скачать книгу бесплатно
– Понятно. Найти не можете, тычетесь куда попало, – справедливо заметила Рая Абаулина. – А как думаете, он еще будет? Ну, это…
– Никак не думаю, – сказал Покровский.
В комнате Кроевской Рая Абаулина никогда не бывала. Считала Варвару Сергеевну женщиной сухой и даже высокомерной, но чужая душа потемки, а ничего плохого Варвара Сергеевна никому не делала. Подругу Кроевской Рая не помнила. «Я же сама тут только два года, может, раньше…»
– А вы знаете, что Варвара Сергеевна была в лагере?
– Нет, – растерялась Рая Абаулина. – За что?
– Тайна следствия, – начал Покровский. И добавил: – На самом деле, еще не знаем, там документы затерялись. Выясняем.
– Надо же, – Рая Абаулина сначала состроила изумленное лицо, но тут же сказала: – А что такого вообще-то. У нас половина сидела, половина сажала. Не поймешь часто, кто правый, кто виноватый. Расскажете, когда узнаете, за что?
Сразу смутилась:
– Ой, простите за нахальство такое!
– Ничего…
В парке Рая показала Покровскому скамейку, на которой дважды видела сидящей покойную Варвару Сергеевну.
– Только на этой?
– Да. А я в других местах парка и не бываю. Только здесь иногда прохожу, если иду через «Динамо».
И эта скамейка на отшибе, за спиной Петровского замка, перед тропинкой, что ведет к одинокому зданию на Трудовой аллее, серому, загадочному, за забором, про него ходят слухи, что это вход в «метро-два», а на самом деле оно просто как-то связано с электроснабжением метрополитена.
Но здесь убить старушку не получилось бы, скамейка почти у дороги, парк для нее – только фон. Вдалеке от всего скамейка, но – как на сцене.
– Давно вы ее тут видели?
– Оба раза в прошлом году видела, точно не помню… Ой! – сказала вдруг Рая Абаулина. – А я вас узнала.
– Только сейчас?
– Мне мерещилось, но я не понимала. Да у меня и зрение… Пора очки заводить. Сегодня-то вы в форме, а вчера без формы. Надо же, как форма меняет!
– Как мне лучше? – спросил Покровский.
Рая Абаулина смутилась.
– Одинаково хорошо? – спросил Покровский.
Представил, как на Рае Абаулиной смотрелись бы очки: над большим ртом, такой «чувственным» называют.
– Я вчера плохо помню. А в форме вам точно хорошо, идет.
– А вам лучше без фартука официантского, – сказал Покровский, заодно и пушистую лишнюю кофту с Раи как бы мысленно сняв.
– А я всю жизнь и не собираюсь, – ответила Рая Абаулина с веселым вызовом.
Ушла, качая бедрами… Солнце как раз растолкало тучи, осветило гладкие икры.
Обернется.
Обернулась, улыбнулась. Помахала рукой. Покровский тоже помахал.
Побрел вглубь парка, продолжая заглядывать под кусты и скамейки, в дупла деревьев, дошел до Мишиного «Москвича». Договорились – поскольку было неизвестно, сколько Покровский на тринадцатую квартиру потратит – что Миша к машине время от времени будет и сам подходить. А Миша тут и ждал, нетерпеливо расхаживал, курил… Новую родопину как раз из пачки вытаскивал. Он не только нашел асфальт – маленький, со спичечный коробок, кусок – но и в очень интересном месте, под одной из скамеек.
– Молодец, Миша! – не сдержался Покровский.
– Спасибо, – расцвел Фридман.
– Ты что, на коленях по всему парку?
– Не по всему. Но раз тот кусок был под скамейкой, я и решил повнимательнее посмотреть подо всеми скамейками. А эта недалеко от той.
Да, эта скамейка глубже в парк, но близко к тому же самому краю, примыкающему к Петровско-Разумовской аллее. Покровский сел, посидел и на этой. Прямо по курсу сосна со скворечником, птиц не видно. Что-то здесь… понятно, что. Не только птиц – людей тоже не видно. Эта скамейка, как и та самая, стоит уединенно. Парковый архитектор или кто, распорядитель парковый или парковый агроном, соорудил тут две симметричные зоны, в которые труднее забрести транзитному пешеходу. И вот в одном из таких закутков грохнули старушку асфальтом, а в другом под такой же скамейкой такой же – наверняка тот же самый! – асфальт.
– Вы думаете, товарищ капитан, не случайно тут асфальт оказался? – спросил Фридман.
– А что значит «случайно»? Ветром прикатило?
– Ветром не могло.
– Человек значит притащил. Зачем?
