скачать книгу бесплатно
Солнце еще только показало свои первые холодные лучи, окрасив горизонт в бледную мягкую сирень, а трое мужчин уже забрасывали удочки на глиняном бережке, поросшем редкой тусклой травой, больше похожей на зеленую проволочку.
Эту компанию любя называли «Три-Г»: так сложилось, что трое коллег по работе, у каждого из которых фамилия начиналась на соответствующую букву, являлись давними товарищами.
Гордеев разматывал спутанную леску, сидя с широко расставленными ногами на крошечной деревянной табуретке, взятой из дому, и с удовольствием напевал себе под нос что-то знакомое, но неразборчивое. Он любил петь, и петь в голос, но сейчас приходилось сдерживаться из нежелания спугнуть утренний клев. К тому же не хотелось нарушать таинственную тишину этого прохладного утра, когда им наконец-то удалось вместе выбраться на рыбалку.
Гаев проверял червей на наличие признаков жизни, перебирая их скользкие бледно-розовые тельца в комочках сырой земли, а также проводил ревизию остальной приманки: кукурузы, хлеба, соленого теста и опарышей. Время от времени он поглядывал на спокойную воду, в которой отражалось серебристо-лиловое небо, находил глазами пуговку поплавка и возвращался к прежнему занятию. Рыба не спешила быть пойманной, Гаев тоже решил не торопиться.
– Гордей, – обратился он вдруг, выпрямив спину и сморщившись от того, как хрустнули позвонки, – а мормышки ты взял?
– Взял, как же, – откликнулся Гордеев. – Вон там, в свертке посмотри. Да нет, в брезентовом.
– Наше-ел, – довольно протянул Гаев. – И блесна тут как тут.
Он стал копаться в брезенте, извлекая рыболовные снасти и бережно раскладывая их на видном месте. Гаев любил, чтобы все было под рукой и в полном порядке. Уже час не клевало. Речка словно издевалась над ними. Товарищи переглядывались, понимая, что терпение – главное для рыбака, и торопиться некуда. Решили перекусить, но тут у Гаева клюнула и сорвалась, блеснув серебристым хвостом.
– Гай, ну что ж ты! – прошипел Гордеев, кинувшись к своей удочке на всякий случай. Подумал: а вдруг у него сейчас клюнет, раз у коллеги только что ушла?
– Первый блин комом, – с улыбкой заявил Гаев, подтянул леску и, насадив на крючок ароматизированную кукурузу, лихо закинул поплавок метрах в семи от берега. Тот весело булькнул в тишине и закачался на воде, как крошечный буек. – Зато теперь мы хотя бы уверены, что рыба здесь водится. А то я уж думал…
Позабыв о перекусе, рыбаки с азартом и надеждой не сводили глаз со своих поплавков. Рыба «проснулась», раздразнила воображение, теперь только и успевай вытаскивать, думали они.
– Донку поставлю, пожалуй, – поднялся Горбовский спустя десять минут тишины, нарушаемой только вкрадчивым шумом листвы на деревьях и хлопками ладоней (беспощадно грызли злые утренние комары).
– Дело хорошее, Лев Семенович, – одобрил Гордеев, прихлопнув очередного кровососа на шее, и принялся растирать кровь между пальцев с задумчивым выражением небритого лица.
Горбовский выпрямился, хрустнул засиженными суставами, размялся и покрутил головой. На природе, подальше от города, дышалось гораздо свободнее, чем в лаборатории. Он вдохнул полной грудью этот влажный и вкусный воздух и задумался, глядя туда, где всходило солнце. Ему редко удавалось вырваться из круговорота институт-лаборатория-дом куда-нибудь еще, поэтому сейчас внутри него царило странное спокойствие, а в чертах лица угадывалось умиротворение, которое так редко посещало его натуру. Мужчина думал о своем, редко и напряженно моргая большими синими глазами и покусывая тонкие бесцветные губы.
Гордеев и Гаев уже много лет называли друг друга кратко, даже как-то по-ребячески – Гордей и Гай, а вот Горбовскому не решались видоизменять фамилию. И на то были свои причины.
