скачать книгу бесплатно
Алевтинин брат был мужик здоровый, на три головы выше Улли, а ведь она не считала себя низкорослой.
– Припозднились мы, Алевтина, – сказал он сестре, – это все Рагнеда, то хочу ехать, то не хочу. С дедом ее оставил.
– В ее положении это нормально.
– Да знаю я. А ты кто? – спросил он, приметив незнакомку.
– Это Улля. Из липковских, мы ее на дороге подобрали, – отвечала Алевтина.
– На дороге, говоришь? – подозрительно поглядел на девушку Данилин дядька и представился Порфирием. Отвернулся и прошептал в Алевтинино ухо, – на дороге нынче много кто ходит. Всех подряд подбирать, себе дороже выйдет.
– Вы, молодежь, погуляйте, да мелочь с собой прихватите, а мы тут сами пока справимся. Токмо к скоморохам ни ногой! – приказала Данилина мать.
Они шли по торгу, дети бегали вокруг и галдели, только глаза да глазки за ними.
– А ну, цыц! – прикрикнул на них Данила. – Так ты первый раз во граде?
– Первый.
– И как? Нравится?
– Я б не сказала, – уклончиво отвечала Улля.
– Здесь чтоб жить, надо привыкнуть. К суете, – говорил Данила, – а еще к тому, что каждый норовит тебя надуть. Если покупаешь соболя, обязательно проверь, чтоб шкура не порченая была. Они, окаянники, на охоте зверю шкуру порвут, залатают и продают будто бы высшего сорта. Не сразу и поймешь, что худая.
– Ну, тебя-то не проведешь, – отвечала ему девушка.
– Да! Меня им нипочем не провести, – согласился Данила, – ты знаешь, мать вот с дядькой все сукном торгуют, а у меня есть мечта. Мечтаю я заниматься каменьями.
– Этому учиться надо, – пожала плечами девушка.
– А я кое-что умею, – воспрял вдруг парень, – гляди!
Данила достал из-за пазухи небольшой камень и вложил в руку девушке. Оценив по достоинству увесистость булыжника, она протянула его назад.
– Да ты погляди внимательней, – вразумлял он несмышленую, – видишь, какого он бурого цвета. Я думаю, он представляет какую-то ценность. Хотелось бы показать человеку знающему. Вот еще, смотри. Я его сточил с одной стороны, им можно резать шкуры.
– И правда, острый, – согласилась Улля.
– Только матушка недовольна, – сказал Данила, – они с батей всю жизнь сукном занимались. И дед с бабкой. А я вроде как поддержать должен традицию.
– Знаешь, Данила, я тебе в этом деле не советчик.
– А сама бы как поступила?
– Занималась бы тем, к чему душа лежит.
– Вот и я так думаю, – сказал Данила, бросив взгляд на ее косу, в очередной раз выбившуюся из-под шапки, – а знаешь, что? Давай тебе ленту купим? Ходить по торгу и ничего не купить, это плохая примета.
– Сам придумал примету такую?
– Да, – рассмеялся Данила, – пойдем. А на дядьку внимания не обращай, он хоть и добрый, да ворчит вечно…
Подошли к лотку, ленту выбирать.
– И мне, и мне, – загалдели девчушки.
– А на вас мне денег не хватит, подите у бати просите.
– Не жалко тебе тратиться? Небось, деньги-то материны?
– Не так. У нас в Дубковском рядку я грузила делаю местным рыбакам, только потихоньку, чтоб мои не видали. Я не требую, чтоб платили, сами приносят сколь не жалко. А насчет каменьев ты ой как права! Но у нас огранке никто не учит, даже в Исконе мастеров нет, все камни, что на лотках, везут из Новограда. Вот бы пойти туда в ученики! Но матушка одного ни по чем не пустит! А я дядьку, может, подговорю, он с нею потолкует и отвезет меня в Новоград.
Улля смотрела на него, будто что-то для себя решая.
– Будет у меня просьба, – сказала ему девушка, – ты город знаешь лучше, чем я. Мне надо одно место посетить, я для этого в Искону пришла.
Речь третья
Уж попробуй удержи девку, если ей в голову что-нибудь взбрело! И ладно бы что-то путное, на посиделки сходить, или на завалинке лясы поточить. Так нет же! Чуть свет, несет девку в Лесное море.
– Тебя, в конце концов, Мать лесов к себе приберет, в чернавки, – сказала Аксинья, – семнадцать весен уже стукнуло, а ума ни на грош.
