скачать книгу бесплатно
– Тогда давайте ко мне зайдем, – предложил Генка, – тут от Милицейского переулка до моего дома пять минут пешими. И капуста у нас есть. Бабушка Доминику Венцеславовну холодными листьями обложит, и те весь жар из нее вытянут.
– И то дело, – согласился Степан, поднимая пани Ковальскую на руки, – пусть баба Галя ее осмотрит.
Узнав, где Степан и Казик с матерью провели ночь, баба Галя заволновалась, велела обождать и в дом пока не входить. Убежав на кухню, она вскоре вернулась и, вручив нам огромную выварку для кипячения белья, властно приказала:
– Доминику я раздену сама, а вы – марш во двор! Костер разведите. И всю одежду с себя – долой! Ее хорошенько выварить надо. Нам только вшей из гестаповских подвалов не хватало!
Сырые после двухдневного дождя дрова никак не хотели разжигаться, и Степану пришлось бежать назад в полицейский участок, откуда он приволок доверху наполненный углем деревянный посылочный ящик и пачку газет «Украинское слово».
С газетами дело пошло быстрее, и уже через час Степан, босой и в одном исподнем, длинной палкой усердно перемешивал одежду в кипящей на огне большущей балье.
– Баба Галя права, – рассуждал он, – туда же кучу народу натолкали. Пленные для допроса; беженцы без документов; уголовники всякие. Вшей подхватить в два счета можно. Эх, не надо было Доминике шинель того солдата надевать. Сколько он в ней по лесам шастал? Месяц? Два? И не стирался, небось. Вдруг шинелька заразная?
– Да брось ты каркать, Степан! Точно болезнь накличешь, – оборвал его Казик, сидевший на скамейке в одних трусах и сапогах, скрестив руки на груди и поёживаясь от холода, – простудилась мать. Вот и всех делов.
– А что же ты пани Ковальской пиджак свой не дал? – язвительно спросил я Степана.
– Так меня отдельно держали! – обиженно возмутился он, – неужели ты думаешь, я бы для Доминики пиджак пожалел!
– А с чего вас вообще в гестапо забрали?
– А вот это, Коля, отдельный и очень важный вопрос, – оглянувшись по сторонам, ответил Степан, – и тебя он тоже касается. Причем напрямую. Да и друзей твоих тоже. Ты им, наверное, про ряженного немца уже все начисто выболтал? Так?
– Ну, рассказал. … Правду рассказал.
– А вот не надо было, – неодобрительно покачал головой Степан и, щелкнув языком, обеспокоенно добавил, – правда эта никому не нужна! Ни немцам, ни украинской администрации! А простым людям и подавно знать ее не надобно. Головой поплатиться можно. И это мне в гестапо сегодня утром весьма убедительно пояснили. После бессонной ночи в одиночной камере, да под крики людей из «пыточной». А Казика с матерью в завшивленный подвал бросили. Это, чтоб я сговорчивее был.
– Подожди… а как немцы о тебе узнали? – удивился я.
– Сам виноват. Так же, как и ты, правду искать пошел. На следующий день после убийства я к нашему руководству явился и все им выложил. Так, мол, и так. Надо бы солдата, который нападавшего застрелил, допросить, как следует. Неспроста он там был. Это хорошо, ума хватило промолчать, что мне доподлинно известно, – никакой он не солдат! Иначе пришлось бы объяснять, откуда я это знаю. А тебя впутывать не хотелось. Думаю, немца допросят, – может, он сам всё и расскажет. Меня похвалили, поблагодарили за бдительность, а на следующий день тепленьким прямо из постели вытащили. Заодно и Казика с матерью…
– Хорошее у вас руководство, дядя Степан, – язвительно заметил я, – своих в гестапо сдает.
– Да какое теперь руководство, – махнул рукой Степан, – Сциборского больше нет, и теперь все за его место собачатся. Без немцев шагу ступить боятся, – всё в рот им глядят. Такие вот интеграция и коллаборацьён.
– И что теперь? «Бандеровцев» виноватыми назначат?
– Выходит, что так, – кивнул Степан, – а тебе их жалко?
– Еще чего! По мне, так пусть немцы их всех передавят! Я только песенку спою!
– Вот именно так я шефу гестапо и ответил, – подхватил Степан, подбрасывая хворост в огонь.