Во-первых, Лев Семенович был старше на семь лет, хоть и являлся им другом со времен учебы. Он поступил на первый курс, когда ему было двадцать пять, а Славе Гаеву и Саше Гордееву – по восемнадцать. Горбовский получал второе высшее образование, а они только что выпустились из школы. С тех пор миновало семнадцать лет. Гордей и Гай обзавелись семьями, а вот Горбовский…
Да, у него судьба сложилась иначе.
Во-вторых, Лев Семенович был старшим научным сотрудником, правой рукой Пшежня, его уважали и ценили, несмотря на множество вещей, из-за которых обычно увольняют. Рабочая субординация, отточенная за столько лет, сказывалась и в обыденной жизни.
В-третьих, Горбовский никогда не был человеком, к которому уместно обращаться в той или иной мере шутливо, пусть даже давним друзьям. Его характер определял отношение к нему, и два близких товарища звали его чаще по имени-отчеству, реже – по фамилии. Это всех устраивало.
Лев Семенович очнулся от думы и принялся заниматься снастью. В этот момент у Гордеева клюнуло – он с азартом вытащил красноперку с ладонь длиной и теперь удовлетворенно улыбался, отправляя добычу в водак.
– Ну, вот и пошел клев-то, – сказал он, поддевая свежего червя на крючок.
– Где тут поглубже? – спросил Горбовский, приготовив донку и подойдя к самой кромке воды.
Ему подсказали, где глубже, и он, по-молодецки замахнувшись, лихо забросил грузик почти на середину речки – только леска свистнула. Затем установил донку на берегу, соорудив держатель из раздвоенной коряги, и ощутил, что вот сейчас ему действительно спокойно и на уме, и в сердце. Он глянул на наручные часы и предложил все же позавтракать.
– Сейчас отвлечемся – и заклюет, – уверенно сказал Гордеев, распаковывая галеты.
– Значит, надо немедленно отвлечься, – резюмировал Гаев.
Горбовский извлекал из рюкзака покупные закуски, в то время как два его товарища – преимущественно домашнюю снедь, приготовленную руками сварливых, но все-таки любимых женушек. То были бутерброды в ассортименте, гренки из черного хлеба с чесноком, вареные яйца, зелень, румяная жареная картошка. Все угощали друг друга, выкладывая еду на импровизированный столик, крытый грубой покоцанной клеенкой возрастом никак не младше их дружбы.
– Лев Семенович, как ты думаешь, Пшежень не обидится, что мы его не позвали?
– Пожалуй, ему не до рыбалки сейчас.
Три товарища удобно разлеглись на траве, с удовольствием вытянув затекшие от долгого сидения ноги.
– А что, снова ревматизм?
– Если бы, – сказал Горбовский. – Начальство.
– Лев Семенович, пока суд да дело, расскажи-ка нам, как совещание прошло.
– Нечего рассказывать, – нахмурился вирусолог, испытав, однако, странное желание поделиться с друзьями постигшей его несправедливостью, – идиоты, вот и вся беда.
Сейчас он был не так зол, как на совещании – природа успокаивающе действовала на него и приглушала возмущение. Не хотелось даже начинать злиться, когда вокруг такая благодать.
– И что там за комиссия, я слышал?.. – не отставал прилипчивый Гордей.
Горбовскому пришлось рассказать, как он был категорически против, но его не послушали и назначили (без его ведома!) председателем комиссии по отбору студентов на практику в лаборатории НИИ, о чем он сам узнал позже, ибо в знак протеста покинул совещание досрочно.
– И сколько раз ты успел назвать Бориса Иваныча добрым словом? – усмехнулся Гаев.
– Это неважно. К тому же я такое не считаю, – ответил Горбовский раздраженно. – Дело в том, что они действительно не понимают и не хотят понять, насколько это опасно – неопытные студенты в лаборатории вирусологии. Ведь я у них преподаю, и… поверьте, – заверил он с каким-то затаенным злорадством, – знаю как облупленных. Даже самые лучшие из них недостойны сделать шагу в НИИ.
