скачать книгу бесплатно
Седоусый официант появился довольно скоро, сдержанно поздоровался. Покровский заказал «Боржоми», трехзвездочного коньяка двести, зеленый салат и шашлык. От «икорочки-буженинки на закусочку» отказался. Грузины – явно деловые, по фруктам, а может с ипподромом связаны. Через проход странная пара, совершенно молчаливые мужчина и женщина, едят без алкогольного сопровождения, вообще ни слова друг другу, но поссорившимися не кажутся, не ощущается напряжения. Дальше четверо командировочных. Но вот и Раиса Абаулина – лицо несравнимо приятнее, чем на фотографии в деле. Там она напыщенная и губастая, а в реальности пусть и полненькая чуть-чуть, но двигается легко, улыбка по лицу порхает, ямочки на румяных щеках, подзавитые каштановые волосы.
Освещение, надо признать, так себе, огромные окна занавешены голубовато-серыми складчатыми гардинами. Грязноватые стены, грузные, слишком высоко висящие люстры, горит одна из трех, чтобы не подчеркивать общего ощущения потертости; жухлый зеленый плющ… А на Раису как раз упал луч, и ее энергия и улыбка… будто придает Раиса этому интерьеру некоторую романтику.
Столики Раисы располагались наискосок, она часто пробегала мимо, крепкие икры, похожие на кегли. Покровский любил, чтобы ноги не прямые были, а с сюжетом, лодыжки пусть и деревенские, но другой формы, внизу поуже, выше, к ляжкам, резко идущие вширь…
Раиса Абаулина периодически ныряла на кухню и выныривала оттуда с полным подносом. Это понятно, но еще несколько раз она выходила в холл, куда по логике вещей ей особо было не надо. Дождавшись очередного эпизода, Покровский двинул следом, будто бы в туалет. Увидел, как Раиса Абаулина, почти не скрываясь, передает энергичному гражданину бутылку «Столичной». В философском смысле скрывать и нечего. Довольно глупо, что водка продается в торговых сетях до семи. Но в юридическом смысле разумно было бы таиться. Откровенное нарушение. Покровский, проходя мимо, глянул Раисе в лицо, она не смутилась, Покровского тоже окинула коротким оценивающим взором.
Две золотые цепочки на шее или даже три. Грудь не чрезмерная, но крупная, сочная, того и гляди выпрыгнет, лифчик тесноватый.
Все, упорхнула Рая.
Музыканты заиграли – настолько фальшиво, что надо уж уходить.
Правильно, что не пригласил Марину Мурашову. Если приглашать, то заранее заказать столик на двоих, и не здесь, а договориться, например, в ресторане Дома кино. Или вообще пригласить в филармонию.
Только это ни к чему.
Вытаскивая из кармана ключи от квартиры, Покровский услышал, как звонит телефон. Первая мысль, конечно, про новых старушек. Телефон в коридоре, снял сразу трубку, другой рукой стукнул по выключателю, но попал по выключателю не от коридора, а от кухни. Так и разговаривал в темноте. Свет из кухни отражался в зеркале за спиной, зеркало отражалось в дверном стекле, тень Покровского с трубкой подле уха колыхалась вместе с бамбуковой занавеской.
– Это я, привет! – Кравцов в трубке. Задыхается, запыхался.
– Что там?
– Освободили Фридмана! – отрапортовал Кравцов.
– Кого… Откуда, то есть?
– Мишу Фридмана из подвала! Все в порядке, отправили его домой целым и невредимым. Звоню, чтобы ты не беспокоился!
– Я и не беспокоился.
Не стал добавлять, что пребывание Фридмана в некоем подвале в целом для него новость. Про медаль «За освобождение Фридмана» шутка еще позже в голову пришла.
29 мая, четверг
Форму Покровский надевал редко. По официальным оказиям раза два в месяц, еще пару раз по настроению, по внутренней какой-то подсказке. Сегодня увидел в шкафу (пока был в отпуске, Эвелина Октябриновна ее вычистила), решил нацепить. И прямо символически вышло, хуже не придумаешь.
Постовой во входной будке на Петровке был сосредоточен сверх обычного, и Покровский заподозрил что-то неладное. У клумбочки, которую уже который год грозились заменить монументальной пропагандой, столкнулся с тем из парткома, которого про себя давно называл вслед за Жуневым неприличным словом с добавлением «из парткома». Тот не заметил Покровского, чуть с ног не сбил.
