Марека (сборник)

скачать книгу бесплатно

Марека (сборник)
Александра Юрьевна Кудрявцева

В глухой северной деревне, где и по сей день живут потомки древнего народа, именуемого чудью белоглазой, родилась девочка. Волею судеб в девочке-полукровке слились и перемешались два древних, совершенно непохожих рода, две крови – русских северных крестьян и крымских караимов. Это история о непростых характерах и судьбах, о поисках себя, своих корней и предназначения в этой жизни.

Александра Юрьевна Кудрявцева

Марека

Роман, пьеса, рассказы

© Кудрявцева А. Ю., 2019

© Катинаускиене А. Г., иллюстрации для обложки, 2019

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2019

Марека

Роман

Часть I

Иудейская скала

Я соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд за народ Мой и за наследие Мое, Израиля, который они рассеяли между народами, и землю Мою разделили.

    Книга пророка Иоиля, Библия, Ветхий Завет

Глава 1

В мае, когда юркие ящерицы выползают погреться на теплые камни Иудейской скалы, каменные надгробья Иосафатовой долины густо покрываются глянцевым зеленым плющом.

* * *

В мае, когда на Северной Двине пошел лед, Ольга родила девочку. Родители шумели, из дому прогнать грозились – как без мужа-то, а люди что скажут, как соседям в глаза смотреть! К радости Ольги приехал в Архангельск из глухой деревни дед Илья. «Ты, Ольга, девку-то Марекой назови. Пусть хоть в имени деревня наша останется. Она спросит – ты расскажешь, ее кто спросит – и она расскажет, так и будет земля-то наша вспоминаться. Девка у тебя чернявая больно получилась, не нашей породы. Ишь, глазищи какие, как уголья. А кожица белая – прямо кукла фарфоровая. Сама-то помнишь хоть, от кого? Ладно, ладно, молчу. Обратно не засунешь. Молодец, что родила, правнучкой порадовала. Бабка-то жаль, не дожила. Ежели тут кто не так смотреть будет, ко мне приезжайте, выкормлю». Дед гостил недолго, оставил гостинцев целый короб и богатую лисью шубу, которую внучке на свадьбу берег. Родители при нем поутихли, успокоились, и жизнь пошла своим чередом, как у всех, – так со стороны казалось.

* * *

С московскими родственниками встретились, когда Марека закончила первый класс. Жарким июньским днем, ошалев от столичной сутолоки, Ольга с Марекой отыскали наконец нужную арку на Большой Садовой и попали в глухой тенистый двор. В воздухе висел тополиный пух, по-снежному опускался на голую сухую землю, покрывал облупившиеся подоконники и деревянные скамьи. Марека закинула голову, чтобы понять, откуда он прилетает, споткнулась перед подъездом, в кровь разбила коленку и, то ли от волнения и усталости, то ли от боли, не смогла сдержать громкий, отчаянный рев. Рев дошел до верхних этажей, вылетел из каменного колодца и растаял где-то в ярком, горячем небе.

С тех пор в дом на Садовой Ольга привозит Мареку каждый год. Ей уже исполнилось четырнадцать. За эти годы яма перед подъездом стала шире и глубже. Чтобы не споткнуться, Марека входит в дом с опущенной головой, внимательно глядя под ноги. Те же неровные, стоптанные ступеньки в парадном, те же деревянные, черные от времени и множества рук перила. По ступенькам надо бы идти аккуратно, потому что в парадном темно, но мама слегка подталкивает в спину: «Живей, живей давай! И так уже опоздали. Они ждать не станут, у них Ритуал! Ох и угораздило же меня…». Ее нервное ворчание перед лифтом, громкий удар тяжелой железной двери, хлопанье деревянных створок, неизменное: «Где они там живут? Забрались под самую крышу, как грачи!» Дрожащий мамин палец с силой продавливает круглую кнопку, лифт издает животно-заглатывающий звук и туго ползет вверх. Для Мареки ритуальное действо уже началось.