– Экий ты строгий, Лев Семенович. А что говорит наш уважаемый Юрек Андреевич?
– А что может он сказать? Слушайся, говорит, начальство. Не гневайся, говорит. Остынь.
– И что ты, послушаешься будто?
– Послушаюсь. Но отыграюсь я на них со всем зверством, на какое способен. Ни один не пройдет эту бессмысленную проверку, для галочки затеянную.
– Думаешь, студенты рискнут идти на комиссию, узнав, что ей заправляешь ты? Может, они и глупы, но не настолько же.
– Зато наглости у них хватало всегда, – заметил Горбовский. – Беспредел, в котором мне предстоит поучаствовать, обернется в мою пользу. Эта комиссия – пустая трата времени, я все равно всех завалю, а директору даже это непонятно. Набитый дурак не признает, что я прав, пока весь город не сдохнет от эпидемии, виной которой станет какой-нибудь Петя Иванов с дырявыми рука…
– Клюет! – подпрыгнул Гаев и ринулся к своей удочке, опасно споткнувшись, но сохранив равновесие.
Пока он боролся с рыбиной, не желающей выбираться на отмель, Гордеев мечтательно закинул голову и произнес, глядя в небо:
– А с другой стороны, Лев Семенович, было бы неплохо взять в помощницы пару молоденьких студенточек…
«Началось», – подумал Горбовский, но промолчал, угрюмо пережевывая гренок и с прищуром наблюдая за своим поплавком. Гаев вытащил карася – с крупной матовой чешуей, почти в локоть длиной – похвастался с глупой улыбкой и поместил рыбину в водак.
– Слышишь, Гай? Я говорю, было бы неплохо разбавить наш сугубо мужской рабочий коллектив симпатичными практикантками. Как ты на это смотришь?
– Положительно, мой друг! Что может быть лучше молодых девушек в личном подчинении?
– И не говори. Я бы их так напрактиковал, на всю жизнь бы запомнили, – сладко улыбался Гордеев.
– Женатые мужики, – выговорил Горбовский с чувством. – Никак не нагуляетесь.
– Ой, не начинай, Лев Семенович! Я в самом расцвете. Помечтать-то можно мне или нет?
– Что с того, что я женат? – подхватил Гордеев. – Каша кашей, а мяса хочется всегда.
Горбовский осуждающе покачал головой. Ему было противно, но уже привычно слушать подобные рассуждения. Двое товарищей с самой молодости были такими. Смутное воспоминание тронуло его память и бесследно утонуло в речке. Он не стал вспоминать всерьез. Не стал портить себе настроение. Слишком редко удавалось вот так забыться.
– Слушай, а может, все-таки пропустишь хотя бы пару девчонок к нам? Ну, чтоб не так уныло было. Пусть сидят в комнате отдыха и выполняют какие-нибудь незначительные поручения для отвода глаз, не ставя под угрозу население всего мира. И глазу приятно, и мелкую работу всегда есть, кому сделать. Веселее будет. М? Есть там, в институте, симпатичные девочки? Уверен, что есть.
– Для вас двоих любая юбка симпатична, – холодно заметил Горбовский.
– Ты сам мужчина хоть куда, не прибедняйся. Если бы ты не был таким суровым со студентками, многие из них бегали бы за тобой. Где твой мужской инстинкт? Неужели никого нет на примете?
– Прекрати, – чуть слышно предупредил Гаев, чувствуя, что товарища понесло в опасные воды. И оба прекрасно знали, что есть темы, которых лучше не касаться в присутствии Горбовского. Гордей закусил губу и замолк.
