скачать книгу бесплатно
Ещё один день
Мария Купчинова
Какой бы длинной не казалась жизнь, она всегда коротка. Времена не выбирают, но можно выбрать профессию, судьбу, любовь и оставаться верным своему выбору до конца.
Мария Купчинова
Ещё один день
Часть первая
1
«Простите, милостивая сударыня, что, не будучи вам представленным, всё же решаюсь писать. Таковы обстоятельства наши: кто знает, доведётся ли вновь встретиться. Клянусь, мои письма ничем не омрачат вашу девичью стеснительность, послужив, за неимением друзей, которые могли бы дать рекомендации мне, лишь чуть более короткому знакомству с той, чей образ и теперь стоит перед глазами моими.
Только по сей причине, милостивая незнакомка, презрев правила приличия, рискну представиться сам: Вадим Егорович Бартошевич, двадцати двух лет от роду, из семьи небогатой, но древнего, почтенного рода, в котором сызмальства приучали не кривить душой, живя по совести.
Простите мою нескромность, сударыня, но мучает мысль, что, видя полицейского за моей спиной, могли вы вообразить меня разбойником, убийцей, преступником. Виновен же я лишь в честном образе мыслей, которые не потрудился скрыть от друзей, за что отчислен из университета и сослан из столицы на бессрочное время под надзор местной полиции».
Хлопнула дверь, с улицы потянуло холодом. Долговязый жандарм с сизым, как переспевшая слива носом, не рассчитав, задел притолоку двери, смачно выругался и продолжил с деланой учтивостью:
– Ссыльный Бартошевич! Потрудитесь продолжить путь, ямщик ждать не станет.
Молодой человек, вздохнув, пригладил встрёпанные волосы, застегнул наброшенный на плечи плащ и спрятал начатое письмо в шкатулку, подаренную на прощанье матушкой. Даже в комнате было слышно, что ненастье на улице усилилось: тьму освещали сполохи дальних молний, ветер с рёвом гнул хлипкие деревца возле дома станционного смотрителя, однако сопровождающий не терпел промедления.
Единственная тонкая сальная свечка в старом массивном подсвечнике на шесть свечей с трудом разгоняла сумрак скудно обставленной комнаты.
Поколебавшись, девушка вырвала небольшой листочек из сохранившейся бальной книжки (как она когда-то мечтала о своём первом бале!) и, присев за небольшой обшарпанный столик у окна, не давая себе передумать, начала быстро писать: «Милостивый государь, боюсь показаться вам нескромной, плохо воспитанной девицей, но участие и доброта, прочитанные в ваших глазах, позволяют мне пренебречь законами этикета, ибо многие более важные человеческие законы забыты в этой глуши».
Колеблющееся пламя свечи осветило румянец, выступивший на бледных щеках, упрямо сжатые тонкие губы.
«Отец мой, человек тяжёлый, но честный и благородный, став на сторону повстанцев и приняв участие в трагических событиях тридцатых годов, руководствовался соображениями чести. Не мне осуждать его, тем более, что императорский суд, скорый и неправедный, уже совершил это. Матуля, из рода князей Чарторыйских, пожелала сопровождать отца в его тяготах, что и привело к нынешней горькой ситуации. Отвергнутые обществом, не имея поддержки в лице если не друзей, то хотя бы знакомых, мы день за днём тащимся по разбитым сибирским дорогам, сопровождаемые непереносимым молчанием окружающих…»
С неосвещённой половины комнаты донёсся кашель и дивной красоты бархатный женский голос:
– Агнешка, побереги свечи, ложись спать.
Девушка поднесла бумагу к свече, на мгновение вспыхнувшей ярче, и бросила обгорелый листок в жестяную коробку, служившую пепельницей постояльцам, останавливающимся на ночлег в убогой комнатушке.
***
Старик умирал. Он сам назначил себе срок ухода: сегодня вечером или завтра утром. В глубине души Старик надеялся дожить до утра: иногда по ночам к нему в сны заглядывали те, кого он любил… Последнее время эти посещения случались всё реже, но почему бы судьбе не подарить ему напоследок минуты радости.
После болезни, которую ушлые газетчики окрестили «пандемией века» и не миновавшей Старика, он почти ко всему стал равнодушен, не испытывая желаний и оставив в голове лишь слова и мерцающие образы из прошлых веков, которые сам придумал когда-то.
Может, поэтому неожиданно возникшее острое желание выглянуть в окно так поразило Старика, что он даже попытался его исполнить. Приподнявшись, пошарил рукой в поисках опоры, нащупал что-то холодное, гладкое…
Когда-то они были неразлучны: довольно известный в узких кругах писатель, автор романов на исторические темы, и старенький, далеко не самый крутой ноутбук.
