Пепел в тишине

Курт Андолини

Пепел в тишине

«Эта книга – не просто история о мире, где угасли голоса и стерлись имена. Она о нас самих – о том, как легко потерять память и как трудно удержать её, когда всё вокруг требует молчать. Я писал её не ради чудовищ и не ради битв – они лишь тени того, что мы носим в себе.

Если в этих страницах вы услышите отголосок своего собственного страха или узнаете знакомый свет надежды – значит, книга уже нашла дорогу к вам.

– Курт Андолини»

Книга забытых имён

Часть первая

Глава I

Дом, в котором гаснет пыль

«Скорбь, которую не разделили, – не уходит. Она ложится между днями, как пепел между камнями очага: невидима, но тепла не даст.»

– Курт Андолини

Старый особняк на окраине Вольбурга стоял будто бы не на земле, а на собственном воспоминании. В нём всё медленно пело о тишине: скрип половиц, которые никому не мешали; часы, идущие в пустоту; лампы, что давно не меняли лампочек, но всё ещё висели, как осуждение.

Там жил Арсений Валь.

Человек, имя которого забыли ещё при его жизни.

Когда ему исполнилось сорок шесть, он не заметил – потому что в жизни, где не происходило ничего, и возраст переставал быть вехой. Он выглядел как человек без возраста: не старый, не молодой, не сломанный, но и не целый. Его лицо было похоже на страницу, с которой стерли текст – остался только сероватый фон. А главное, что в нём действительно исчезло – это свет в глазах. Он не погас. Он просто ушёл, как человек, которому надоело ждать.

Когда-то, в другой жизни, Арсений преподавал философию в университете. Его голос звучал в аудиториях, где студенты листали телефоны, грызли пластиковые крышки стаканов и смеялись в наушники. А он стоял у доски и рассказывал о Гегеле, как о старом друге, спорил со Шопенгауэром, будто с отцом, которого не смог переубедить. Он говорил не потому, что ждал понимания – а потому что не мог не говорить. Смысл был не в отклике, а в попытке.

Он ушёл. Не громко, не внезапно. Просто – перестал приходить.

Никто в университете толком не знал, ушёл ли он с работы, или из жизни. Просто однажды аудитория осталась пустой, и это никого особенно не удивило.

С тех пор он жил в родительском доме – среди мебели, в которую въелись запахи ушедших лет; среди фотографий, на которых люди всё ещё улыбались, не зная, что их больше нет. Он писал письма, которые не собирался отправлять. Он читал книги и никогда не доходил до последней страницы – не потому, что не мог, а потому, что не хотел прощаться. Он смотрел в окно, не запоминая, что там за стеклом: дерево или человек, утро или вечер.

Горожане говорили, что он «странный». Это было удобно: странность – понятная коробка для непонятных людей.

Но Арсений не был странным. Он был потерянным. Как книга, выпавшая с полки и застрявшая за шкафом – не пропавшая, не порванная, просто забытая.

И сам себя он уже не искал.

Глава II

Женщина из дождя

Алиса Мур появилась внезапно, как мысли о прошлом – не званая, но словно необходимая.

Дождь шёл плотный, вязкий, как будто небо медленно истекало слезами. Он не бил – он как бы оплакивал что-то незримое, что ушло и не вернётся. Вода стекала по ветвям, как по венам старых деревьев, и оседала в трещинах камней, словно в морщинах памяти.

Она стояла у калитки в синем пальто, с намокшими рукавами, с книгой в руке – "Этика" Спинозы, плотно прижатой к груди, как спасательный круг.

Арсений, отодвинув кружку от книги, которую читал, медленно вышел в прихожую. Он открыл дверь – без тревоги, без ожидания. Просто потому, что иногда в дверь стучат не случайно.

– Простите, – сказала она, голосом, в котором жила усталость чужих вокзалов, пересадок и без разговоров. – Я слышала, вы профессор?

Он смотрел на неё долго. Не с любопытством, а так, как смотрят на человека, стоящего на границе между «пока ещё» и «уже нет».

Потом шагнул в сторону, впуская её в дом. Он был не то чтобы рад. Радость вообще была слишком яркой эмоцией для этого дома. Он просто не мог отказать человеку, который держал под дождём Спинозу. Это было всё равно что отказать самому себе, только в прошлом.