– Грибы кушать вы любите, – отвечала ей Улля, – и ягоду. А собираю я, да Гаврила.
– Только брата с собой не таскай, – говорила мать, – он отцу помогать должен, на хлеб зарабатывать, а не праздно по лесам шататься. И сколько раз говорить, не ходи ты к деду Савелию.
– А что, матушка? Дед Савелий учит разному, мне интересно.
– Ишь ты какая! Интересно ей. Ни одна девка к нему не ходит. Только ты все шастаешь.
– Все парни ходят, да и те, кто постарше тоже, и Гаврила ходит. Отчего мне нельзя? Дед Савелий столько всего знает, и грамоту даже!
– И тебя научил? – спросила Аксинья, – лучше б делом занялась каким, чем на бересте каракули вырезать. Раз в лес идешь, захвати бате узелок.
Улля вышла из дому, слегка опечаленная разговором с матушкой. Ей, впрочем, иногда казалось, что мать вовсе не против того, чтоб дочка училась, а журит ее больше для виду. Ведь слыханное ли дело, чтоб девка грамоту знала. А если муж вдруг попадется неграмотный? Если жена умнее мужа будет, это что ж тогда получится? Кто тогда в семье голова?
Такие разговоры и ходили по селу, когда Улля начала к Савелию ходить, на другой конец. Он рано овдовел, жена померла зим двадцать назад от лихорадки. Про Савелия говорили, что сам он грамоте в Новограде научился. И начал со скуки местных ребятишек обучать. Никакой платы не требовал, только радовался, что на старости лет вниманием его не обходят. Опять же взрослые помогали, кто чем мог: и крышу поправить, и по двору, и огород вскопать. Так что, это дело даже самому Савелию было нужнее, нежели детишкам.
Был у Улли брат Гаврила, на семь годков младше. Характером он пошел в мать, а лицом в отца. А вот Улля непонятно в кого пошла. Вроде глянешь – на мать больше похожа, а в другой раз глянешь, на отца. А в третий раз вообще ни на кого. Падкие до сплетен досужие бабы, коих во всех селах с избытком, порешили, что Аксинья ее нагуляла в Новограде, когда ходили на торг. Местные-то все больше русые, а иные и вовсе черноволосые, как соседи, сумские рыбаки; а в том Новограде сброд со всех земель, и урманцы, и медноголовые, может, и огневласые есть, кто ж их знает. Некоторые сельчане резонно подмечали, что Аксинью брюхатой-то никто не видел, и при родах повитух не звали. Просто вдруг ни с того, ни с сего появился в их избе младенец. Когда у Аксиньи спросили, та отвечала, что они долго не могли зачать дитя, отчаялись и слепили девичку из снега. А она возьми, да оживи! А то, что лето на дворе стояло, совсем и не важно. Если кому надо слепить себе снежное дитя, он и летом снег найдет. А однажды, когда Улле годков семь исполнилось, местная детвора из шалости подзадорила ее через костер прыгать, гадали, растает или нет.
Стояла поздняя осень, за дальней околицей серыми буграми вставал лес. Улля шла огородами, чтоб никого не встретить, не особенно ей хотелось сейчас кого-то видеть. Если сделать большой крюк по Лесному морю, можно выйти на лесопилку, где работал отец с братом. Точнее работал отец, а Гаврила по мере силёнок ветки оттаскивал и старался не болтаться под ногами у взрослых. Лес валили, а бревна сплавляли по реке Смородине, там ниже по течению их перехватывали, грузили на подводы, запряженные ломовыми лошадьми, и везли в Новоград. Раз в месяц-полтора местные ходили в Новоград выменивать товары. Меняли соболей на съестное и сукно. Сукно отправлялось потом вверх по Смородине, к сумским деревням, где за него давали оленину.
Улля не любила бывать на лесоповале. Тошно ей становилось от вида выкошенной чащи, от мертвых стволов. Конечно, Лесное море не знает границ, но за многие годы люди отрезали порядочный кусок от его тела. «А изба, в которой ты живешь, тоже из мертвых деревьев срублена, – говорил отец, – ложками ешь деревянными из деревянной посуды». «Мать лесов не в обиде, – говорила матушка, – у нее столько этого добра, что и правнукам нашим хватит».