– Мне это безразлично, – ответил Горбовский. – А вы бы лучше думали о безопасности объекта, чем о собственном увеселении. Надоели жены? Сходите в стриптиз-бар, снимите проститутку, в конце концов. Только не путайте работу с развлечением. У нас слишком ответственная должность, чтобы успевать ухлестывать за слабым полом в рабочее время. К тому же женщине в лаборатории делать нечего, тем более – в вирусологической. Сплетни, ненужные эмоции… – Горбовский скривился. – Нет. Женщин к этому подпускать нельзя, беда будет. Тем более – молодых. Дисциплина и субординация полетят к чертям. Так что закатайте губу. Наш мужской коллектив таким и останется, это я вам обещаю.
Переглянувшись, Гордеев и Гаев не стали спорить. Оба знали, что переубеждать Горбовского тщетно. Продолжать эту тему дальше тоже было опасно. Все-таки они понимали, почему Лев так рассуждает. Лишний раз напоминать о том, как сложилась его судьба, совсем не по-дружески. Нужно было срочно перевести тему, но об этом заботиться не пришлось – у Горбовского клюнуло.
Он с азартом поднялся, отбросив надкусанный огурец, и побежал к удочке. По-видимому, на крючок попался кто-то крупный, если даже такой мужчина, как Горбовский, прилагал усилия, подтягивая рыбину к берегу. В один миг ему даже показалось, что леска вот-вот лопнет. Гордеев с Гаевым подбежали к нему и принялись помогать (в основном бесполезными советами), обступив с обеих сторон.
Это оказалась щука – длиннющая, крепкая, зубастая и красивая, почти в руку от плеча до кисти. Она долго изворачивалась, била хвостом, даже страшно было, что пальцы откусит, но с ней все же справились. Не рискнув помещать в водак (щука могла просто-напросто порвать сеть и уплыть, освободив собратьев), ее поместили в большой таз, припасенный как раз для таких случаев, и залили туда речной воды.
– Пор-родистая, мерзавка! – оценил Гордеев, наклонившись и опасливо поглаживая щуку по спине. Рыбина без устали билась, разбрызгивая вокруг себя фонтаны воды. – И с характером. Надо бы ее накрыть, а то ведь, того и гляди, улизнет.
– Сеть накинь, – посоветовал Горбовский. – И таз подальше от берега.
Сам же он насаживал на крючок червя, и вид у него при этом был, как у человека, достигшего вершины Эвереста. Гордеев с Гаевым принялись перетаскивать таз к машине. Когда они возвратились, Горбовский спросил:
– Кто из вас заберет ее?
– Чужих трофеев не беру.
– Я тоже, Лев. Такому улову любой позавидует, но… Ты поймал – ты и забирай.
– Во-первых, вы мне помогли ее вытащить. А во-вторых, на что она мне, вы подумали? Готовить я не умею, живу один, – Горбовский прервался, как будто вспомнил о чем-то, о чем не хотел бы вспоминать.
– Женщину тебе надо, – не удержался Гордеев. Слишком жалко ему было одинокого холостяка, над которым жизнь вволю поиздевалась.
Пожалуй, все трое в тот миг ощутили болезненный укол в груди. Горбовский прочистил горло – оно запершило без видимой причины. Гордеев успел тысячу раз пожалеть, что не удержал языка за зубами. Так боялся затронуть больную тему, и вот – затронул. И теперь чувствует все то же самое, что и его товарищ, и ему больно, и ему тоскливо, несмотря на это прекрасное утро, несмотря на хорошую компанию и несмотря на неугомонную щуку.
Горбовский, однако, отреагировал совсем не так, как ожидалось. Бесцветным голосом он заявил, что и без женщины обойдется.
В тот момент Гордеев и Гаев как никогда прозрачно увидели истину, похороненную семнадцать лет тому назад под тоннами грубости, колкости и замкнутости: Горбовский уверен, что не заслуживает быть счастливым. Уже не в этой жизни. И эту трещину в его панцире способны заметить лишь самые близкие.
Товарищи переглянулись и отвели взгляд – им было стыдно смотреть друг другу в глаза. Они так остро ощущали вину и обиду, но ничего не могли сделать.
Ничего.
Глава 3. Гром среди ясного неба
«Прогресс может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности».