Мелькнула догадка: это и есть поманившее его окно… Аккумулятор, конечно, давно разряжен, но, и не включая ноутбук, Старик ясно вспомнил фотографию, которую много лет назад установил вместо заставки. Солнце, опускающееся за лес, берег озера, поросший ромашками. На деревянных мостках – Алла, рядом мальчики. Алла мёрзнет, кутается в покрывало, прихваченное вместо подстилки, ветер упрямо бросает её длинные волосы на лицо, а дети словно не замечают вечерней прохлады: оба в шортах, босиком. Димка чем-то раздосадован, прикусил губу, щурится. Жорик, с трудом пойманный для семейной фотографии, вырывает у Аллы ручонку, стремясь продолжить свои странствия… Как счастливы были они все тем летом.
Не заметил, что и сам прикусил нижнюю губу, подобно мальчику на фотографии, сощурился… Далёкое прошлое вдруг стало ближе и ярче настоящего, думать о котором не хотелось.
«Он сидел на скамейке у входа в аспирантское общежитие…»
Без спроса пришедшая в голову фраза почему-то обрадовала.
«Он?» – Старик усмехнулся: широкоплечий, с вьющимися русыми волосами парень, сидящий на скамейке, не имел ничего общего с ним сегодняшним.
С трудом поднявшись, придерживаясь за стены, Старик зашаркал по комнате в поисках зарядного устройства… В пыльном зеркале отразился скудный седой венчик, морщинистое лицо. На согнутых плечах – серый свитер с некрасиво растянутым воротом, неумело заштопанная шерстяная безрукавка. Видавшие виды потрёпанные спортивные штаны словно нацеплены на две хворостины, до того худы прячущиеся в них старческие ноги. Впрочем, глубоко запавшие глаза Старика, казалось, не замечали окружающего, предпочитая смотреть лишь внутрь хозяина.
В тот вечер на двери его комнаты в общежитии висел конверт с вложенным билетом в кинотеатр и запиской: «Стас, до двадцати четырёх не появляйся». Фильм был так себе, сидеть в душном кинотеатре не хотелось, вот и пришлось коротать время на лавочке, ожидая, пока сосед по комнате, любвеобильный Валерка, выведет, наконец, свою очередную пассию.
Наверное, в этом месте полагалось бы рассказать о наводнившем город запахе сирени, о звёздах на фиолетовом бархате неба, но ничего этого Старик, которого когда-то звали Стасиком Петровским, не помнил. Только светлый круг на асфальте от висевшей на шнуре лампочки при входе в общежитие, да появившуюся в этом круге девчонку в белой юбке, едва прикрывающей попу.
– Привет, – общаясь с девушками, будущий писатель не блистал красноречием.
– Привет, – не повернув головы, девица взмахнула маленькой синей сумочкой на длинном ремешке и скрылась за дверью.
Второй раз он увидел её на кухне. Кухня на этаже была одна, и по вечерам у трёх работающих электрических конфорок выстраивались очереди.
Стас жарил картошку. На сале, с луком, с хрустящей корочкой… Любой, заходя на кухню, завистливо поводил носом и вздыхал… Что-что, а жарить картошку Стас умел, дед научил.
– Приятного аппетита твоим товарищам, Стасик, – девчонка у окна, замесившая в прозрачной миске творог с яйцом и чем-то ещё, во что молодой человек вникать не собирался, явно торопила освободить конфорку,
– Угу.
В комнате, ставя на стол большую чугунную сковороду, привезённую из деревни, сообщил:
– Там какая-то новенькая приятного аппетита пожелала.
Всё знающий Валерка кивнул:
– Это химики, они с третьего этажа всей компанией перебрались. Она на тебя, видно, глаз положила.
Захохотали.
Аспирант-филолог Петровский сам не знал, почему сразу после ужина поспешил мыть сковороду. Обычно немытая сковородка могла простоять на столе несколько дней, пока кто-нибудь из постояльцев комнаты не созреет для такой нелёгкой работы.
Девчонка ещё возилась у плиты. Каждый раз, когда она переворачивала сырник, у неё смешно двигались лопатки. Руками в муке она пыталась убрать спадающие на лоб и глаза длинные волосы, отчего следы муки виднелись не только на чёлке, но даже на кончике носа.
– Парни сказали, что и без твоего «приятного аппетита» с удовольствием слопали бы картошку, – зачем-то сказал Стас.
Девчонка не ответила.
«Кретин»,– мысленно прокомментировал он своё высказывание.