И уже в вестибюле: портрет следователя Сережи Углова – в форме, в траурной рамке, и цветы.
Господи.
Сестра Саша смеялась над Покровским в Свердловске, когда он, разбив чашку, вздохнул «господи». Дескать, ты атеист, а все равно говоришь «господи». А ничего смешного, просто инерция языка.
Сережа погиб на ночном дежурстве, сегодня на рассвете. Вызов был на пьяную поножовщину, а одним из фигурантов оказался находящийся в розыске рецидивист Ципис. При появлении дежурной группы Ципис устроил стрельбу. Пять пуль в белый свет, одна Углову в сердце. Покровский очень тепло относился к Углову, как раз на дежурства любил вместе с ним попадать: спокойный, ответственный, всегда доброжелательный… Да что ж это такое!
Какие сразу лезут слова идиотские – «ответственный»…
Пошел в комнату отдыха, там воздух от табачного дыма сизый, все растерянные и возбужденные, женщины в слезах. Жена сейчас где-то, вдова… Жену Сережи он неплохо знал по майским и ноябрьским встречам на демонстрациях – смешливая, восторженная… Пацан у них… как же зовут его… тоже Сережа, вспомнил. А жена – Наташа.
Потом возился с делом, просматривал отчеты коллег. Злое существо человек… или это жизнь злая. Товарищ погиб, а человек живет… История маньяка захватывает, раздражает… Перечитывая медэкспертизу по Ширшиковой, совсем было забыл о погибшем товарище, а потом – по ходу изучения карты района – разом все вспомнил, большим пестрым комом. И про то, как разговорились однажды после службы в стекляшке в парке Эрмитаж, и Сережа рассказал, как его собака в детстве (в Сережином детстве, но и в своем, щенячьем) погибла под грузовиком, и про скотину Циписа, которому до вышки теперь устроят коллеги Покровского существование хуже, чем вышка, и еще сцены какие-то, как в кино без звука.
Шагают Сережа с женой на майской на демонстрации, маленький Сережа у большого на загривке.
Оторвался от бумаг без двух минут до совещания, пошел к Жуневу.
Жунев, Покровский, Настя Кох, Кравцов, Фридман, Гога Пирамидин. Только Семшов-Сенцов, как всегда, в разгонах.
Жунев достал – нет, не коньяк, бутылку теплой водки, шесть рюмочек с чеканкой.
– По пять капель надо, – сказал. – Давайте, не чокаясь.
Разлил грамм по двадцать, встали, выпили.
– Давайте, у кого какие новости… У меня одна есть, – Жунев глянул на часы, – но попозже. Фридман, расскажи про Калугу.
Выглядел Фридман побито, красный и взъерошенный, но к докладу приступил уверенно. Вытащил тонкую папочку из новенького «дипломата» (больше в нем ничего не было, заметил Покровский). Гиря, летавшая в Чапаевском, несла на себе личное клеймо опытного поверщика Игнатьева. Поверщик запомнил этот случай, поскольку проверял, то есть поверял гирю за неделю до дня Циолковского.
Кафе номер семнадцать с правом выездной торговли было под естественным подозрением у компетентных органов. Даже в магазинах гири выпиливают, чтобы меньше весили, хотя в магазине покупателю легче сосредоточиться и понять, что его обжуливают. А выездная торговля – толкотня на свежем воздухе, успевай шашлыки с шампуров стаскивать, «куда, дамочка, лезете, словно без мыла, вас здесь не стояло» – сам бог велел мухлевать. Были на это кафе сигналы, поэтому устроили две поверки с коварной паузой в две недели. Игнатьев и удивился во второй раз, что гиря в комплекте новая, только что получена из треста. Якобы, когда на день Циолковского кафе разворачивало буфет в парке, там кто-то и украл гирю, или еще как-то она потерялась, укатилась в траву. Игнатьев был уверен, что грамм до ста веса из нее перед парком выпилили, потому и потеряли, но доказать не мог.
Но ошибался поверщик Игнатьев, ничего из гири не выпилено. Неясно лишь, каким манером перенеслась гиря из Калуги в Москву.
– А как отмечают день Циолковского? – спросил Покровский.
