скачать книгу бесплатно
– Посмотрим, дедушка. Вы сегодня останетесь у себя в комнате или спуститесь обедать в столовую?
– Нет, пусть мне принесут что-нибудь сюда. Я не голоден, я совсем не голоден…
Его голос снова зазвучал высоко.
– Какой сильный ветер, наверное, будет дождь… А вы ведь собираетесь в гости?
– Совсем ненадолго… Заглянем к мефрау Деркс… К бабушке…
– Да-да, так и говори – к бабушке. Когда ее увидишь, сразу назови ее бабушкой… Это по-домашнему, ей наверняка будет приятно… это неважно, что вы с Лотом еще не успели пожениться…
Его голос оборвался, с губ слетел слабый стон, как будто он подумал о чем-то другом, о многих вещах сразу, и из-за тика шейной мышцы голова его дернулась, на миг застыла в неестественном положении, словно он что-то слышал, к чему-то прислушивался… Элли заключила, что дедушка сегодня плоховат… Но вот его опять обволокла сонливость, голова опустилась на грудь, взгляд остекленел. Он сидел в своем кресле такой хрупкий, полупрозрачный от старости, казалось, если посильнее подуть, то жизнь вылетит из него, как легкое перышко… Немного поколебавшись, Элли оставила его одного. Услышав, как за ней тихонько закрывается дверь, старик встрепенулся, сознание вернулось к нему. Еще мгновение он просидел неподвижно. Затем выдвинул ящик, который закрыл при появлении Элли, и достал из него разорванное на части письмо. Каждую часть он разорвал на мелкие кусочки, мелкие-мелкие, и ссыпал их в корзину для бумаг, где они перемешались с другими выброшенными бумагами. Потом он разорвал еще одно письмо, и третье, не читая. Кусочки ссыпал в корзину, потряс ее, и тряс, и тряс… Пока он рвал письма, устали его подагрические пальцы, пока тряс корзину, устала рука.
– После полудня продолжу… еще несколько… – пробормотал он. – Уже пора, уже пора…
III
Около трех часов дня господин Такма вышел из дома, один, он не любил, чтобы его сопровождали, когда уходил из дома; он был бы рад, если бы ему помогли проделать обратный путь, но ни за что не стал бы об этом просить. Адель смотрела на него из окна и провожала взглядом, пока он огибал угол казармы и переходил через горбатый мост. Его путь не был далеким, он шел до угла Нассаулаан, до дома мефрау Деркс, и это расстояние проходил с гордой прямой спиной и негнущимися ногами; в пальто, застегнутом на все пуговицы, он выглядел не таким уж старым, хотя на самом деле каждый свой шаг тщательно продумывал и тяжело опирался на толстую трость с набалдашником из слоновой кости. Чтобы не подавать виду, что эта прогулка – его ежедневный спорт и ежедневное преодоление себя – невероятно тяжелы для него, черпавшего силы только из нервного напряжения, он продумывал каждый шаг, но со стороны казалось, будто он идет без труда, с прямой спиной; он рассматривал свое отражение в окнах первого этажа. На улице не бросалось в глаза, насколько он стар. Когда он звонил в дверь, старая служанка Анна бежала открывать, и кошка путалась у нее в юбках, служанка и кошка неслись открывать дверь вместе.
– Не иначе как господин Такма!
Анна прогоняла кошку на кухню, чтобы та не вертелась под ногами у господина Такмы, и встречала его разговором о погоде, расспросами о самочувствии, и он снимал пальто, всегда в передней, тщательно продуманными движениями, чтобы оно легко соскользнуло с его плеч прямо служанке в руки. Утомленный от прогулки, он выполнял этот ритуал неспешно, заодно переводя дыхание, чтобы затем, опираясь на трость…
– А трость нам еще пригодится…
Чтобы затем, опираясь на трость, подняться по лестнице – всего один марш; мефрау Деркс никогда не спускалась в нижние комнаты.
Она ждала его…
Он приходил почти каждый день, а если не приходил, то посылал Адель или Элли сообщить, в чем дело. Так вот, она ждала его в своем большом кресле. Она сидела у окна с видом на окруженные садами виллы вдоль Софийской аллеи.
Его приветствие было шумным, но несколько сбивчивым:
– Да, Отилия… сегодня ветрено… да, ты ведь еще недавно кашляла… Береги себя, пожалуйста… а со мной все в порядке, все в порядке, ты же видишь…
Не переставая говорить в том же духе, все с тем же шумным благодушием, он с трудом опустился в кресло у второго окна; только теперь Анна взяла у него шляпу, руки в просторных перчатках из глянцевой кожи опирались на набалдашник трости.
– Мы еще не виделись после великой новости, – сказала мефрау Деркс.