Старик наконец подключил ноутбук к сети, легко провёл ладонью по фотографии на заставке, хмыкнул: «Начать писать? Кому это надо, – вздрогнув, пальцы сами легли на клавиатуру. – А вдруг всё-таки? Если он всю жизнь помнил эти ничего не значащие фразы, может, найдётся ещё хоть один человек, которому это покажется важным. А если и нет… Какая разница. Быть может, именно это поможет дожить до утра…»
«На следующий день Стас уже знал, что девчонку зовут Алла Белова, что занимается она органической химией, и её руководитель Ольгерд Бекирович Деньковский, молодой научный гений, о котором все говорили: «Бекирыч ещё и не того добьётся…» Под «не того» каждый понимал своё. Кто – звание академика, кто – очередную жену. Трёх красавиц-жён профессор уже сменил и, похоже, останавливаться на этом не собирался: слишком бурлила кровь в его наполовину польской, наполовину татарской душе.
Месяц прошёл в бесплодных попытках заговорить с Аллой, и, когда все беспроигрышные, по мнению Валерки, средства были использованы, возник план…
Назойливый телефонный звонок ворвался в мелодию романса. Профессор Деньковский, пробежав пальцами по кнопочкам баяна, отложил инструмент. Бекирыч, как называли его аспиранты, любил поздние вечера, когда кроме ярых фанатиков, готовых ночевать на работе, все нормальные сотрудники уже разбрелись по домам, в коридорах института тихо, никто не пристаёт с вопросами финансирования, отчётами, премией, зарплатой, и можно наконец заняться тем, чего жаждет душа: поработать над своей темой или поиграть на «гармошке», как презрительно называла инструмент супруга, считая баян деревенской забавой. Ну да, Ольгерд вырос в деревне Деньковке, у них там полдеревни – Деньковские, и все такие: коренастые, голубоглазые, с копной соломенных, почти белых волос. Хотя у профессора глаза тёмно-карие, татарские, в батю, но это ничего не меняет. А в деревне у них хорошо. Соловьи поют над рекой… По правде говоря, в Деньковке после смерти родителей профессор ни разу не был, но поговорить о деревне любил, на что очередная жена, худющая длинноногая модель, фыркала, считая себя уязвлённой: угораздило же её выйти замуж за «первого гармониста на селе».
– Ольгерд Бекирович, добрый вечер. Пожалуйста, отпустите аспирантку Белову в фольклорную экспедицию в Пущу.
Сказать, что профессор Деньковский был поражён перспективой, открывающейся перед его аспиранткой – значит, ничего не сказать. Он сел в кресло, переключил телефон на громкую связь и поинтересовался:
– Простите, а вы кто?
– Знакомый.
– Прекрасно, – профессор поёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее. – Простите ещё раз, чей знакомый? Мой?
Голос в трубке проявил нетерпение:
– Беловой.
– А звоните, значит, мне… Можно узнать, почему?
– Потому, что иначе она не поедет, не захочет, – нетерпение сменилось отчаянием. – Мы вас на свадьбу пригласим.
– Уже интереснее, – в глубине души Деньковский был не чужд романтики. – А Белова знает о ваших намерениях?
– Нет. Пока нет…
– И что, по-вашему, химик может делать в фольклорной экспедиции?
– Не знаю… Может, вы придумаете, – голос в трубке дрогнул, испугавшись собственной наглости.
– Однако… Ладно, знакомый, насчёт свадьбы-то не забудь.
Профессор положил трубку и почему-то грустно заиграл на баяне марш Мендельсона. Жаль, некому позвонить, чтобы так просто решились его проблемы…»
Одна за другой на экране ноутбука появлялись строчки. Вспоминать слова не приходилось, они сами теснились в голове, подталкивая друг друга и ожидая своей очереди. Старик улыбался. Он так давно не улыбался, что почти забыл, как это делается, и улыбка получалась неуверенная, застенчивая… Та, за которую Алла когда-то и полюбила его.
2
Серое четырёхэтажное здание аспирантского общежития обитало на улице Академической. Когда Стас поступал в аспирантуру, дед был ещё жив и, узнав адрес внука, возгордился:
– Мусiць[1 - наверно (бел.)], на той Академической одни академики живут. А нынче и наш Стась сподобился. Гляди, не плошай, внучек.
Дед Павел спас маму и его, едва родившегося немаyля[2 - младенца (бел.)], холодной зимой далёкого сорок третьего года. «Немавля»-то немавля, но орал он, по воспоминаниям мамы, сутками напролёт, не замолкая.