Бр. Стругацкие, «Улитка на склоне»
– Я тебя ненавижу, – прошипела Марина, утирая постыдные слезы. Они как будто специально убегали по щекам, и даже шея уже стала мокрой. – Я уйду от тебя! —захотелось чем-нибудь швырнуть в обидчика, но под рукой ничего не оказалось.
– Вот и проваливай! – огрызнулся Леонид развязно, грубо махнув рукой. – Давай, вещички собирай – и вперед! Вся в мать! Уходи, как она! Без тебя только лучше будет.
Марина закрыла лицо руками и сгорбилась; голова вжалась в плечи, а сами плечи тряслись, как в лихорадке. Отец, выгоняя ее, закрывал ей выход, но, конечно, он этого сейчас не замечал. А она боялась подойти к нему ближе, чем на метр, пока он в таком состоянии. Поэтому стояла на месте, пытаясь прочистить сжатое спазмом горло.
– Давай! Пошла отсюда! Раз ты такая смелая и самостоятельная! – отец махнул рукой себе за спину и тут сообразил, что загораживает дочери путь. Он отошел к столу, выжидающе скрестив руки на груди и с вызовом глядя на Марину. – Не моя ты дочь. Нагуляла тебя она. Что стоишь? Путь свободен.
Новый приступ боли в сердце заставил Марину кинуться к выходу. Девушка успела схватить только подготовленную с вечера сумку. Она даже не помнила, что в ней. В тот момент ей было все равно. Единственное, на что ей было не все равно – ее отношения с отцом, которые, мягко говоря, оставляли желать лучшего.
Почему все сложилось именно так? Почему мать бросила их? Почему отец так жесток со своей единственной дочерью? Вся тяжесть и абсурдность их вражды заключалась в том, что на самом деле отец и дочь были друг у друга одни (если не считать тети, жившей за тысячи километров отсюда). И чем ярче Марина это понимала, тем более угнетало отношение и поведение отца.
Леонид всегда был провокатором скандала. На него иногда как будто находила какая-то плотная завеса, превращая в жестокого и язвительного человека, который напрочь забывал, кем он является Марине. Апофеозом безрассудства являлось его стремление избавиться от дочери. Много раз он выгонял ее из дому, мотивируя это тем, что она ему никто. Это даже в большей степени ранило Марину, чем все остальное.
Несколько раз доходило до рукоприкладства. Оскорбления были обычным делом. Но ко всему Марина была готова привыкнуть, кроме тех самых слов, самых обидных слов, которые может сказать отец своей дочери, да и вообще любой родитель своему ребенку. Эти слова неизменно оставляли на сердце глубочайшие борозды, как от ржавого тупого лезвия, и еще долго отдавали ноющей болью по всему телу, превращаясь из морального повреждения в реальное увечье.
На том месте, где каждый раз по-новому открывалась рана, никак не могла возникнуть мозоль, которая защитила бы от излишней чувствительности. Марина не могла стать непроницаемой и безразличной к единственному человеку, которого любила. Девушка не понимала, зачем отец раз за разом произносит эти слова, если видит, насколько ей тяжело их слышать. Значит, он действительно хочет сделать ей больно. Значит, он на самом деле не любит ее. И все, что говорит в ярости – правда, которую мужчина скрывает за будничной маской нейтральности.
К этому выводу Марина приходила каждый раз, как убегала из квартиры после ссоры. С этого момента ее не волновало ни отсутствие крыши над головой, ни отсутствие денег. Как ей быть, куда ей теперь податься? Плевать. Все, что имело значение, когда отец выгонял Марину, – его истинное отношение к ней, остававшееся загадкой.
Вырвавшись из мрачного глухого подъезда во внутренний дворик, Марина замерла, вытерла слезы тыльной стороной ладоней и глубоко вдохнула тонкий слоистый воздух весны. Девушка подумала, что этот воздух может очистить от грязи, которой отец успел полить ее в это утро. У нее было ощущение, будто она попала на свободу из долгого заточения под землей.