– А он что?
– А он морду скривил, будто бы наисердечнейше мне сочувствует, и через переводчика говорит: «Я вас, герр Янковец, прекрасно понимаю. Люди Бандеры на Волыни столько польских сел своевольно пожгли, что безнаказанным оставаться это более не может. А ведь нам известно, что ваша фрау полячка. Вы же хотите ее защитить?».
– А ты что?
– А что я? – надув губы, буркнул Степан. – Конечно, говорю, хочу. Только вот никакая она не полячка! Украинка она. Ополяченная!
– Это правда? – повернувшись к Казику, спросил я.
– Нет, конечно! – возмутился он, – мы поляки! С чего это вдруг ты нас в украинцы записал?
– Ты свою неуёмную польскую гордыню поумерь пока, – наставительно продолжил Степан, – я как-то пана Сциборского спросил: – вот вы, говорю, в листовках пишете, что в Украине одни украинцы жить будут. А как же русские и поляки? Куда им деваться? И вообще: люди говорят, что вы сами из польской семьи будете. Или, может, на вас враги наговаривают? А он на меня так хитро посмотрел и отвечает: «А нет в Украине никаких русских, и никаких поляков!». А потом добавил: – мол, когда здесь двести лет назад Польша была, многих простых украинцев польские паны насильно в католицкую веру перекрестили. И на родном языке говорить запретили. Только по-польски. Вот многие за это время и ополячились. Но на самом деле, по крови они самые, что ни на есть настоящие украинцы. И с русскими та же история. Украинцы это. Только обрусевшие.
– Это же неправда! – Генка от души рассмеялся и в поисках поддержки своих слов вопросительно взглянул на Казика.
– Самая настоящая брехня! – не замедлив поддержать, возмущенно выпалил он. – Я поляк! И по крови, и по вере!
– Сам полагаю, что брехня, – согласился Степан, – но брехня нужная и очень даже полезная. Ты, Казьо, в душе хоть чертом будь, но на бумажке изволь мне украинцем записаться. А то, кто знает, что дальше будет. Вчера объявили, рейхскомиссаром Украины с первого сентября Эрих Кох назначен. А он поляков больше, чем евреев ненавидит. Вот и думайте, куда ветер дует. Как бы он после евреев за поляков не взялся. Пан Сциборский человек умный был и проницательный. Не зря он это сказал. Я его тогда не понял, но сейчас, когда поляков резать начали, – слова его стали мне совершеннейшим образом понятны.
– И в чем прок? – спросил молчавший до сих пор Женька.
– Вот! А это уже правильный вопрос, – заметив, что сумел нас заинтересовать, взбодрился Степан, – помощь мне от вас нужна. Расскажу по порядку.
Степан еще раз перемешал одежду в кипящей воде, подкурил папироску и уселся на лавочку рядом с нами.
– В общем, гестаповский шеф сказал, что он рад сложившемуся между нами взаимопониманию, и поэтому по рекомендации украинской администрации решено доверить мне важное поручение. Немцы затевают перепись населения провести. И новые паспорта всем выдать. Аусвайсы. Для этой цели в управе создается секция народонаселения и паспортной регистрации, начальником которой, как вы понимаете, предложено быть мне. Такой вот неожиданный поворот приключился, – озадаченно почесал затылок Степан, – я-то думал, – всё! – не выйду уже из гестапо. А меня вдруг в гражданские гауптинспекторы призывают.
– Кто же тебя туда порекомендовал? – поинтересовался я.
– Понятия не имею. Думаю, меня из криминальной полиции убрать решили. Чтобы нос свой не совал, куда не надо и про расследование убийства всуе больше не поминал. А Казика с матерью взяли, чтобы понятнее стало: гестапо не отказывают. Это толмач уже от себя добавил. Когда переводил…
– И ты согласился?
– А почему нет? – ответил Степан, – плохо от этого никому не станется. А может, даже, людей спасем.
– Хотите поляков украинцами записать? – догадался Женька. – Так они могут не захотеть.
– Вот тут-то мне и понадобится ваша помощь, – многозначительно повел бровью Степан, – насильно, конечно, никто никого другой национальностью записывать не будет. Но у людей подобное желание должно возникнуть самостоятельно.
– И каким же образом? – настороженно спросил я.
