с собой от безысходности и отчаяния. В сорок втором, в горном городке Петрополисе в Бразилии они примут смертельную дозу снотворного. Как раз на днях я навел справки.

– Но теперь этого не случится! – воскликнул Нижегородский. – Еще один наш должник.

– Согласен, что не случится, вот только насчет должника – это как сказать. Помнишь, я говорил тебе как-то о Жане Жоресе? – спросил Каратаев. – Это французский политик и основатель «Юманите». Его должны были убить полтора месяца назад, в аккурат тридцать первого июля.

– За что?

– Он выступал против войны, а националистам это жутко не нравится. Так вот, поскольку ситуация хоть и не так кардинально, но все же изменилась, можно было надеяться, что это чисто политическое убийство не состоится.

– Ну?

– Оно и не состоялось. Жорес умер за три дня до того; как Виллен – его легитимный убийца – зарядил свой револьвер. Сердечный приступ. Так-то.

Они прошли в молчании несколько шагов.

– Ты пойми, Вадим, – продолжал разъяснять свою мысль Каратаев, – ведь ситуация изменилась не только глобально, но и в миллионах мелочей. Войны и нацистов, положим, не будет, но завтра тот же Цвейг может поскользнуться на банановой кожуре и угодить под венский трамвай. Происходит незримая мутация мелочей, новыми жертвами которой еще станут тысячи человек.

– Ага, – задумчиво произнес Нижегородский, – а кожуру обронит местная дура Аннушка, а вагоновожатой будет австрийская комсомолка.

Третьего сентября номера «Остары» с «Последним смотром императоров» начали поступать в продажу.

За неделю до этого Каратаев с Нижегородским привезли из типографии Рейнфельда на свою венскую квартиру сто экземпляров «Смотра» в шикарном подарочном исполнении. На белой коже переплета было оттиснуто изображение могильного холма, сложенного из человеческих черепов. Каратаев позаимствовал его с известной картины Верещагина, переработав под монохромную гравюру. Холм был увенчан крестом с надписью на табличке «14 000 000».