Не хотела никого видеть, а все же наткнулась уже в самом лесу на сорокалетнего сынка деда Савелия. Надо сказать, что сын его был не от мира сего, однажды он ездил в Искону, по каким-то делам и зашел в одну корчму, выпить меду. Да повздорил с местными. Неизвестно, чего он там с ними не поделил, но окончилось все тем, что голову ему вконец отбили. А когда привезли назад, знаться ни с кем не желал и поселился в лесу. То тут, то там шалаши себе строил из веток и какого-то хламу, что в селе добыть случалось. Оброс лохматыми волосьями, которые очень редко мыл, и бородищей. В селе его иначе как Леший не звали. Девки одни в лес по ягоды ходить не хотели, потому как боялись Лешего. Дед Савелий говорил Улле, что бояться его сына не надо, что он добрейшей души человек, хотя и дурачок.
Сидел он возле дерева и рубил топором какую-то ветку, вида был как всегда свирепого, а с топором так мог нагнать страху на всякого. Он заметил Уллю и уставился на нее исподлобья.
– Здравствуй, Илюша, – сказала Улля, ничуть не испугавшись. Она знала, как себя с ним вести, – ты где топор достал?
Илюша махнул рукой в сторону села, но не проронил ни слова.
– Знатный топор, – похвалила девушка, – молочка хочешь? Мне матушка дала с собой, cкусное.
Илюша кивнул, положил топор на землю и сел на поваленную недавней бурей карчу. Мужики в селе его изредка хлебом подкармливали, а остальное пропитание Илюша находил сам: грибы и ягоды, бруснику, малину собирал. А вот зимой ему приходилось тяжко. И молочка ему никто не предлагал. Кроме Улли.
Девушка достала из котомки крынку молока и кружку, налила. Илюша пил жадно, молоко стекало белыми струйками по лохматой черной бороде. Выпил, молча отдал ей кружку и уставился бессмысленным взглядом.
– Ну, я пойду, – сказала ему Улля, – прощай, Илюша.
Илюша посидел немного, улыбнулся, и, запихнув топор за пояс, двинулся за ней следом.
Она знала, что Илюша ее преследует, где-то за спиной хрустели ветки, но виду не показывала. Не со злом ведь, зла от него ждать, все равно, что от мохнатого пня. Она запросто могла сбить его со следа, но специально шла не таясь, стараясь быть в поле зрения. Илюша отстал сам, и ветки под его ногами больше не хрустели.
Улля специально сделала крюк, чтоб пройти через пару грибных мест, из тех, что скрыты от глаз, не знаешь, так не сразу найдешь. Под завалами сухих деревьев, уже вовсю поросших мхом, обнаружились вешенки. Но они переросли и напитались влагой, Улля поддела их ножом, но брать не стала. Нож был всегда при ней. Без ножа в Лесном море делать нечего; грибы собрать, настрогать лучины для костра, нарезать жердей и веток для устройства шалаша – непогоду переждать, и от зверя обороняться лучше все-таки с ножом.
Однажды, когда Улля была помладше, повстречался ей в Лесном море волк-бирюк. Она про то никому не говорила, ни матушке, ни отцу. Зашла слишком далеко, туда, куда ходить не велено, где лесные тропы не людских ног дело. Он стоял на тропе, и смотрел лютым взглядом, ощеря пасть в усмешке белых клыков. Улля замерла шагах в десяти, ни жива, ни мертва, сжимала нож, слегка согнув колени, готовая к схватке. Уж ударить его в горло она бы уловчилась. Никому не известно, чем бы дело кончилось, но волк почему-то постоял-постоял да и пошел своей дорогой. Девочка решила тогда, что за нее заступилась сама Мать лесов, ведь Улля не причиняла вреда Лесному морю, всегда относилась почтительно, деревьев не ломала, живность понапрасну не губила.
Встретил Уллю младший брат, отец был занят, мужики как раз валили огроменный вяз, и Никифор, закрепив повыше веревки, тянул ствол, чтобы тот упал в полагающееся ему место. Исполин, подрубленный уже с двух сторон, падать ни в какую не желал.
– Спасибо, сестрица, – сказал Гаврила, принимая узелок и крынку, – а в узелке пирожки?
– Да, матушка напекла, с сушеными яблоками. Помнишь, как собирали с тобой летом?
– А то! – рассмеялся мальчик. – Я тогда чуть с дерева не навернулся, а ты меня ловить кинулась. Потом не пущала, сама все собрала, а я специально чуть не упал. Хотел, чтоб ты одна работала.
– У, хитрющий ты!
– А то. Будешь пирожок тоже? – развязал узелок, протянул сестре.
– Не откажусь, – взяла.
– А знаешь, что Данилка мелкий учудил? Тот, что Поцелуихи нашей племянник. Они брагу на столе оставили, а он взял да и выпил весь ковш.