Алиса вошла молча, сняла пальто и повесила его у печки. Волосы – тёмные, спутанные, пахнущие железом и листвой – рассыпались по плечам. Внутри дома было тепло, но по ней пробегала дрожь, будто тело ещё не поверило, что дождь остался снаружи.

Она была библиотекарем. Точнее – бывшей. Уволилась по собственному желанию, что нынче приравнивалось к безумию.

– Больше не могла, – сказала она, словно продолжала разговор, начатый без него. – Они больше не пахли. Книги. Бумага, чернила, пальцы читателя – всё это исчезло. Осталась только информация. А информация – это не живое.

Пауза.

– Мой отец повесился в прошлом году. – Она произнесла это просто, как диагноз, без интонации. – С тех пор я не открывала ни одной книги. До вчерашнего дня.

Арсений наливал чай, не глядя.

– В поезде. Кто-то оставил на сиденье. "Этика". Страницы пахли старыми руками. Я открыла её наугад. И прочитала:

"Чем яснее мы сознаём, что вещь невозможна, тем менее мы её желаем."

Вы верите в это?

Она смотрела на него, но не ждала утвердительного ответа. Скорее – отголоска.

Арсений взглянул на неё. Нет, сквозь неё. Как будто в её чертах проступило лицо кого-то другого, далёкого, забытого.

– Если бы, – сказал он и поставил чашку на подоконник.

– Я пришла, потому что некуда идти.

– А я здесь потому, что некуда возвращаться.

Они замолчали. Но это была не неловкая пауза, не нить оборвавшегося разговора. Это была тишина двух людей, в которых эхом отозвалась одна и та же потеря.

Одиночество узнало одиночество. Без слов. Как зеркало, взглянувшее в зеркало.

И за окнами всё ещё плакал дождь.

Глава III

Чайник, который поёт без голоса

Утром дом дышал влажной прохладой. Окна были запотевшими, как глаза человека, который плакал во сне.

Арсений проснулся рано, не потому что выспался, а потому что просыпание было единственным делом, которое оставалось неизменным.

Он сидел на кухне в сером халате, слушая, как старый чайник пытается закипеть. Точнее, даже не слушая – просто присутствуя при его усилиях. Когда-то этот чайник свистел. Теперь он просто дрожал, выпуская пар без звука, как человек, который хочет закричать, но голосовые связки не повинуются.

Алиса спустилась босиком.

– Вы всегда встаете так рано?

– Я никогда не ложусь поздно, – ответил он, наливая воду в две чашки.

Она села напротив, обхватила ладонями глиняную кружку и замолчала. Молчание между ними не нуждалось в оправдании. Оно было чем-то вроде старого пледа, которым укрываются не чтобы согреться, а чтобы скрыть от себя пустоту комнаты.

– Вам не одиноко? – спросила она, глядя в дымящийся чай.

– Одиноко быть там, где есть другие, но ты всё равно чужой. А здесь… здесь меня никто не оставляет. Даже стены.

Он смотрел на её волосы, темнеющие в полумраке кухни, и думал, что давно не видел женщину без макияжа. Все женщины в его памяти были как витрины: сияющие, закрытые, недосягаемые. А она сидела перед ним, настоящая, с сонными глазами и тонкой складкой горечи у губ.

Он не знал, почему эта складка казалась ему красивее любой улыбки.

Чай был горький, как всегда. Но именно этот вкус давал понять, что он жив.

Глава IV

Дом, который не хочет умирать

В полдень дождь кончился. Окна начали просыхать, пропуская свет, который казался почти чужим этому дому.

Алиса открыла ставни в гостиной, выпустив внутрь полосы ясного дня. Комната вдруг задышала пылью, которая взметнулась в лучах солнца, как рой золотых насекомых.

– Вы когда-нибудь проветриваете? – спросила она, открывая окна.

– Только если задыхаюсь, – ответил он.

Она смеялась тихо, коротко, как будто проверяя, не забыла ли, как это делается.

Они молчали, пока ветер трогал занавески, перебирал страницы книг на полках, вздыхал в щели старых рам.

Алиса подошла к стеллажу и провела пальцем по корешкам.

– Вы всё ещё читаете?

– Нет. Я перечитываю.

Она достала книгу – «Бытие и время». Перелистнула, улыбнулась краешком губ.