– Пропаганда и слухи! – вот что может нам помочь! Пан Сциборский сейчас в большом почете. Героем его считают. Великим борцом за освобождение украинского народа, что мученически пал от руки подлого бандеровского диверсанта! Если люди узнают, что Сциборский поляков и русских ополяченными и обрусевшими украинцами считал, его слову поверят! Да и почему ж не поверить? Кто знает, что там двести лет назад на самом деле происходило? Может, действительно, под гнетом польских панов украинцы повально ополячивались. А если, кто не поверит, – тот самый, что ни на есть, «бандеровский» пособник! «Бандеровцы» в это не верят, – вот и режут поляков! Поэтому украинцы должны с пониманием отнестись к тому, что их ополяченные братья и сестры хотят вернуться в лоно украинского народа. И эту мысль до людей надо донести. Этим я займусь. А среди местного населения слухи пустим. Страшные! Мол, немцы, когда с евреями покончат, за поляков примутся. И распространением этих страшных слухов я хочу, чтоб занялись вы. Убеждать, я думаю, особо не придется. Про резню на Западной Волыни уже и так все знают. А будут поляков в гетто загонять или нет, – мне это неизвестно. Однако вероятность такая присутствует, и предупредить о ней обязательно надо. Может, кому и поможем. Береженого Бог бережет.
– А Николай Орестович точно про поляков такое говорил? – недоверчиво взглянув на Степана, переспросил я.
– Говорил, не говорил, – не важно. С того света он нам не доложит, – ухмыльнулся Степан, – может, это я всё придумал. Однако людям это знать необязательно. Потому как все должны свято верить, что таковой была позиция самого пана Сциборского. А мне главное Казика и Доминику украинцами по новой переписи записать. А если, еще кому при том поможем, – считай, доброе дело сделали. Согласны?
– Ладно…
– Ну, вот и хорошо. Только времени у нас в обрез. Сегодня вторник, второе сентября, а перепись начинаем в следующий понедельник. К этому времени слухи по городу хорошо бы уже распространить. Ну, а к первому октября перепись должна быть завершена. Так что на все про все – один месяц.
– Справимся, – взглянув на друзей и, заручившись их молчаливым согласием, пообещал я Степану, – дело-то не хитрое, – ходи, да людей стращай. А там, пусть каждый за себя сам думает, кем ему записаться…
– Ну, вот и договорились, – одобрительно кивнул он, – и денег немного заработаете. Я вас счётчиками на месяц оформлю. Получите по триста пятьдесят рублей и карточки продуктовые.
– Не многовато будет? Полицаям, и тем меньше платят. А тут целых триста пятьдесят. Да ты криминальоберасистентом столько получал! – я удивленно уставился на Степана, чувствуя, что невольно краснею от горького осознания того, что так позорно и постыдно я получу свою первую в жизни зарплату. Не так я себе это представлял…
– В финансовой секции решили по триста пятьдесят, – с безразличным видом пожал плечами наш новоиспеченный «пан начальник», – может, потому что работа временная или еще почему. Не знаю. А гауптинспектором я восемьсот получать буду.
– Так ты у нас теперь богатей? И даже деньги на выпивку клянчить не станешь? – язвительно ухмыльнувшись, спросил я.
– Хех! Да какой там богатей? – не уличив вопрос с подковыркой, Степан уныло вздохнул и с нескрываемой завистью добавил. – Вот бургомистру… тому тысяча двести платят!
– Да ты никак в бургомистры намылился? – внезапно не на шутку развеселившись, Казик захохотал и задиристо толкнул Степана плечом в грудь. – Еще вчера рядовым ходил, а сегодня… ну прямо из грязья в князья! Не больно падать будет?
– Ничего. Не расшибусь. Только особо говорить тут не о чем. На этом месте пан Павловский крепко сидит.
– А если мы его шлёпнем? – хитро прищурившись, Казик заглянул Степану в глаза. – Тогда что?
Глаза инспектора возмущенно расширились, правой рукой он схватил Казимира за ухо, больно его скрутил; а пальцами левой увесисто выписал звонкий щелбан.
– Я тебе шлёпну, бандюк малолетний! Совсем страх потерял! Лупить тебя еще, и лупить! – разгневанно прошипел он.