Ходит, шатается, глаза осоловелые, они не поймут в чем дело.
– Много ли ему трехлетке надо, – сказала Улля, кушая пирожок.
– Сестрица, – вдруг серьезно сказал Гаврила, – мне ночью нехороший сон привиделся, будто вокруг избы кто-то ходит.
– Глупости, забудь.
– Ничего не глупости, я проснулся, в окно выглянул, увидел, кто-то калитку открыл и вышел со двора. Как есть Ягибошна это!
– Причудилось тебе спросонья.
– А утром, когда сюда приехали на телеге, я ту же Ягибошну в лесу заприметил! А как она меня поймает, да сожрет! Я ведь ее тайну знаю, что она вокруг избы ходила.
– А ты ее тайну храни, никому не говори, тогда не сожрет. Да и вообще Ягибошна только малых детей ест, а ты у нас уже взрослый. На лесоповале работаешь. Ты не малец, а лесоруб! Куда Ягибошне с тобой тягаться. И знаешь, что? Ягибошна скорее Данилку малого схарчит – и сама опьянеет, потому как в нем уже не кровь, а чистый хмель.
– Холодно сегодня, – сказал Гаврила, отсмеявшись, – хошь, отцов треух тебе дам? Он все равно ему мешает только.
– Неси, – согласилась Улля, – боюсь, как бы снег не пошел, от тучи какие черные. Занесет сегодня.
Снег уже начал срываться, когда Улля пустилась в обратный путь. Да и что ей тот снег, когда она в лесу; под деревьями снег не страшен. Сапоги мягко ступали по лежалым чернеющим листьям, ветки не ломались с треском, как у неуклюжего Илюши, Улля выбирала, куда ставить ногу. Издали донесся стон падающего дерева, наконец-то мужики одолели тот вяз. Давний обычай запрещал зимой да в предзимье шуметь в Лесном море. Мать Лесов на зиму ложится спать в своих чертогах до весны, чтобы потом снова окрасить в зелень Лесное море. Но договоренность с Новоградским князем оттесняла обычаи на второй план. Захочешь есть – поступишься принципами.
Не доходя до села, Улля вышла на полянку, заполоненную высохшей чередой, тут же на ее шубу нацеплялись собачки-семена. Она отвлеклась, стала выдирать. Каким-то краем сознания девушка почуяла опасность и резко обернулась. Из-за деревьев с четырех сторон к ней вышли люди. В одежде на сумский манер: в куртках из оленьих шкур, полотняных штанах и черных суконных шапках. Удивило девушку, что все четверо носили мечи, никто не берет их в Лесное море. Мечом зверя не бьют, мечом убивают человека.
Незнакомцы молчали, но смотрели с такой злобой, что даже взгляд волка бирюка показался ей ласковее. Их взгляды заставили съежиться сердце в ужасе, а в голову вдруг влезла неуместная мысль о том, что, быть может, в этот самый момент матушка затопила печь, приготовила вкусный обед и ждет дочку домой. К селу бежать, звать на помощь? Успеет ли?
Намерения у пришлых были самые прескверные. Кто-то достал нож, ухмыляясь, мол, и меча ему жалко пачкать. Улля рванула что есть мочи туда, где поднимался дым избы деда Савелия, та стояла ближе всех… Она умела бегать быстро, но незваные гости, видимо, бегали не хуже; так и не сказав ни единого слова, они мчались за ней. Отцова шапка слетела на ходу и растрепавшаяся коса норовила зацепиться за какой-нибудь куст. Тяжелый удар в спину повалил Уллю навзничь, она перевернулась, вскинула руки для защиты; вот сейчас схватят за волосы, откинут голову назад, а шея ощутит равнодушный холодок стали. В лучшем случае все произойдет быстро, а в худшем…Но ничего не произошло. Четверо стали как вкопанные.
– Илюша! – Только и смогла сказать она.
Дурачок стоял, сжимал в руке топор и смотрел на все непонимающим взглядом. Улля отползла к стволу высокой осины, прижалась к нему спиной, с ужасом взирая на происходящее. «Оборони, защити, Мать лесов! Разве я чинила тебе зло, разве я не приносила румяного хлеба тебе в дар? Разве я…».
Илюша молча подошел к девушке и загородил ее от нападавших.
– Дурак! – наконец сказал один из них. – Тебе ни к чему здесь умирать.