Пошли посмотрели на те большие, что Покровский нашел в канаве. Лежат. Надо забрать для Кривокапы, что им тут лежать. Вышли на проезжую часть, Покровский снова прикинул, легко ли было рабочему зашвырнуть эти куски в канаву прямо с дороги. Зашвырнуть-то легко, но шансы повредить кусты довольно высокие. Вроде в порядке кусты… Ну, можно было перекинуть кусты навесиком, чтобы не дальше улетели в парк, а именно в узкую канаву упали. Миша не понимал смысла этих рассуждений, а тут еще и дальнейшие события отвлекли:
– Настя бежит!
Да, Настя Кох торопится, раскраснелась, споткнулась, чуть не упала, то есть даже упала на колено, бежит дальше, прихрамывая. Покровский и Фридман навстречу:
– Что случилось?
Настя отдышалась, рассказала. Пээндэшник из списка – двадцатилетний парень по имени-фамилии Федор Клюн – живет с родственниками, с двоюродной прабабушкой, троюродным дядюшкой, его приемной племянницей… Шесть человек в трехкомнатной хрущевке на Черняховского, за гастрономом «Комсомолец». В данный момент дома прабабушка, старая, полуслепая, сказала, что Федька «гуляет». Настя поймала на улице постового милиционера, оставила его дежурить, сама быстро в парк.
– Настя, погоди, а что такое там, что надо милиционера и ты к нам рванула?
– Да галоши, галоши!
Галоши в прихожей, именно сорок четвертого, по прикидкам Насти Кох, размера, и еще Федор Клюн, если верить данным из ПНД, «хорошо физически развит».
На Мише до Черняховского – минута езды. Первый этаж. Милиционер, совсем молоденький, усы не обсохли, встретил их у порога квартиры. Кровь на лбу. Увидел Покровского в форме, встрепенулся:
– Здравия желаю, товарищ капитан! Сержант Молодько!
В квартире обнаружилась древняя старушенция, жевала что-то и одновременно вязала. В лиловом пластмассовом шаре у нее под стулом приплясывал клубок шерсти.
«Федька герб взял. Гулять убег», – прокомментировала, не переставая жевать и вязать.
Молодько, выяснилось, сидел в коридоре на стуле. Двухметровый Клюн прибежал со стороны двора и, чтобы сократить путь, запрыгнул в одну из комнат через окно, схватил там герб, Молодько поспешил на шум, Клюн вылетел из комнаты и гербом, который держал на отлете, просто сковырнул сержанта с дороги. Молодько впечатался головой в стену, даже сознание потерял.
– Я ему нашатырь. Да пока до кухни дошкрабала, да пока обратно с нашатырем, он и очнулся, – объясняла старушенция.
А Федор Клюн усвистал.
И что за герб?
– Вы все о гербе каком-то говорите, что за герб?
– Да Федька герб притащил со стройки, неделю уж. Стоял у телевизора, все царапались об него. Я говорю, Федька, собачий ты сын, унеси ты герб от греха подальше…
– А что за герб? С какой стройки?
– Сказал, со стройки.
– Большой герб?
Показала косую сажень, метра полтора.
Глаза у бабушки прозрачные и еще такой вроде как белесой пленкой покрыты. Но что-то, кажется, видит.
– Такой огромный?
– Большой герб, говорю вам, – рассердилась бабушка.
– А из чего он?
– Железный, из чего еще, – тоже сердито сказала, будто не из чего, кроме железа, предметов и не бывает.
Интересно. Железным гербом по макушке. Но что за герб-то вообще?
– Это герб СССР?
– Да кто ж его знает!
– А что на нем нарисовано?
– Да почем мне знать! Обычный герб.
А галоши у порога – да, сорок четвертый. И новые.
Милицейский жигуль, веселый, свежий, ярко-желтый, ярко-синий уже подъехал: Фридман сразу позвонил от соседей, а отделение тут – то самое, из которого Кравцова в КГБ отослали – в двух шагах. А ситуацию объяснять и двух слов не понадобилось: про маньяка все слышали, и на поиски мгновенно бросили человек пятнадцать, включая курсантов, которые пришли в отделение на учебное ознакомление. Федьку многие знали, а кто не знал, так у Федьки приметы броские – огромный, бритый наголо, в синем олимпийском костюме, язык часто высунут… с гербом каким-то, черт бы его драл.
У подъезда столпились соседи, местные милиционеры стали их разгонять, но Покровский вмешался, поговорил с людьми: все как один называли Федьку психом неагрессивным, дважды прозвучало «мухи не обидит».
Милиционера Молодько страшный Федька не хотел, конечно, повредить, а просто не заметил. И сержанту так показалось, и старуха однозначно заявила:
– Да Федька не видел его! Не хотел стукнуть! Федька мирный. Гулять побёг.
Вышли на улицу, на скамейку. Покровский отправил Фридмана в «Комсомолец» за яблоками и кефиром.
– А…
– Без нас поймают такой толпой.
Причем быстро поймают, но дознание, протоколы, родственники, возможно, и санитары – все это до ночи, а если Федька окажется реальным подозреваемым, то и до утра. Так что осмотр комнаты Кроевской переезжает, похоже, на завтра.