– Да пошутил я! Пусти! Ну, честно! – Казик вырвался из цепких рук Степана, отбежал в сторону и, потирая покрасневшие ухо и лоб, несмотря боль, продолжил ехидно скалить зубы…
За спиной хлопнула дверь, и на улице появилась баба Галя с корзинкой в руках. Приблизившись к нам, она вытряхнула из нее одежду пани Ковальской, достала из кармана фартука ручную машинку для стрижки волос и, велев Степану и Казику сидеть смирно, аккуратно обстригла их наголо, оставив лишь небольшие, торчащие ёжиком чубы.
– Был наш хлопец польским гусаром, а теперь чубатый козак, – заливаясь смехом, Степан с силой потер Казика по коротко стриженым волосам, отчего тот грозно насупился и, оттолкнув новоявленного гауптинспектора, смачно сплюнул, всем своим видом выражая напыщенное недовольство и наигранное презрение…
Глава четвертая
Известие об очередной переписи населения горожане восприняли с недоверчивой осторожностью и некоторой опаской. Особенно поляки. Еще была свежа в их памяти перепись тридцать девятого года, после которой неожиданно и неизвестно куда стали исчезать люди. В то время в городе, откуда ни возьмись, появилось несметное количество «шпионов», «вредителей» и «диверсантов», и еще вчера, казалось бы, милые и приветливые соседи, сослуживцы, да и просто хорошие знакомые, сегодня вдруг оказывались саботажниками, белополяками или скрывающимися «бывшими». Почему-то половина из них, как выяснилось, были немцами или поляками, горько пожалевшими о том, что семью годами ранее при введении в новые паспорта графы «национальность» не назвались русскими или украинцами. Тогда можно было записаться кем угодно, поскольку ни в каких старых документах национальность раньше не указывалась. Только вероисповедание.
Тогда же за избиение участкового Кошкина арестовали моего отца. Суд в простую драку не поверил, и его осудили за антисоветское нападение на представителя власти. Десять лет без права переписки. Вместе с осужденными поляками, немцами и другими, такими же бедолагами, как и он, поезд умчал его куда-то на Алтай, и с тех пор вестей от него не было.
Теперь же наученные горьким опытом поляки не отвергали вновь появившуюся возможность записаться в новых документах другой национальностью, однако и не особо это приветствовали. Люди смотрели на нас с подозрением, но со двора не гнали. Распространять слухи оказалось непросто. Нам не доверяли. Под конец первого дня шатаний, затея Степана казалась обреченной на полный провал, и только внезапно пришедшая в голову Казика идея, возможно, еще могла исправить ситуацию.
– Дрянные из нас сплетники, – разочаровано пробубнил он, задрав голову вверх и уставившись на возвышающийся над кронами деревьев острый верх колокольни костёла Святой Софии, – ничего из этой затеи не выйдет. Мне самому она не нравится. Знаешь… записаться в чужую веру… это как самого себя предать. Ты думал об этом?
– Я думал о другом, Казик, – подбадривая друга, ответил я, – я думал о тех людях, которые в «Еврейских Домах» с голоду подыхают. Как думаешь, – они бы дорого отдали за возможность сменить национальность? Полагаю, всё! Решительно всё! Только им такую возможность никто не предоставил. А если Степан прав? Что, если завтра в гетто загонят поляков? И тебя с матерью тоже? Как вас спасать? Так, как мы выкрали Машу, уже не получится! После двух конченых нами полицаев, немцы весь берег реки аж до самого Чудновского моста «колючкой» обнесли, и каменный брод сами теперь охраняют. Шуцманам этот пост больше не доверяют. А кусты и деревья, в которых мы прятались, вырубили и сожгли! Теперь ближе, чем на сто метров к броду даже не подползешь!
– Я понимаю, – не отрывая глаз от колокольни, растеряно бормотал он, – только люди нам не верят. Думают, как говорит Степан, камуфлет это. Подвох какой-то. Может у Генки с Женей лучше получится. Женька умеет убеждать. Артист. Хотя… Костёл! – Казик внезапно воодушевился и несколько раз ткнул пальцем в сторону собора Святой Софии. – Там сейчас много людей собираются! И бабка Божена, первая сплетница на Малёванке, днем и ночью там торчит! Ей бы все это рассказать! Вот, если она в слухи поверит, – тогда, может, что-то и выйдет!
