скачать книгу бесплатно
Он уже почти вышел из клетки. Пашка схватил валявшийся тут же длинный железный крайцер-скребок, которым служащий должен был пододвинуть лоток с пищей медведю и, при необходимости, убрать за ним. Пашка, защищаясь, выставил крайцер, как штык, и резко ударил им по железным прутьям вольера. Грохот оглушил и медведя, и людей. Егор на мгновение остановился в дверном проеме. «Только бы не вышел! Только бы не вышел!» – судорожно билось в голове Пашки. Он что было сил ткнул крайцером в грудь стоявшего на задних лапах медведя, пытаясь затолкать того назад в вольер. Медведь оглушительно рявкнул, отмахнулся. Двухметровый стальной прут пушинкой отлетел к потолку, жалобно звякнул за спиной хищника. Медведь снова рявкнул. Пашка закрыл глаза: «Всё!..»
Егор бросился назад к распростертому телу. Там его добыча. Он не отдаст!..
Время потекло вдруг медленно, сонно, вяло. Пашка, как в замедленной съемке, тянулся к двери вольера. Прошла вечность, прежде чем он ее закрыл на щеколду. Он не спускал глаз с медведя. Тот угрожающе открывал пасть, скалился и ревел. Звуки опаздывали, были тягучими, как на пластинке, которая вдруг сбавила обороты…
Вахтер в полуобморочном состоянии сидел на полу и шевелил руками, словно пытался куда-то плыть или что-то сказать. Пашка только и смог из себя хрипло выдавить: «Скорую…»
«Скорая» приехала скоро, но была бесполезной. Все закончилось еще тогда. В несколько секунд…
Пашка набрал отчима.
– Дядь Вень! Срочно приезжай в цирк на Вернадского. Тут беда. У дяди Юры беда…
…Медведь сидел, забившись в угол, какой-то растерянный, обескураженный.
Юрка держался за прутья вольера и очумело вращал глазами. Он не мог взять в толк, как такое могло произойти? Это же Егор! Его Егор! Любимец, добряк! Человек!
Тот обычно даже отвечал какими-то горловыми звуками, когда Юрка с ним разговаривал. Теперь с ним работать нельзя, никто не позволит. Его медведь познал вкус человечины…
– Юра! Пошли! Не смотри на него. Хочешь, пойдем в гримерку выпьем. Я захватил с собой, – Грошев пытался оторвать своего друга от клетки.
– Это же Егор! Понимаешь, Веня, Егор! Как же так? – Юрка цеплялся за прутья вольера и повторял одно и то же. Грошев его тащил, но он то и дело, отмахнувшись, снова влипал в холодный металл решеток.
– Егор! Как же так? Егор! Что ж ты наделал, друг? Ты же человека убил! Понимаешь? Че-ло-ве-ка!..
Венька сгреб в охапку растерянного, убитого горем дрессировщика и волоком потащил из медвежатника. На сегодня всё! Больше ничего не случится. Все, что могло, уже случилось. Следователи, прокуратура, инспекция разъехались. Для них все ясно, как божий день. Свидетели опрошены, протоколы составлены, подписаны. Тело в морге. Осталось наказать виновных…
В гримерке Грошев до кромки налил граненый стакан водки и вложил его в руки почти непьющего Юрки. Тот залпом выпил, словно воду, даже не поморщившись. Через десять минут спал на топчане мертвецким сном.
Грошев с Пашкой сидели рядом в какой-то прострации. Они повидали уже немало, особенно старший. Но подобную трагедию, вот так, лицом к лицу, впервые. Пашка смотрел на отчима и понимал, что цирк того так и не отпустил. Он опять вернулся. Таким вот образом. Словно и не уходил никогда…
Через два дня вопрос решился. Бесповоротно. Егору вынесли приговор – зоопарк!..
Юрка позвонил Грошеву: «…Тяжко! Его сегодня увезут…»
– …Юра! Не ходи туда. Слышишь! Не рви себе сердце! И ему не оставляй надежды – он чувствует, ждет! Ждет твоих шагов. Если придешь, он поймет – всё! Спасен…
Пашка с отчимом приехали на погребение. Юрка от горя едва держался на ногах. За всю его немаленькую жизнь подобное с ним случилось впервые. Ему было до обморока жаль погибшего хорошего парня. До боли в сердце любимого Егора. И совсем не жаль себя. Ни толики…
Они стояли, смотрели в разверстую пасть коричневой ямы, откуда шел озноб. Снова и снова прокручивали кадры произошедшего. Каждый видел свое кино…
Хоронили молодого парня. Доброго. Улыбчивого. Который пришел в цирк за мечтой…
…Его увозили в грузовике. Машина с тесной клеткой выкатилась со двора, где так знакомо пахло сеном, навозом, животными. В приоткрытую створку конюшни пахнуло манежем, кулисами. Слышались голоса репетирующих. Цирк оставался жить. Без него…
Медведь сидел в углу клетки, опустив лапы вдоль туловища. Глаза его смотрели на удаляющийся цирк, который все эти годы был его колыбелью и домом. Медведь плакал. Как человек. По-настоящему. Крупными медвежьими слезами. И утирался лапой, как мужик в лютом горе.