– Еда всякая, лимонад, песни на эстраде… – торопливо пояснил Фридман. – Массовик-затейник. Конкурс на столб лезть…
– К звездам?
– Нет. Наверху столба корзинка с продуктами и бутылкой.
Тут Покровский вспомнил про Сережу Углова, и ему стало стыдно за шутку про звезды. И тут же еще вспомнил один разговор с Сережей Угловым… Ну-ка, ну-ка…
Попросил Жунева включить вентилятор. Тот включил, но вскоре автоматически выключил. Совсем не душно.
Тайны вчерашнего пленения Фридмана Покровский до сих пор не знал. Утром не до этого резко стало, и сейчас речь не зашла.
Кравцов доложил результаты следственного эксперимента: однозначные.
– Считаем, значит, что кирпич на ветераншу упал сам по себе, в рамках всесоюзного разгильдяйства? – уточнил Жунев. – И между первой бабушкой и прочими нет никакой связи?
– Или маньяк подражает кирпичу, – неожиданно для самого себя сказал Покровский. Конечно, мысли следует сначала обдумывать, чем швыряться ими, но оперативное совещание это такой коллективный мозг, так что – нормально.
– Подражает кирпичу? – нахмурился Жунев.
– То есть такая связь, что маньяк услышал про первую старушку и решил: а ну-ка я тоже так попробую? – догадался Кравцов.
– Например, – с задержкой кивнул Покровский. – Или даже не услышал, а почувствовал.
– Что почувствовал? Что? – спросили почти одновременно Жунев и Настя Кох.
У Насти Кох туфли на низком каблуке, откровенно старомодного вида («Как у Крупской», почему-то подумалось Покровскому, хотя знать он не знал, что за туфли носила Крупская, может босиком все время ходила в знак солидарности с пролетариатом) и на шнурках. Один шнурок коричневый, а другой черный. Какой-то, наверное, порвался, а Настя принципиально продемонстрировала самой себе пренебрежение к внешности.
– Я как понимаю: маньяк, и вообще любой сумасшедший, от нас отличается тем, что у него одни черты личности преуменьшены… раз ему старушек не жалко… а другие преувеличены. Он мог на своей волне поймать что-то такое прямо из космоса, идею насилия над пенсионерками…
Говорил и сам к себе прислушивался, именно ли это он хочет сказать или что-то тут еще другое есть, ускользающее.
– Это ты загибаешь, – сказал Гога Пирамидин.
– Почему? Безумие – страшная сила.
– Крысы звуки слышат на других волнах, маньяки тоже, возможно, могут, – поддержала Покровского Настя Кох.
Миша Фридман вполголоса возразил ей, что это не только крысы, что у животных вообще иначе, чем у человека, устроено, но, поймав на себе взгляд Жунева, замолк.
– Из космоса не думаю, – сказал Жунев. – А слышать мог. Даже видеть мог, сука. Проходить мимо.
Закурил. Гога Пирамидин тоже закурил, и Настя Кох тоже. Покровский не курил, Кравцов как раз пытался бросить, Фридман покуривал, но не решился сейчас, а только приоткрыл пошире, поймав взгляд Жунева, форточку.
– Или так, – сказал Покровский.
– Всю жизнь мечтал крошить старушек, а тут увидел подсказку и сорвался с катушек, – сказал Жунев. – Допустим! Но что из этого следует? Для нас с вами?
– Усилить поиски у ипподрома? Если видел, значит, близко живет или работает, – предположил Кравцов.
– Просеиваем и так плотнее некуда, и у ипподрома, и на «Соколе», и везде, – решительно сказал Пирамидин. – Собесы, общежития, твою туда, уличная торговля, поликлиники, сторожа всякой мелкой дряни, вахтеры всех научных институтов, их там как грязи, НИИ патологии, НИИ хренологии… Примет нет!
– С приметами и дурак найдет…
– А что в милиции про отсидку Кроевской? – спросил Покровский у Кравцова.
Ничего. В милицию на «Аэропорт» Кравцову пришлось ехать лишь для того, чтобы получить номерочек какого-то лубянского телефончика. Не могли по телефону сказать телефончик – секретность.
– Я так и думал, – кивнул Покровский. – Политическая или что-то такое.