Грачи – потому что черные. Под крышей живут голуби. А грачи в гнездах, на деревьях. С этими так и не произнесенными вслух словами Марека уже седьмой год подряд оказывается перед дерматиновой дверью, обитой круглыми рифлеными гвоздями. Еще один выпал. Теперь будет готовиться вон тот…

Дверь неожиданно отодвинулась внутрь. Видно, кто-то открыл, проходя мимо. Еще один мягкий толчок в спину – и Марека внутри. Мама сзади, за ее спиной.

– Кто? Кто там?

В квартире душно, жужжит вентилятор, пахнет горячей едой, резкими духами. Знакомые запахи и звуки подтверждают, что все уже собрались.

– Ну, наконец-то! – Бабушка выходит из кухни, царственно снимая передник и поправляя собранные в пучок густые, с редкими серебряными нитями, волосы. – С приездом! Ты опять подросла. Скоро Александра перегонишь. – Нет бы сказать «папу». Не поворачивается у нее язык, как и у всех. Папа он только в ее новом свидетельстве о рождении. В старом не было, прочерк стоял.

Похожие между собой, как шахматные фигуры одной масти, родственники вдруг и все сразу выстроились в коридоре. В эти минуты Мареке хочется убежать, улететь, исчезнуть, но она стоит и мужественно смотрит в пол. Выжидает, когда родня рассмотрит ее непомерно выросшие ноги, дырку в носке, подло вылезающую вместе с пальцем из босоножки, ее новую, сделанную специально к Москве прическу каре, которая неожиданно подчеркнула тяжесть и черноту волос, еще больше удлинила худую шею и резче обозначила фамильный нос.

«Я тоже похожа на грача», – подумала про себя Марека в парикмахерской.

– Здрасьте всем! Не опоздали? Поезд у нас задержался. Принимайте ваше… – Конец куда-то замялся. Нет, не отродье. И не сокровище. Непонятно что, и это обидно. Мама в этой компании совсем чужая. Невысокая, коренастая, светловолосая и бледноглазая, с широкими веснушчатыми скулами и мальчишеской стрижкой. Когда волнуется, от макушки до кончиков пальцев заливается горячей краснотой и начинает сильно окать. – А Саша-то здесь? Не вижу что-то…

– Он сейчас выйдет.

Марека знает, что мама ждет от нее каких-нибудь слов, но в игру не включается. «У него живот прихватило со страху. Не любит он этих встреч. А для них я по-прежнему музейный экспонат».

– Я очень тороплюсь сейчас, тоже ведь опаздываю. – Ольга всё подталкивает дочь вперед, в самый центр образовавшегося круга, пытается за ее спиной незаметно скрыться. – Приеду за Марекой через три дня, там и поговорим. Вещи в сумке. – Сумка рухнула прямо на ногу и закрыла наконец ужасную дырку в носке. – Сейчас не могу ждать. Шурику от меня привет. Держись, будь умницей, – это совсем тихо, в ухо Мареки. С тем же животным звуком лифт унес теплую надежную маму вниз. Представления не получилось. Зрители стали расходиться.

– Как на Сашу похожа!

– На Лёву она похожа еще больше. Помнишь, когда он был молодым, тоже был такой же смешной, худой и длинноногий.

– Ничего удивительного – дед все-таки. Подрастет девочка, оформится, еще, глядишь, красавицей будет.

– Чтобы из этого утёнка настоящего лебедя сделать, ужас сколько сил приложить надо. Она ведь и не говорит почти, слова не дождешься. Ни поздороваться, ни улыбнуться. – Тетки Сима с Ханой в комнате как бы шепотом разговаривают. В этом тоже нет ничего нового.