– Хайдеггер. Вечно о смерти, – сказала она. – А вы когда-нибудь думали, что смерть – это не событие? Что это просто прекращение событий?

Он пожал плечами.

– Я думаю, что смерть – это возвращение в дом, который всегда был твоим, только ты об этом забыл.

Алиса медленно опустила книгу на полку.

– Значит, я здесь репетирую?

Он посмотрел на неё. В её глазах было что-то, что вдруг кольнуло его грудь – не болью, а памятью о боли. О той, которую он когда-то мог чувствовать.

– Нет, – сказал он. – Здесь ты вспоминаешь, как это – жить.

Глава V

Письма, которые не будут прочитаны

«Самое страшное – не когда тебя забыли,

а когда ты сам перестал помнить, кем был.»

– Курт Андолини

Вечером Арсений снова сел за стол в кабинете. Перед ним лежала стопка писем, перевязанная серой ниткой. Он доставал их по одному, разворачивал, читал строки, написанные собственной рукой.

Ни одно письмо он так и не отправил.

«Дорогая Эля,

Ты знала, что в старых домах оседает не пыль, а память? Сегодня я проснулся и услышал, как скрипит дверь в гостиную. Она скрипела, как в ту ночь, когда ты ушла. Тогда я думал, что скрип – это просто звук. Теперь я знаю: это прощание.»

Он сложил письмо обратно.

Эля была женщиной, которая когда-то носила на шее маленький крестик и говорила, что верит только в доброту. Она ушла в другой город, в другую жизнь, к другому мужчине – разве это имеет значение? Она просто ушла.

И с тех пор в доме осталась тишина, которая умела дышать её запахом.

Он писал ей письма каждый месяц, иногда – каждую неделю. Писал, чтобы слышать свой голос. Чтобы помнить, что когда-то умел говорить о любви.

«Ты знаешь, Эля, сегодня я снова купил хлеб, который ты любила – с тмином. Но он стал сухим. Наверное, хлеб тоже скучает, когда его не ест тот, для кого он был куплен.»

Арсений положил письмо в коробку, завязал ленту и спрятал в ящик.

Он не чувствовал грусти. Лишь лёгкое, усталое тепло оттого, что хоть кто-то когда-то был ему нужнее философии.

Глава VI

Город, который слушает тишину

Вольбург не любил говорить. Он всегда больше слушал.

Это был редкий город: в нём даже шум был тишиной. Колёса карет – теперь уже музейных, изредка проезжавших ради туристов – скрипели так, будто извинялись. Фонари по вечерам не зажигались сразу, а словно прислушивались: стоит ли освещать улицу, если на ней нет ни одного прохожего?

Когда Арсений выходил в Вольбург, он ощущал, что шагает не по земле, а по старой рукописи. Каждый дом был буквой, каждая дверь – запятой, каждая площадь – как пауза между абзацами. И если прислушаться, город будто читал самого себя вслух, без слов, но с тем внутренним дыханием, которое есть у поэзии.

Алиса шагала рядом, в синем пальто, всё ещё немного влажном от вчерашнего дождя. Она смотрела по сторонам так внимательно, словно искала кого-то знакомого среди этих выцветших фасадов.

– Ваш город похож на библиотеку, – сказала она, останавливаясь у витрины старой лавки. – Только книги здесь – это дома. Каждый со своим запахом, своей запылённой страницей.

– Но большинство – с пустыми страницами, – тихо сказал Арсений. – Люди здесь редко что-то пишут. Они живут так, будто их никто не прочитает.

Они шли по улице, где мостовая была из серого камня, в трещинах которого уже поселилась моховая память. Каждый камень будто знал, сколько ног прошло по нему – и всё же хранил молчание.

У церкви Святого Михаила зазвонил колокол. Но его звон не был громким – наоборот, он звучал как-то приглушённо, будто колокол не звал, а напоминал: «Я ещё здесь».

Алиса подняла голову.

– Как странно. У нас колокола всегда громкие. Зачем звонить, если тебя не слышат?

Арсений посмотрел на башню.

– Этот звон не для ушей. Он для сердца.

Они сели на каменную скамью в маленьком сквере. Вольбургский воздух пах старой листвой, пылью и лёгким дымом из каминов. И вдруг Арсений поймал себя на том, что этот запах – его детство. Именно так пахло в тот вечер, когда он впервые понял, что мир больше, чем его дом.