Миша Фридман шевельнул ушами на слове «политическая». Слушает, возможно, «голоса». «Есть обычай на Руси в восемь слушать Би-би-си». Ничего, начнет в розыске работать, не до голосов станет.
– Нам-то вряд ли есть разница, – сказал Жунев, убрал бутылку в стол, чтобы глаза не мозолила. – И для маньяка не было. Ты, Кравцов, конечно, на Лубянку сходи… Но толку не будет.
Настя Кох рассказала о работе с психами по списку из ПНД. Посетила человека, который купил китайский ковер и видит, как ночами на нем проявляется флуоресцентный рисунок Мао Цзэдуна в гробу… А ведь он жив, Мао! Посетила другого человека, у которого аллергия на людей. Выходить иногда приходится на улицу, и это для него дикий стресс – даже от вида двуногих (только так людей называет) дурно, а если кто попытается заговорить, то просто караул. Прибегает обратно, наполняет ванну водой, сидит в ней неделю – отходит.
Очевидное преимущество советского умалишенного над буржуазным, подумал Покровский. У них-то там, все время рассказывают, ломовые цены на воду, на электричество.
Зазвонил телефон.
– Да, – сказал Жунев в трубку. – Да, пусть проходит и заходит в кабинет.
Ага, Жунев обещал новость…
– А вот сейчас скажи, Михаил, – спросил Жунев, положив трубку, – продолжаешь ли ты настаивать на своей версии вчерашнего с тобой вечернего происшествия?
– Я как было написал, – едва слышно произнес Фридман. В пол смотрит.
– Возвращаясь с оперативного задания из Калуги на личном автомобиле, – зачитал Жунев по бумажке, – увидел на светофоре в соседнем автомобиле «Жигули» свою близкую интимную знакомую рядом с неизвестным молодым человеком на водительском месте. Моя знакомая оказывала молодому человеку знаки ласки. Знаки ласки, хорошо пишет, стервец!
Миша сидел как рак. В смысле, как вареный по цвету.
– Интимную знакомую уже имеет, если не брешет, – издевался Жунев.
Миша сопел.
– Охваченный ревностью, я непростительно забыл о своих служебных обязанностях и погнался за автомобилем «Жигули»…
Ай да Фридман! Из дальнейшего следовало, что погоня за «Жигулями» привела Фридмана на его двоюродном «Москвиче» в Фили. Там близкая интимная знакомая и неизвестный молодой человек якобы вышли из машины и проследовали в одно из аварийных строений. Фридман, снедаемый жаждой мести, поспешил за ними, но внутри аварийного строения было темно, преследуемые вышли через другой выход, а дверь за Фридманом захлопнулась, и он уже никакого выхода не нашел.
Через несколько минут по ноль-два поступило анонимное сообщение, что сотрудник милиции заперт по такому-то адресу, через час Фридман обрел свободу.
– Не за «Волгой» погнался, за «Жигулями»?
– Да… – подтвердил красный Фридман.
– А кто позвонил, что ты заперт?
– Не знаю.
– Ты понимаешь, что если я дам ход этой ксиве, конец твоей школе милиции? – спросил Жунев. – Поедешь срочную отбывать в Чучмекстан или к себе в Биробиджан.
Фридман молчал, шмыгал.
Отворилась дверь, вошел Панасенко. Фридман чуть не вскочил при его виде, но удержался и просто насупился еще пуще прежнего. Кравцов тоже слегка напрягся.
– Вся честная компания, – протяжно сказал Панасенко. – Как здоровье?
Последний вопрос был адресован лично Фридману, тот не ответил.
– Значит, я правильно понял, – сказал Жунев. – А ты, Панасенко, зря ржешь.
– Врешь, начальник, я и не думал ржать.
Панасенко действительно был серьезен. Это Покровский ржал про себя.
Да, а Серега Углов – в морге. Можно представить, что сейчас с Наташей…
– Думаешь, я тебе статьи не найду? – спросил Жунев Панасенко. – Ты представителя органов при исполнении запер… мать твою!
– При исполнении? Что же он исполнял? Полонез Огинского?
Полонез этот – не сам, разумеется, а его название, хотя там и мелодия простенькая – все знали благодаря одноименному фильму, который часто крутили по телевизору. И потому, что Огинский был поляком (а народная Польша в прошлом году праздновала какую-то дату), и в преддверии юбилея Победы, а фильм про войну.