– Привет, Маш. Чего в коридоре стоишь? У-у, какая длинная стала! – Это папа Саша незаметно из уборной вышел. В эти московские дни Марека будет Машей, Марией или Мирьям. Она растет, а он не меняется, такой же мальчишка. Худой, жилистый, насмешливая улыбка словно приклеена к лицу, взгляд вызывающий, дерзкий, умный высокий лоб, а волосы по-городскому собраны сзади резинкой в тугой хвост. Сейчас ему тридцать.

Когда родилась Марека, Саше исполнилось только шестнадцать. Такой вот финал получился у культурно-познавательной семейной экскурсии с завлекающим названием «Каргопольское ожерелье», где экскурсоводом была миловидная северная девушка Оля с непривычным, ласкающим слух поморским говорком. Она была такой хрустальной, звонкой, необычной, так весело пела местные частушки, сыпала поговорками, задорно смеялась, запрокидывая голову и задирая вверх курносый, с крупными детскими веснушками носик, что не только Саша, впервые в жизни увидевший такое северное чудо, но и его отец, почтенный и уважаемый Лев Аронович, совершенно потеряли головы. Они слушали Олю, глядя ей в рот, ловили ее круглые мягкие слова, балагурили, шутили, демонстративно ухаживали, как будто соревнуясь между собой.

Мать, Руфина Семёновна, – Рути, как ласково звали ее в семье, – облегченно вздохнула, когда путешествие наконец закончилась. Ольга широко помахала отъезжающей группе двумя руками и осталась за закрытыми дверями автобуса. Шурик стучал в стекло, вскакивал с места, даже всплакнул, кажется. И в Москве не сразу расстался со своей светлой грустью, все писал какие-то письма, посылал открытки с видами столицы, повесил над кроватью Олину фотографию, даже хотел пригласить ее в гости. Но родители не поддержали этих порывов, да и Оля, слава Богу, не рвалась в Москву. Руфина Семёновна еще в поездке выяснила, что Оля почти на десять лет старше Шурика, поэтому она, Руфина Семёновна, вправе рассчитывать на Олино женское благоразумие и понимание. Оля пунцово зарделась, удивилась, что он оказался совсем еще мальчиком, а ведь уверял ее, что уже давно совершеннолетний. Конечно, расстроилась, смешно, по-местному, охала и причитала, но женское благоразумие проявила, на письма не отвечала и в Москве не появлялась.

Со временем Шурик успокоился, вернулся к привычной жизни, успешно закончил школу, потом так же успешно историко-архивный институт, остался в аспирантуре, неплохо рисовал и постепенно постигал тонкости табачного дела, готовясь, к радости родителей, продолжить-таки семейный бизнес.

Спустя несколько лет Оля все же написала. Сообщила, что собирается приехать в Москву с дочкой-первоклассницей. Сама никогда в столице не была, но на такую поездку решилась ради дочки. В Москве знакомых нет, но надеется на добрую память о ней и о северном крае. Остановиться может и в гостинице, но очень хочет зайти с дочкой Марекой в гости. Письмо было совершенно неожиданным, после каргопольского приключения прошло уже невесть сколько лет, но Шурик и Лев Аронович вдруг проявили небывалую настойчивость, даже стали составлять экскурсионную программу. И вот в начале летних каникул Ольга и Марека впервые появились в этом доме.

После радостного: «О! Кто к нам приехал! Проходите, проходите!» – в прихожей вдруг воцарилась тишина. Оля совсем не изменилась, разве что слегка пополнела и стала больше похожа на женщину, чем на девочку. Но вот дочка! Она не взяла себе ни одной маминой черты. Странным образом она была как две капли воды похожа сразу и на Шурика, и на Льва Ароновича и даже на Руфину Семёновну. У Оли непроизвольно вырвалось: «Ой! А я и не знала, что так…». Руфина Семеновна тяжело опустилась на стул, Шурик прислонился к дверному косяку, а Лев Аронович стоял и, кажется, не дышал. Молчание наконец нарушила Марека: «У меня кровь из коленки. Сейчас гольф замараю». Руфина Семеновна заплакала, Шурик схватил Мареку в охапку и утащил на кухню, поближе к зеленке, а Лев Аронович, оправившись от столбняка, гладил Олю по голове, повторяя: «Что же молчала так долго, что же молчала?»