Откуда-то потянуло холодом, начали мёрзнуть ноги. Странно устроена наша память. Воспоминания, которых, казалось бы, не могло быть, всю долгую жизнь сидели в нём и всегда неожиданно напоминали о себе. Оттуда, из зимы сорок третьего, боязнь громких звуков, неприязнь к холодным прикосновениям…
Деда Старик очень любил. Но эта ниточка воспоминаний уводила в другую сторону. К тому, что хотелось вспоминать сейчас, дед отношения не имел. А толстая, рыжая Анька – имела.
На каждом этаже общежития был телефон. Как правило, он стоял на обшарпанной, в нескольких местах прожженной тумбочке. Кто-то притушил о неё сигарету (курить в общежитии, конечно, не полагалось, но…), а кто-то поставил горячую сковороду, чтобы снять трубку… Телефон был старый, он больше кряхтел, хрипел и трещал, чем выполнял функцию соединения людей. Обитателям этажа приходилось, надрываясь, кричать в трубку, успокаивая мам, ссорясь и мирясь, объясняясь в любви. Сохранить что-то в секрете было невозможно. Поэтому толстая, рыжая Аня, обретавшаяся в комнате, рядом с которой стояла тумбочка с телефоном, знала обо всех всё.
Прилагательные перед Анькиным именем ничуть не умаляли её достоинств, а всего лишь отличали от другой Анны, бесцветной, худосочной и жеманной особы, обитавшей в комнате напротив мужского туалета.
– Вы что, не знаете? – рыжая Анька сидела у них в комнате за столом, с которого спешно убрали немытую посуду, книги, тетради, и вкусно пила чай.
Аньки было много: круглое веснушчатое лицо с большими круглыми глазами и бровями домиком, словно в мультике; сияющий ореол жестких волос, которые никак не хотели скромно лежать, а обязательно вставали дыбом; широкие плечи, тяжёлая большая грудь. Ну, и то, что скрывала столешница, тоже было немаленьким.
Щуплый Валерка, хоть и числился бабником и сердцеедом, но от такого богатства, восседающего рядом с ним, оробел. Анька делала вид, что не замечает произведённого эффекта, и обращалась исключительно к Стасу:
– Уехала домой Белова. Шеф не хотел её отпускать, у них какой-то проект горит, потом сдался: «Ладно уж, знакомый ваш звонил, очень просил».
Анька с шумом отхлебнула чай, отломила большой кусок булки, намазала толстым слоем масла:
– Вы чего, словно на именинах сидите? Меня угощаете? – сменила тему. – Представляете, охранник на входе сказал, что Деньковский уже который вечер на своём баяне Мендельсона наяривает… А Белову жаль. Влипла она. Может, и не вернётся, академку возьмёт».
Стас с трудом дождался стипендии, отправил, как обычно, пятьдесят рублей маме и за двадцать пять купил билет на самолёт в город, где жила Белова.
Старик подумал, что сейчас, наверное, никто не поймёт, что такое двадцать пять рублей при стипендии – сто. Ну, и не важно. Он ещё помнит эти цифры, и они для него что-то значат, а остальное…
Самолёт делал посадку в городе Аллы и летел дальше, в Тбилиси. Пассажиры, в основном крупные носатые мужчины, в салоне самолёта громко переговаривались между собой.
– Слушай, не обижайся, дорогой, уступи место, – попросил Стаса пожилой мужчина с бордовым обветренным лицом и большим орлиным носом. – Родственники мы, со свадьбы едем, сына моего женили.
И, когда Стас молча пересел, заботливо поинтересовался:
– Чего грустный? По делу едешь?
Кивок Стаса его не удовлетворил.
– Врёшь. Никогда не ври старшим. По глазам вижу, что к девушке. С такими глазами только к девушке ездят. Ждёт она тебя?
И сам себе ответил:
– Может, ещё сама не знает, но ждёт. Ты парень видный, по всему видать, добрый. Чего же ещё?
– Любви, – неожиданно для самого себя буркнул Стас.
– Так будет, – убеждённо изрёк мужчина и хлопнул ладонями по коленям для убедительности. – Любовь, она знаешь…
Судя по всему, он ещё многое хотел сказать, но перебил сосед справа, о чём-то эмоционально, всплёскивая руками, заговорив по-грузински.
– Он поэт, – усмехнулся собеседник Стаса. – И немного перепил на свадьбе. Говорит, что любовь – молния, сжигающая всё на своём пути… Давай, дорогой, поговорим о прозе. Деньги у тебя есть?
Стас неопределённо пожал плечами.
– Сколько стоил твой билет на самолёт?
– Двадцать пять.
Мужчина достал бумажник. Стас обратил внимание на то, какие обветренные, морщинистые руки у собеседника, и бумажник такой же: старый, обтрёпанный, но довольно толстый.