Грошев, обняв своего друга, вел его теми же коридорами, по которым тот столько раз водил своего Егора на репетиции и выступления. За ними шел Пашка. Он неоднократно видел, как дрессировщик и его медведь шагали на манеж радостные, возбужденные, в предвкушении чего-то великого, чем живут люди цирка и их животные. Теперь Юрка то и дело останавливался, вспоминал. Вот тут его Егор, помнится, заартачился, пришлось тащить на репетицию на прикормке. В этом месте полгода назад его вдруг пробило на игру. Кто видел, перепугались, решили, что медведь напал на дрессировщика. Чего только не было. Каждый метр кулис и манежа – память…
Юрку всегда уважали. И как дрессировщика, и как человека. Вот уже много лет он жил в цирке с добрым именем. За эти дни он заметно постарел. Плечи опущены, в волосах прибавилось седины. Натруженные мужицкие руки, которые вечно были чем-то заняты, теперь висели разлапистыми плетьми.
Юрка часто останавливался, вздыхал. Делал очередной тяжелый шаг. Идти было нелегко. Теперь на нем висело спудом неподъемное. Мучала мысль, не отпускала: одному теперь лежать вечно в темноте, другому сидеть в заточении. В одиночке. Лет тридцать – тридцать пять, не меньше. Пока жив. Клетка, и всё.
– Ладно, ребята, пойдемте. Помянем…
Глава шестнадцатая
– Что там у вас на Вернадке произошло? Тут мне всю плешь мои проели – расскажи да расскажи! Что я им могу рассказать, когда сам от них первый раз услышал.
– Там беда. Медведь человека… – Пашка не стал договаривать, махнул рукой.
– В новостях который день трезвонят, словно дел у них нет других. То, что для них событие, для нас… событие, конечно, но не из ряда вон выходящее. Цирк – он и есть цирк. Как там Юрка?
– С инфарктом в больнице. Егор в зоопарке. Тоскует. Неделю ничего не ест.
– Ох, уж эти герои-самоучки, лезущие в клетки без спросу. Помню, в Тбилиси уволили одного алконавта. У Луиджи Безано работал. Дядя Луик в гостиницу пошел, его дочь Альбина в это время была на учебной сессии в Москве. Уволенный ассистент решил на дорожку попрощаться со своими гималайскими подопечными. От самого несет за версту перегаром – расстроился, есть повод – прощание все-таки. Сунул руку в клетку и давай похлопывать, поглаживать медведя по боку. «Пока», – говорит! Тот с разворота его за руку и кисть в пасть. Тянет в клетку, до затылка добраться хочет. Медведи мгновенно скальп снимают с тех, кто к ним в лапы попадает. Этому дураку повезло. На его счастье рядом твой отец с Захарычем проходили. Услышали: «Пусти, гад! Пусти, гад!» Сообразили, и в медвежатник. А там уже дело к развязке. Твой отец крайцер в руки – это штука такая, знаешь, наверное, чтобы выгребать из клетки, с длинной стальной ручкой.
Пашка невольно ухмыльнулся, вспомнил недавнее, мол, слышал о таком…
– Так вот он им отбил у медведя безмозглого бедолагу. У того два пальца на руке осталось. В горячке ржет, радуется, что жив остался, вопит: «Я шофер! Мне и двух хватит за баранку держаться!» Ну, дальше «скорая» и пинка под зад. Безано под локоток и в прокуратуру вместе с инспектором манежа и инженером по технике безопасности. Таких случаев – пруд пруди… Цирк – это ведь весело! Все легко и просто. Мишки косолапые, обезьянки почти игрушечные – смешные! Люди – улю-лю, усю-сю… Фотографируются, руки протягивают. Я каждый раз съеживался, когда видел, как в антракте или перед представлением обезьянки сидели на плечах у зрителей, часто детей, и фотографировались. По большому счету это риск. Обезьяна, она паникерша. Малейший непривычный звук, и она вцепится в то, что рядом. Это и на манеже с дрессировщиками происходит, и со зрителями. Правда, слава Богу, редко. Зубы у них видел? Обезьянки… Самое страшное животное после медведя. У них трупный яд на клыках. Любой укус – страшная штука! Вплоть до ампутации. Медведя – того не поймешь, в каком он настроении. Все время нужно быть на стреме, особенно, когда он стареет. Цирк… Это еще то «веселое дело»…
Пашка поежился. Вспомнил события последних дней.
– Что, Маленькая Жара? Дал я тебе жару! Напугал? То-то…
– Дядь Жень! Я уже понял – вы любитель темку затронуть! Рассказы у вас что надо, по погоде… Можно вас попросить об одолжении?