Осмотр достопримечательностей Москвы пришлось отложить на следующий день. Марека в гостиной листала пыльные книги и толстые семейные фотоальбомы, с замирающим сердцем смотрела из высокого окна на квадрат запорошенного пухом двора и близкий кусок голубого летнего неба.

Старинная мебель на низких гнутых ножках, тяжелые гардины с кистями, от которых пахнет чем-то древним, мягкий огромный ковер на полу – такое богатство Марека видела впервые. Самой особенной в комнате была картина с хитроглазым дедом в массивной позолоченной раме. От падающего света у деда ярко блестела лысая голова. Отовсюду его видно, не двигается, а как будто живой, глазами следит – куда ни спрячешься, везде найдет. То подмигнет, то улыбнется, то нахмурится, то вздохнет будто. С ним Марека и играла остаток дня.

А на кухне Оля тихо рассказывала, как жила со своей странной, молчаливой, не похожей на других дочкой. С детьми не играет, всех сторонится, зимой мерзнет – из дома выйти не заставишь, да и летом не очень-то гуляет, в лес не ходит, в речке не плавает, по ночам кричит часто, а когда не спит, все больше в небо смотрит, как птички летают. В школе ни с кем не дружит, правда, учится хорошо, учительница довольна. Поняла, что пора в Москву ехать и поговорить, если получится. Измучилась с ней – и здоровая, и умная, и понятливая, а как больная. Может, признаете ее за свою и слово какое заветное скажете. Потому что тяжело, видно, девочке без отца, когда она на мать совсем не похожа и роду-племени своего не знает. Может, у вашей национальности свой какой-то подход к детям есть, чего мы не знаем, так помогите советом. С ней и замуж-то не выйдешь, не принимает она никого, как глянет зверьком, сверкнет черными глазами, так и все, никакой любви не складывается. С деньгами не густо, но ничего, живем помаленьку, этой помощи и просить не собиралась, потому как раньше надо было головой думать.

Оказалось, что вновь обретенные родственники не евреи вовсе, как думала Оля, а караимы. С евреями часто путают, но это по незнанию. Про них отдельная история, наспех не расскажешь. Народ немногочисленный – сейчас по всему миру и трех тысяч не наберется, найти родственника всегда большая радость. Семья в этом доме живет со времен постройки, раньше весь доходный дом им принадлежал. Власти потеснили, конечно, за родовое гнездо пришлось изрядно побороться. От Мареки (Откуда у девочки такое странное имя взялось? Она не обидится, если ее будут Марией среди своих называть?) и не думают отказываться. Можно бы и совсем ее у себя оставить, но новость слишком неожиданная, да Оля сейчас и подумать об этом не может – малая еще, без матери нельзя ни за что, а в гости пусть приезжает. Оле по силам помогать будут, и двери этого дома всегда для них открыты. В середине июня отмечается важное событие: собирается близкая и дальняя родня на поминки деда Моисея – знатного пращура, именно с него семья начала свою жизнь в Москве, с тех пор около ста лет прошло. Кстати, его портрет кисти известного мастера, главная семейная реликвия, висит в гостиной. А среди караимов о нем даже легенды ходят. Это большое событие, и Мареке очень полезно будет принимать в нем участие. На том и договорились.