– Дети собираются к тебе сегодня с визитом…
Оба смолкли, глядя друг другу в глаза, скупые на слова. И они молча сидели друг против друга, каждый у своего окна, в этой узкой гостиной. Здесь, в полутьме гардин из винно-красной ткани в рубчик поверх кремовых тюлевых штор, за которыми шла винно-красная утеплительная драпировка, примыкавшая непосредственно к прямоугольнику рамы, эта старая-старая дама сидела дни напролет; при появлении господина Такмы она сделала одно-единственное движение – приподняла руку в черной митенке, чтобы Такма смог ее пожать. И вот теперь они вдвоем сидели неподвижно, словно чего-то дожидаясь, но умиротворенные тем, что дожидаются этого вместе… Ей было девяносто семь лет, и она знала, чего дожидается – того, что произойдет прежде, чем ей стукнет сто… В полумраке зашторенной комнаты, на фоне темнеющих обоев, ее лицо казалось белым фарфоровым пятном с морщинками-кракелюрами, заметными даже в тени, в которой она скрывалась по давней привычке, чтобы окружающие не замечали увядшего цвета ее лица, обрамленного гладко-черным париком под черным кружевным чепчиком. Черное просторное платье лежало изящными складками на ее хрупком тельце, но при этом столь полно скрывало его в неизменных складках мягкого кашемира, что казалось, будто ее вообще нет под этим темным покровом. Кроме лица живыми в ее облике были только покоившиеся на широком подоле платья дрожащие тонкие пальцы, выглядывавшие из черных митенок; меховая опушка рукавов скрывала запястья. В своем кресле с высокой спинкой, похожем на трон, она сидела идеально прямо, опираясь спиной на жесткую подушку, и еще одна подушечка лежала у нее под ногами, тронутыми подагрой, которые она всегда скрывала от глаз окружающих. Рядом столик с вязаньем, хотя она уже много лет не прикасалась к нему, и газеты, которые ей читала компаньонка – пожилая дама, тотчас же покинувшая комнату, едва вошел господин Такма. Комната опрятная, простая, на стенах несколько портретов в рамах – единственное украшение между полированными, с черным блеском шкафами; винно-красное канапе, стулья, на этажерке приглушенный блеск фарфора. За раздвижной дверью, сейчас закрытой, находилась спальня; только в этих двух комнатах и обитала Пожилая Дама, свой легкий обед она всегда съедала, не вставая с кресла.
Золотом сияло солнце в этот осенний день, ветер весело дул, взметая первые желтые листья по садам на Софийской аллее.
– Какой чудесный вид, – сказала мефрау Деркс, как говорила уже столько раз, и ее рука в митенке чуть шевельнулась, словно показывая за окно.
Ее голос, надтреснутый, звучал более мягко, чем если бы она говорила на чистом голландском языке, в нем слышался креольский акцент, и в глазах на фарфоровом лице, смотревших в окно и неожиданно потемневших, тоже проявилось что-то креольское. Она плохо видела, что там, на улице, но для ее замутненного взгляда было важно, что там растут дорогие ее сердцу цветы и деревья.
– Какие красивые астры в саду напротив, – сказал Такма.
– Да, – согласилась мефрау Деркс, не видевшая их, но теперь знавшая об этих астрах.
Такму она слышала хорошо; при общении со всеми другими была глуха, но не подавала виду: никогда не переспрашивала и отвечала улыбкой своих тонких, плотно сжатых губ либо кивком головы.
Через некоторое время, в течение которого каждый из них смотрел в свое окно, она сказала:
– Вчера я виделась с Отилией.
Господин Такма на миг погрузился в дремоту.
– Отилией? – переспросил он, очнувшись.
– Да, Отилией… моей дочерью…
– Ах, конечно… ты вчера виделась с дочерью… Я подумал, ты о себе…
– Она плакала.
– Почему?
– Оттого что Лот собрался жениться.
– Она будет так одинока, бедняжка, хотя Стейн и хороший человек… Очень жалко… Мне-то Стейн очень нравится.
– Мы все одиноки, – сказала мефрау Деркс, и ее надтреснутый голос звучал так грустно, как будто она сожалела о прошлом, населенном призраками, почти растаявшими.
– Нет, не все, Отилия, – сказал Такма. – У меня есть ты, а у тебя я… Мы всегда были вместе… А у нашей дочери после женитьбы Лота не останется никого, даже ее муж уже не с ней.
– Тссс! – произнесла Пожилая Дама; в темноте вся ее маленькая прямая фигурка содрогнулась от страха.
– Здесь никого нет, мы можем говорить спокойно…
– Да, правда, никого…
– А тебе показалось, что кто-то есть?
– Нет-нет, сейчас нет… Но иногда…
– Что иногда?
– Иногда… знаешь… мне кажется…
– Здесь никого нет.
– Да, правда…
– Чего ты боишься?
– Боюсь? Разве я боюсь? С какой стати мне бояться? Я стара… слишком стара, чтобы все еще… бояться… даже когда он стоит вон там.
– Отилия!
– Тссс!
– Здесь никого нет…
– Да, никого…
– Ты что, недавно его видела?
– Нет, нет… уже несколько месяцев не видела, может быть даже… больше года… Но много, много лет подряд… я его видела, видела… А ты?