Выбравшись на аллею, Марина двинулась к центру города.
На улице витали остро-сладкие и легкие, как французские духи, ароматы белой сирени, а также убаюкивающие запахи поздней черемухи. Было то время весны, когда уже отцветали плодовые деревья, и сильный ветер порывами срывал с них последние белые лепестки, которые еще неделю назад наполняли улицу своей мягкой сладостью. Теперь они ютились вдоль дорог и тротуаров длинными белыми лужами, как иссушенные ветрами сугробы грязного снега поздней зимой.
Марина взглянула на наручные часы и ускорила шаг. Слезы на глазах высохли от ласкового ветерка, но рана внутри по-прежнему кровоточила, как пробитая артерия, через которую сердце упрямо продолжает качать кровь. И пока оно будет биться, артерия будет все так же выплескивать сначала красное, потом розовое, позже – белесое… Обида будет проходить, слабеть, забываться. Боль истончится и притупится. Марина прекрасно знала, что неизбежно простит отца, и очень ждала этого момента. Уже сейчас ей хотелось перемирия.
На лужайках вдоль аллеи дети радовались жизни так, как способны это делать только дети. Марина прошла мимо девочки, которая сорвала созревший одуванчик и принялась с энтузиазмом сдувать летучие семена на своего отца. Мужчина засмеялся и поднял глаза, его взгляд встретился со взглядом Марины, и они улыбнулись друг другу теми искренними улыбками, которыми одаряют друг друга только незнакомые люди.
Институт. Величественное желто-белое здание напоминало музей. Его становилось видно издалека, еще с середины аллеи – крыша возвышалась над черно-бирюзовыми верхушками елей и вступала в игру с ясной лазурью неба. Слева – здание чуть менее колоссальное. Несмотря на характерный для времен советского союза фасад, современная облицовка цвета слоновой кости придавала ему свежести и солидности.
Научно-исследовательский институт микробиологии и генной инженерии имени Златогорова, а если говорить конкретнее, огромный комплекс советских лабораторий, разбитый на множество секций. Даже преподаватели не имели понятия (или поддерживали легенду, будто не знают), что строилось раньше и какое здание считать главным: это университет при НИИ или НИИ при университете? Говорили и так, и сяк. Собственно, это не имело особого значения: оба здания могли функционировать независимо друг от друга. Студенты учатся, преподаватели преподают, ученые – изучают. И никто никому не мешает.
У широких плоских ступеней, ведущих внутрь, нервно курил Матвей Бессонов – редчайший лентяй и прогульщик, но парень большого ума и незаурядных способностей, как обычно и бывает. Когда-то они с Мариной были парой, самой красивой парой института, но сейчас даже не здороваются.
Спицына вошла в здание, глядя перед собой, Матвей проводил ее взглядом и выбросил окурок, наспех сделав последнюю жадную затяжку. Каждое утро он стоял здесь и курил, ожидая, когда Марина придет на занятия. Бессонов замечал ее издалека, потому что хорошо знал фигуру и походку, следил за ней исподтишка, ждал, пока она молча пройдет мимо него, быстро докуривал и шел следом. Они учились на одном потоке, к счастью для него и несчастью для нее.
Марина вошла в аудиторию и села за одну из первых парт, ни с кем не поздоровавшись. Несколько человек попытались сказать ей «привет», но она их проигнорировала, как поступала всегда. Через минуту вошел Матвей и сел в самом конце. Его даже не было видно.
Марина была из тех, кому легче идти по жизни в одиночку, не связывая себя никакими серьезными отношениями с кем бы то ни было. Она сама решила выбрать эту стезю, потому что понимала: так будет гораздо легче пробиваться и в учебе, и на работе. Именно поэтому ее отношения с Матвеем были недолгими, и как только в них стала явственно проклевываться привязанность, грозящая в будущем стать балластом, Марина порвала все нити, связывающие ее с молодым человеком. Было неприятно, но она быстро отвыкла. Она всегда отвыкала от людей так же быстро, как и привыкала к ним.