– Здесь ничего не меняется, – сказала Алиса, тихо проводя пальцем по трещинам на скамье.

– Нет, – возразил он. – Здесь всё меняется, но так медленно, что мы этого не замечаем. Город течёт, как река, только её течение можно увидеть не за час, а за десятилетия.

– И что будет в конце этой реки? – спросила она.

– Море забвения, – ответил он, задумавшись. – А может быть, новое рождение.

К ним подошёл мальчик – лет двенадцати, с худым лицом и огромными глазами. В руках он держал бумажный кораблик, явно промокший от луж. Он протянул его Алисе, как дар.

– Держите, это вам.

Алиса удивлённо взяла.

– Спасибо. Но почему?

Мальчик пожал плечами.

– Просто так. Здесь редко кто берёт подарки.

Он убежал, оставив их вдвоём. Алиса развернула кораблик. На его мокрых складках была написана фраза карандашом:

«Всё плывёт, даже то, что кажется неподвижным.»

– Вот видите, – сказал Арсений. – Даже дети в этом городе умеют слушать тишину.

Они ещё долго сидели в сквере. Солнце заходило медленно, и его свет ложился на крыши, как на страницы книги, написанной золотыми чернилами.

– А знаете, – сказала Алиса, – у меня чувство, что этот город смотрит на меня.

– Он всегда смотрит. Но смотрит не глазами, а тишиной. Если прислушаться, можно услышать, что именно он говорит.

– И что он говорит вам?

Арсений задумался.

– Он говорит: «Ты слишком долго молчал. Время вернуться к словам.»

Алиса улыбнулась, хотя в её улыбке была грусть.

– А мне он говорит: «Ты слишком долго бежала. Пора остановиться.»

Они замолчали.

Но это было то молчание, которое уже не давило, а соединяло.

И когда они пошли обратно, Арсений заметил, что даже фонари загорались не так, как прежде. Они вспыхивали мягче, теплее, будто и город узнал в этих двоих тех, кого стоит слушать.

Глава VII

Окно, которое помнит

Окно в гостиной выходило на запад. Вечерами оно ловило последние отблески солнца, и в эти часы стекло становилось почти зеркалом. Арсений любил сидеть напротив, чтобы смотреть не наружу, а внутрь: в отражение комнаты, в своё лицо, в полумрак, где всё существовало будто не по-настоящему.

Алиса часто стояла там же. Её фигура в отражении казалась двойной: одна – здесь, в комнате, другая – там, за стеклом, в каком-то ином Вольбурге, где тоже был дом, тоже сад, но где всё пошло иначе.

В тот вечер окно отразило ещё кое-что: в дальнем углу улицы, у старого университета, зажёгся свет. Это было необычно. Университет давно почти пустовал: студенты разъехались в новые города, профессора ушли или умерли, а здание осталось только как каменная оболочка знаний.

– Видите? – сказала Алиса. – Там кто-то есть.

– Там быть не может никого, – ответил Арсений. – Там всё давно заброшено.

Но огонь горел. И это не было галлюцинацией.

Они пошли туда вместе. Улицы были пусты, фонари горели неровно, ветер шевелил афиши на стенах. Университет стоял в центре города, как корабль, выброшенный на сушу: величественный и бесполезный.

Дверь оказалась приоткрыта. Внутри пахло пылью, мелом и чем-то влажным – как будто стены плакали.

Алиса зажгла фонарь на телефоне. Арсений вёл её по коридорам, где когда-то звучали его лекции. Каждый шаг отзывался эхом, словно здание само пыталось вспомнить шаги сотен людей, прошедших здесь до них.

– Здесь было больше жизни, чем во всём Вольбурге, – сказал он тихо. – И всё равно я всегда говорил в пустоту.

Они вошли в аудиторию. На кафедре лежала книга. Арсений остановился. Это был том «Феноменологии духа» Гегеля. На полях – его собственный почерк.

– Я… я же оставил её у себя дома, – сказал он, почти шёпотом.

Алиса подняла книгу. Листы пахли старыми руками, точно так же, как её «Этика».

– Город возвращает вам то, что вы потеряли, – сказала она.

Он взял книгу. Долго молчал. Потом раскрыл наугад. И прочитал:

«Лишь в памяти дух обретает своё подлинное бытие.»