Илюша ничего не ответил. Со змеиным шипеньем из ножен выползли мечи. Улля и понять ничего толком не успела: Илюша шагнул, вскинув топор для замаха, один из лиходеев отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. Дурачок даже не вскрикнул, завалился в снег, как-то по-детски поджав коленки. Земля под ним медленно темнела, принимая в себя вытекающую жизнь. Говорят, от страха подкашиваются ноги, и руки отказываются повиноваться. Улля была не такова, проводя уйму времени в Лесном море, она умела обуздать свои страхи; она не убоялась волка, не испугалась и людей. Схватив оброненный Илюшей топорик, прижалась спиною к осине, уж один раз ударить кого-нибудь она бы уловчилась.
И тут появился еще один человек, чужак, как и четверо убийц. Никто не понял, откуда его принесло, только она молча вышел и встал к Улле спиной.
Незнакомец был облачен в плащ из черной волчьей шкуры с капюшоном, скрывавшим лицо. За спиной имел круглый щит, который, впрочем, снял, с какой-то даже неторопливостью, и так же неторопливо вытащил боевой топор. Когда человек заговорил, Улля поняла, что это женщина.
– Грибы не поделили? – сказала она, немного коверкая слова на северный манер, – ножики у вас, ребята, больно длинные, как бы не поранились, – она откинула капюшон назад, под ним обнаружился шлем, натертый до блеска. Лицо женщины было молодое, красивое, но красота была какая-то холодная, девушку особенно поразило в нежданной гостье то, что она не выказывала ни капли волнения или страха, будто зашла в гости к друзьям, мило побеседовать и посидеть у гостеприимного лесного очага.
– Ты что, белены объелась?! – несколько опешив, сказал один из преследователей, – уйди прочь, дурная баба!
Баба ему не ответила.
– Ну, как знаешь, – все четверо бросились на нее скопом. Кабы не щит, может все сложилось бы иначе. Первый удар женщина пустила вскользь, повернув обшитую кожей надёжу боком, от второго удара щит треснул пополам, но вложивший столько силы боец, посунулся вперед, уронил шапку в грязь, и пришелица, пропустив его мимо себя, третий удар нанесла сама, рубанула беднягу по непокрытой голове, он упал, попытался дотянуться рукою до перерубленного затылка, но не смог и затих.
Двое били одновременно, но женщина отскочила назад и их старанья ушли впустую. Она бросила оставшуюся половину щита, и, увернувшись от сверкнувшего меча, всадила свой топор убийце Илюши в живот, да с такой силой, что он там и застрял. Чужак отчего-то запоздало поднял клинок для защиты, а теперь издавал какие-то хрипяще-булькающие звуки, оседая вниз. Оставались еще двое, но тут вмешалась Улля, которой надоело смотреть на происходящее со стороны; ярость, смешавшаяся с отчаяньем и жаждой мести за бедного дурачка, который, несмотря на свое слабоумие, вступился за нее, заполнила всю сущность молодой девушки, и она, почти не отдавая себе отчета, кинулась на ближайшего противника, оказавшегося к ней спиной. Никто ведь не ожидал, что загнанная жертва станет скалить зубы. Он был моложе тех, других, даже бородой не обзавелся, наверно он был немногим старше самой Улли. Зачем он пришел убить ее? Зачем смотрел с такой звериной ненавистью, что она ему сделала? Чем обидела? Она его даже не знала.
Небольшой Илюшин топорик, созданный рубить сучки да ветки, оказавшись в руке доведенной до отчаянья девицы вдруг описал широкую дугу и не хуже своего боевого собрата, воткнулся парню в затылок. Парнишка упал вперед, и Улля, не удержавшись на ногах, повалилась на него. Последний же из пришлых попросту убежал, видно посчитав, что перевес не в его пользу.
Липкий топор выскользнул из моментально одеревеневших пальцев девушки, ее согнуло пополам и вырвало.
– Твой первый? – участливо спросила женщина; собрав мечи, она деловито их осматривала. И довольна была донельзя. – Нечего рассиживаться, сымай с них ножны и посмотри, нет ли еще чего ценного.
Улля не двинулась с места, хлопала на пришелицу глазами.
– Быстро! – рявкнула та. – Делай, что сказано. Я тут да утра ждать не намерена.
Шарить по телам оказалось делом паршивым. Улля, как и все деревенские, видала мертвых, каждые полгода кто-то умирал, от старости или болезни, а то погибал на охоте. Однажды ей пришлось увидеть, как лодочника Вышату затянуло под бревна на сплаве, но то ведь издалека. А ворочать еще теплые изувеченные тела в поисках поживы…