– Как думаете, это он? Бабушек? Федор Клюн? – спросила Настя Кох нетвердым голосом.
Настя уже пять лет на оперативной работе, всякого насмотрелась, вместе с Покровским брала с поличным одного нездорового фотографа, который в морге снимал жонглирование отрубленными конечностями и называл это прорывом в искусстве, но маньяк – все же личность совсем с Луны.
– Он! – коротко и грозно раздул Миша Фридман волосатые ноздри. Тут же смутился. – Очень похоже…
Очень похоже Мише было, конечно, прежде всего потому, что очень уж хотелось поскорее поймать злодея.
– Наш-то хладнокровный и аккуратный, а этот какой-то бешеный псих, неорганизованно носится, – сказал Покровский.
Достал платок, вытер губы, запачканные кефиром. След явно ложный, одно утешает, быстро найдется Клюн. Конец рабочего дня, людей на улице навалом, школьники во дворах, люди с собаками, толкотня у магазинов. Громадный человек в синем костюме с громоздким предметом в руке куда побежал? Многие видели, за угол побежал, в ту сторону, в эту, получалось сначала, что в сторону улицы 8 Марта, будто сам наладился в стационар, а герб привлек в качестве доказательства готовности к госпитализации.
– Не герб он тащил, а орден какой-то!
– Не какой-то, а Трудового Красного знамени! Я еще удивился, толстяк с орденом Трудового Красного знамени… Такой, метр в диаметре. С крыши какой-то…
Потом маршрут уточнился – чуть дальше, к Верхней Масловке бежал Клюн, и все с орденом. Поехали на Масловку. На повороте, что к Петровскому парку, застрял грузовик, из-за этого и трамвай не мог проехать, перегородил «Москвичу» дорогу. Покровский вышел из машины, позвонил из автомата на Петровку. Кравцов сходил на Лубянку, там его строго выспросили, чего и как, милостиво разрешили посмотреть дело Кроевской Варвары Сергеевны. Да вот только архив до половины шестого. «Пришли бы раньше, сегодня тогда и посмотрели бы, а так завтра». – «Вы мне сами назначили на шесть!» – «Завтра, значит, приходите».
Из будки вышел, подскочила Настя Кох: обнаружено здание, в которое вбежал человек с орденом. Еще один конструктивистский дом, но, в отличие от желтого хлипкого, в котором жила Кроевская, этот серый и крепкий. Городок художников так называемый, мастерские.
В небольшом холле груда старых подрамников, красно-белая бочка с иностранной надписью. Длинный пустой коридор, мрак, две-три лампочки горят, едва виднеются мутные очертания изваяний. Лестница наверх уходит, заляпанная белилами.
На площадке второго этажа сидел на подоконнике заросший человек в тельняшке, настраивал балалайку, курил папиросу. Банка из-под бычков в томате под пепельницу. Увидел милиционеров, не удивился:
– Вы на пьянку? Это у Гурьева. Прямо до конца слева.
– А человек такой здоровый…
– С орденом? Тоже у Гурьева.
Еще крикнул в спину что-то вроде «тоже щас приду»… Не пришел, кстати.
Из-за двери мастерской Гурьева раздавались веселые голоса, играла музыка. Покровский толкнул дверь.
Взорам стражей правопорядка открылась типичная мастерская художника-халтурщика из журнала «Крокодил». Через огромное скошенное окно лилось мягкое вечернее солнце, безжалостно высвечивало нравы и быт. Тут и там стояли и висели обрубки и болванки доярок, трактористов и сталелитейщиков. Ящик с пустыми коньячными бутылками, пол-ящика полных, пустые, полные и полуполные бутылки из-под других и с другими спиртоносными напитками катались по полу, передавались из рук в руки. Женщина в черном платье, задранном высоко, в черных колготках, с большой задницей спала на диване, лицом к спинке. Намандариненная девица в летнем комбинезоне желтого и зеленого растительного орнамента, с ярко-красными губами, кокетничала на продавленной софе с рыжебородым дистрофиком в коротких брюках и рыжих носках. Стол завален объедками, ошметками, окурками, тарелками, макаронами. Тут и там маячили мольберты и планшеты с небрежными эскизами и набросками. Большой рыжий кот флегматично жевал под стулом рыбий хвост. Кто-то нервно ходил. Краснолицый толстый человек в шортах – хозяин мастерской, судя по центральному месту в композиции, – закинув ногу на ногу, курил сигару. Два молодых человека в узких черных пиджаках и в красных галстуках, в белых штанах, в кедах на босу ногу навострили карандаши над большими альбомами, нацелились на подиум.
На подиуме сидел Федор Клюн в синих тренировочных штанах с голым торсом, волосатым свисающим животом, с высунутым языком, с дюралевым массивным орденом Трудового Красного знамени в обнимку.
30 мая, пятница