Эти слова будто ударили его. Он вспомнил лица студентов: рассеянные, насмешливые, но иногда – живые. Он вспомнил свой голос, ещё полный уверенности. Он вспомнил, что когда-то умел верить, что слова могут менять людей.

– Это ловушка, – сказал он, закрывая книгу. – Память возвращает нас, чтобы мы снова потерялись.

– А может, наоборот, – возразила Алиса. – Чтобы мы нашли себя там, где оставили.

Они стояли в пустой аудитории. Стулья были покрыты пылью, доска – стёрта до серых разводов. Но в какой-то момент Арсению показалось, что он слышит лёгкий шум – шелест страниц, приглушённый смех, гул голосов.

– Вы слышите? – спросил он.

Алиса прислушалась.

– Да. Это не тишина. Это эхо.

Они вышли из университета поздно ночью. Свет внутри погас так же внезапно, как появился.

И когда они вернулись к дому, Арсений понял: город начал разговаривать с ним. Не словами, а воспоминаниями.

И это пугало его больше, чем молчание.

Глава VIII

Дом, который слушает

Дом на окраине Вольбурга жил своей, непостижимой жизнью. Днём он казался выцветшей оболочкой, старой постройкой, чьи стены держались только на памяти извести и дерева. Но ночью, когда в городе загорались редкие фонари и воздух становился вязким, как чёрная патока, он оживал. Скрип половиц становился похож на вздох; тени у камина – на тихие жесты забытых жильцов.

Арсений часто просыпался в полночь. Иногда его будил ровный удар часов в коридоре: не громкий, не властный, но какой-то слишком точный, словно не часы подстраивались под время, а время – под них.

Этой ночью он проснулся, не услышав ни удара, ни скрипа. Его разбудила тишина – и в этой тишине было что-то настороженное, как будто дом замер, слушая кого-то за стенами.

Он поднялся. В полутьме на лестнице он заметил Алису. Она стояла босиком, в длинной белой рубашке, и смотрела на часы в коридоре. Маятник качался в идеальном ритме.

– Вы тоже слышите? – спросила она, не оборачиваясь.

Арсений подошёл ближе. Часы тихо тикали, но за этим тиканьем прятался другой звук: как будто кто-то вторил маятнику из глубины дома.

– Это ветер в подвале, – сказал он неуверенно.

– Нет, – покачала головой Алиса. – Это отклик. Дом отвечает.

Они вернулись в гостиную. Камин давно погас, но угли ещё тлели. Алиса села в кресло, поджав ноги, и, глядя в темноту, произнесла:

– Здесь время ходит иначе. Оно не уходит, оно накапливается. Каждая минута не исчезает, а остаётся в стенах.

– Тогда этот дом должен быть переполнен, – сказал Арсений. – Переполнен моими прошлыми жизнями.

– Он и есть переполнен, – ответила она. – И теперь он хочет, чтобы вы их услышали.

Арсений замолчал. Мысли его снова и снова возвращались к университету, к книге, к студентам, к лекциям, которые будто отозвались вчера. И вдруг он понял: да, дом действительно «накапливал». Каждый день, проведённый в одиночестве, здесь никуда не уходил, он оставался, складывался на полки, как невидимые книги.

Он сказал:

– Может, поэтому я чувствую себя похороненным заживо.

Алиса посмотрела на него.

– Не похороненным. Скорее – сохранённым.

В ту же ночь они долго сидели молча. Потом Арсений пошёл на кухню. В окне – то самое западное окно – он увидел отражение. На этот раз там был не только он. В стекле отразился силуэт мужчины за его плечом. Сутулый, с потухшими глазами, очень похожий на него, но чуть моложе.

Арсений обернулся. Никого. Но в стекле фигура осталась.

– Ты вернулся, – услышал он голос. Это был его собственный голос, но звучал он не изнутри, а будто из отражения.

Он закрыл глаза. Когда открыл – силуэт исчез.

– В Вольбурге время течёт не прямо, – объяснила Алиса, когда он рассказал ей. – Оно здесь ходит кругами, как маятник. Туда-сюда. И иногда прошлое смотрит на нас через стекло.

Арсений впервые не возразил. Он только почувствовал странное облегчение: как будто тень в окне подтвердила, что он действительно жил когда-то по-настоящему.