– Денег нет! Но всегда есть в продаже свежие советы. Страна такая…
– Я не об этом. Не зовите меня, пожалуйста, Маленькой Жарой. Ну, какой я маленький! У нас в цирке так лилипутов зовут, чтобы не обижать. Во мне все-таки метр восемьдесят шесть. Из ваших уст это звучит как насмешка, к тому же в женском роде…
– Жара она и есть Жара, хоть маленькая, хоть большая. Хоть в женском роде, хоть в мужском. Я и так каждый раз вздрагиваю, когда слышу твой голос, словно Пашка вернулся с того света. Да ты, собственно, и вернулся. Полная копия! Аж страшно делается…
Пашка Жарких снова сидел посреди Старого Арбата в брезентовом кресле. Вокруг серым гулким потоком текла людская река, в основном из приезжих. У художника работы не было. Да, видимо, он сегодня и не рвался к стахановскому перевыполнению плана. Скорее, даже наоборот. Ему было спокойно. И хорошо. Напротив сидел его цирковой собрат. Пусть молодой, еще малознакомый, но все равно, как привет из прошлого…
Что есть возраст? Особенно у цирковых. Категория странная, относительная. В душе одно, в паспорте другое, в зеркале… Туда лучше, на всякий случай, не смотреть. Ну не согласна душа! Не согласна!..
Они болтали свободно, с видимым удовольствием. Так бывает в квантовой механике, согласно закону Кулона, когда в мироздании и люди притягиваются друг к другу. Почему? Да Кулон его знает…
В синем небе осенние облака гонялись за молодым ветерком. Тот, шаля, резко пикировал к земле, шевелил подрамники картин, которые арбатские художники утяжеляли каждый чем мог, чтобы картины не стали воздушными змеями и не рванули в небо к раздухарившимся октябрьским облакам. Солнце посылало людям воздушные поцелуи. Те, щурясь, шли и неизвестно чему улыбались…
– Мои вам привет передавали. Просили взять и оставить номера телефонов. Созвонитесь как-нибудь. Вам же есть что вспомнить.
– Как-нибудь, как-нибудь… – В уклончивом ответе было что-то непонятное. Складывалось впечатление, что этот человек сторонился своего прошлого и людей из той жизни. Цирковые к цирковым обычно тянутся, а тут…
Пашке хотелось хоть одним глазком заглянуть в то самое прошлое. Хоть краешком глаза «увидеть» в этом прошлом себя. Через отца…
– Дядь Жень! А вы могли бы мне еще что-нибудь рассказать об отце?
Пауза затянулась. Мхатовцы за это время успели переумирать от зависти и снова родиться, а ответа все не было. Разве свою жизнь опишешь в двух словах? И как рассказать о чужой жизни, если в собственной столько белых пятен и скелетов в шкафу…
– Мы с твоим отцом приятельствовали. Сначала даже и этого не было. Что у нас общего? Он пацан, мне за двадцать. Тогда это казалось существенным. Он служащий. Я артист. Молодой, да ранний – прима! Но вот это, как раз, для меня особенно существенным и не было, но тем не менее. Валентина на него сразу глаз положила. Вдруг. Именно это меня тогда царапнуло. Я на нее поглядывал, прицеливался. Она хоть и молоденькая, ровесница твоему отцу, но не по годам взрослая, привлекательная. За ней тогда весь «Союзгосцирк» ухлестывал. У всех слюни текли. Вокруг нее такие кадры крутились – цирковое дворянское гнездо! А тут какая-та дворняжка несовершеннолетняя из Воронежа без роду и племени. Да еще служащий!.. Захарыч за него горой стоял. Виктор Петрович, отец Валентины, тоже когда-то начинал служащим по уходу за животными. То ли вместе с Захарычем в одном номере, то ли в другом. Виктор Петрович в старике души не чаял. Были как родственники. Тут не попрешь. Пашка за компанию тоже попал в эту семью в «свояки»…
Бывший полетчик вспомнил их первую встречу. Он тогда даже не догадывался, что пройдет всего-то ничего, и они станут друзьями.
Бывает, проходит много лет, но человек помнит запахи, цвета, конкретную музыку, отдельные слова. Женька же помнил, как билось сердце человека, которого уже давно нет. Остался звук. В ладони…
…Валентина в который раз медленно взбиралась по веревочной лестнице к куполу цирка, устало перебирая руками. Партнеры сочувствующе молчали. Отец, Виктор Петрович, недовольно сопя, качался, сидя на ловиторке. Даже яркие прожекторы репетиционного света как-то съежились, чуть потускнели, виновато бросая свои лучики на хромированные детали аппаратов воздушного полета. Страхующая сетка еще покачивалась после очередного падения Валентины. Сегодня репетиция явно «не клеилась»…