– Я нет…
– Но ты его слышал…
– Да…я его слышал… У меня всегда был очень острый слух, и я всегда страдал нервами… Это были галлюцинации… Я часто слышал его голос… Но не будем об этом… Мы оба такие старые, такие старые, Отилия… Он наверняка уже простил нас. Иначе мы бы не дожили до такого возраста. Наша жизнь столько лет подряд – столько долгих лет подряд – текла и текла совершенно тихо-мирно; нас ничто не беспокоило; он наверняка простил нас… А теперь… теперь мы оба стоим на краю могилы.
– Да, ждать осталось недолго. Я чувствую.
Но Такма изобразил на лице свое обычное благодушие.
– Ты что, Отилия! Ты доживешь до ста лет!
Такма рассчитывал, что его голос прозвучит игриво и беззаботно, но вместо этого сорвался на крик.
– Я не доживу до ста, – сказала старая дама. – Я умру нынешней зимой.
– Нынешней зимой?
– Да… Я это вижу. И жду. Но я боюсь.
– Чего боишься? Смерти?
– Нет, не смерти. Я боюсь… его.
– Ты веришь, что правда… его увидишь?
– Да. Я верю в Бога, во встречу после смерти. В загробную жизнь. В возмездие.
– Я не верю, Отилия, что после смерти нас ждет возмездие, ведь за нашу долгую жизнь мы оба столько выстрадали! – произнес старик чуть ли не плачущим голосом.
– Но мы не понесли наказания.
– Наказанием были наши муки.
– Этого недостаточно. Мне кажется, что когда я умру… то он, он на меня заявит.
– Отилия, мы прожили такую долгую жизнь, и такую спокойную. Мы страдали только в душе. Но этих страданий должно быть достаточно, Господь сочтет, что такое наказание было более чем суровым. Не бойся смерти.
– Я не боялась бы, если бы увидела у него на лице менее жесткое выражение, хоть чуть-чуть прощения. А он на меня всегда так строго смотрит… Эти глаза…
– Тише, Отилия…
– Когда я сидела здесь, он всякий раз стоял вон там, в углу рядом с этажеркой, и смотрел на меня. Когда я лежала в кровати, он показывался в зеркале и смотрел на меня. Много, много лет подряд… Быть может, то были галлюцинации… Но с этим я дожила до старости. Слезы у меня давно иссякли. Ломать руки я уже неспособна. Я перемещаюсь только между креслом и постелью. Ни беспокойства, ни страха… уже давно нет, ведь никто ни о чем не знает. От бабу[3 - Бабу – служанка или нянька из местного населения.]…
– От Ма-Бутен?
– Да… от нее уже много лет ни слуху, ни духу… Она единственная, кто знал… и она наверняка уже умерла…
– Еще знает Рулофс… – произнес Такма тихо-тихо.
– Да… знает… но…
– Он всю жизнь молчал…
– Он… как мы… почти… соучастник…
– Отилия… не волнуйся… Мы дожили до таких преклонных лет… не волнуйся, как не волнуюсь я, сколько бы ни вспоминал… Ты всегда была чересчур нервной.
В его голосе звучала мольба, от обычного благодушия не осталось и следа.
– Я стала нервной после этого… И никогда не могла думать о нем без волнения! Вначале я боялась… боялась людей; потом самой себя – мне казалось, я схожу с ума! А теперь, когда ждать осталось недолго… я боюсь Бога.
– Отилия!
– Какое это бесконечное, бесконечное мученье… О Боже, неужели так промучиться всю эту жизнь – недостаточно…
– Отилия, мы бы не дожили до таких лет – ни ты, ни я, ни Рулофс… если бы Господь… и если бы он… не простили бы нас.
– Но почему же тогда он так часто приходил сюда? Он так часто показывался вон там! И никогда ни слова не говорил. Просто смотрел и смотрел, бледный, с впалыми глазами, темными и буравящими, точно два огненных сверла, вот такие…
И она показала это своими изящными указательными пальчиками…
– А я… я спокоен, Отилия. Ведь если нас ждет кара после нашей смерти, мы ее примем. А когда мы ее примем и выстоим… то придет черед Милости!
– Жаль, что я не католичка. Я долго размышляла, не перейти ли в католицизм. Тереза правильно сделала, что перешла в другую веру… Ах, отчего мы с ней почти совсем не видимся! Если бы мы с ней встретились… Я надеюсь… Я надеюсь… Если бы я была католичкой… я бы могла исповедаться…
– Но таких грехов у католиков не отпускают…
– Правда? А я думала… я думала, что католический священник может освободить от любого греха, помочь очистить душу перед смертью. После исповеди ведь стало бы легче… у меня ведь появилась бы надежда? Наша религия такая холодная. Я ни с одним пастором ни разу не смогла поговорить… об этом!
– Еще бы! Еще бы!
– С католическим священником я могла бы это обсудить. Он наложил бы на меня епитимью, на всю-всю жизнь, и мне стало бы легче. Эта тяжесть постоянно давит мне на грудь. А я такая старая. Она давит, когда я сижу. И когда лежу в кровати. Я даже не могу походить, побродить, забыться в движении…
– Отилия, почему ты вдруг так много говоришь сегодня об этом… Порой мы месяцами, годами не произносим об этом ни слова. И тогда месяцы и годы проходят спокойно. Почему же сегодня ты вдруг все время возвращаешься…