– Тогда что же делает город? – спросил он. – Для чего всё это? Для чего эти возвращения?

Алиса задумалась. Её глаза блестели в темноте.

– Может быть, он спрашивает нас о том же.

К утру они оба не сомкнули глаз. Часы били каждый час, но удары сливались с чем-то иным – с дыханием дома, с ритмом города. В какой-то момент Арсений понял: да, стены слушают. Они слышат всё, что было сказано, и всё, что не было произнесено.

И, может быть, именно поэтому здесь нельзя было молчать слишком долго. Потому что тишина тоже записывалась.

Когда рассвело, дом выглядел как обычно: облупленная краска, старая мебель, пыль на подоконниках. Но для Арсения он уже никогда не был прежним.

Теперь он знал: этот дом – не убежище, а зеркало. И если смотреть в него слишком долго, можно увидеть не только себя.

Глава IX

Город, который дышит

Наутро Арсений проснулся не от будильника, не от голоса Алисы, а от странного ощущения – будто дом дышал. Стены то чуть раздувались, то снова стягивались, словно здание было грудной клеткой огромного, спящего существа.

Он сел на кровати. Всё было на месте: шкаф, старый письменный стол, кресло у окна. Но воздух в комнате был плотнее, чем обычно, как вода в реке после дождя.

Алиса уже стояла у окна. Она не повернулась к нему, только сказала:

– Посмотрите.

За окном город был другим. Улицы, которые вчера казались пустыми, сегодня медленно текли. Тени домов смещались, словно сами здания меняли форму. Далёкие крыши колыхались, как море.

– Это сон, – сказал Арсений.

– Нет, – ответила Алиса. – Это память.

Они вышли в город.

Университет, где вчера горел свет, теперь выглядел чище – окна сверкали, лестница была подметена, даже трава во дворе ровно подстрижена. Но стоило им приблизиться – и всё снова покрылось пылью, окна потускнели, двери облупились.

– Он показывает нам то, что хочет, – сказал Арсений.

– Или то, что мы когда-то видели, – поправила Алиса. – Это город-воспоминание.

Они шли дальше. Каждая улица была лабиринтом из «тогда» и «сейчас». В доме аптекаря снова светился фонарь, хотя хозяин умер двадцать лет назад. На мосту сидел мальчишка с удочкой – и исчезал, стоило подойти ближе.

И всюду – шёпот. Не слова, а тихое шуршание, словно страницы книг переворачивали невидимые руки.

Когда они дошли до площади, часы на ратуше пробили двенадцать. Но звук был не металлический – он был живой, глубокий, почти человеческий. Каждый удар отдавался в груди, словно сердце города било в унисон с их сердцами.

Арсений остановился.

– Вы слышите? Это… не просто звон.

Алиса кивнула.

– Это дыхание. Вольбург жив.

Она произнесла это без страха, спокойно. Но Арсений почувствовал, как ему становится тяжело дышать. В голове вспыхнула мысль: если город жив, значит, и мы внутри него – как мысли внутри головы, как образы внутри памяти. Мы не жители – мы клетки.

– Но если он жив, – сказал Арсений вслух, – то чего он хочет?

Алиса посмотрела на него.

– Может, просто помнить.

Снова зашёл дождь. Но это был не обычный дождь: капли падали медленно, как будто время растянулось. В их отражении на мокрых плитах площади Арсений видел лица. Старые, молодые, знакомые и незнакомые. Среди них мелькнула Мария – его бывшая студентка, которая ушла из жизни так рано, что он до сих пор не мог произносить её имя без боли.

Он шагнул вперёд – и лицо исчезло.

– Не идите за ними, – сказала Алиса, тихо касаясь его руки. – Они – не люди. Они – память.

– Но разве память не есть мы? – спросил он, почти с отчаянием.

– Память – это не мы, – ответила она. – Это то, что нас переживает.

Когда они возвращались домой, улицы словно сжимались вокруг них. Дома стояли ближе, чем прежде, окна смотрели в спины, мостовые под ногами тихо скрипели, как половицы.

А в окне их особняка уже горел свет. Хотя они точно помнили, что уходили в темноте.

– Дом ждал нас, – сказала Алиса.

– Или город впустил нас обратно, – возразил Арсений.

Он не был уверен, что разница между этими словами существует.