Новую родню Марека приняла спокойно и стала еще молчаливей. Шурика папой называть отказывалась – он на папу-то и не похож вовсе! Но в Москву собиралась каждый раз долго и тщательно. Оля никак не могла понять, с радостью или нет. Ей-то эти поездки – одно мученье. Саша повзрослел, изменился, с Олей встретиться глазами не может, что-то болит у него внутри, видно. Руфина Семеновна подчеркнуто вежлива и холодна. Подарок судьбы приняла стойко. А Лев Аронович через год скончался от инфаркта, как раз во второй приезд Мареки. Поэтому привозит она Мареку день в день и убегает скорее, по делам будто. Со временем и дела нашлись – заказов-то много на московские товары. А они справляют поминки по родным, ездят в свой фамильный склеп, читают какие-то книги, гуляют по Москве, а потом, в назначенный срок, забирает Ольга свое молчаливое караимское чадо с подарками, гостинцами и везет ее обратно в милый сердцу Архангельск.

…А пока Марека стоит в прихожей, с сумкой на ноге и в дырявом носке, который хочется скорее снять.

– Все! Едем, едем! Автобус уже внизу. – И квартира приходит в движение.

Тетя Сима уже несет очередного глиняного поросенка с голубыми незабудками на боках. Сейчас он грохнется о мраморный телефонный столик и рассыплется собранной за год мелочью.

На деревенском кладбище, где прабабушка похоронена, а теперь и дед Илья лежит, маленькая Марека сыпала пшено на могилки и вместе со всеми тихонько шептала: «Птички Божьи, налетайте, бабушку нашу вспоминайте, дедушку нашего вспоминайте».

А на дорожку, ведущую к склепу и на каменное надгробье Моисея, исписанное сплошь иероглифами, молча бросали монеты. Может, это они так долги отдают? Интересно, прилетает ли кто-нибудь на эти денежки и что вспоминает?…

Каждый, выходя из квартиры, берет горстку монет – и вниз, к автобусу.

– Ну что, пошли? – Шурик уже засунул мелочь в карман.

– Мне переодеться надо. Я быстро. Иди, я догоню. – Не дожидаясь ответа, Марека берет сумку и тащит ее в гостиную. Сейчас уйдет Шурик и в квартире никого не останется. Только бы духу хватило. Сидят они все в автобусе, ждут, нервничают, переглядываются и вдруг – БАЦ! А потом и к деду Моисею поедем потихоньку, не торопясь. Марека остановилась перед портретом. То ли свет так падает, то ли догадался обо всем: суров слишком, даже брови нахмурил. Зря ты так, пожил бы в моей шкуре хоть немножко. Тебе же веселее будет. Я с тобой давно встретиться хочу, очень о многом поговорить надо. Интересно, как мы там будем разговаривать…

– Я внизу буду ждать. Дверью не забудь хлопнуть. – Голос Саши затих.

В квартире никого, она одна. Марека снимает носки и босиком идет в коридор, за монетами. Много оставили, на две руки хватило. Осколок глиняного поросенка впивается в ногу. Как не вовремя! Хотя все равно. Медленно идет обратно, в комнату. От портрета отвернулась, чтобы глаз его не видеть. Окно открыто настежь, а ветра нет. Тихо-тихо стало, слышно, как в ушах и в горле сердце бухает.

Сашу начинает тошнить, как будто он не в лифте спускается, а падает с бешеной скоростью в бездонный колодец. Автобуса уже нет во дворе, выехал на улицу, смотрит выжидающе всеми окнами. Строже всех, конечно, мать. Она даже не смотрит, а демонстративно показывает свой недовольный профиль. «Уехать им всем надо! Времени совсем нет», – проносится в голове.

– Уезжайте!! Я документы забыл! Мы на машине догоним.

В открытое окно высовывается кудрявая голова Майки.

– Зачем так кричишь и зачем документы? Поторопи ее, и приезжайте. Там тоже люди ждут. Отправляемся, они своим ходом, – это внутрь автобуса.

Мать даже не повернулась в его сторону.

Саша метнулся обратно во двор. Из-под крыши вылетали и со звоном падали на асфальт монеты. Так не бегают по лестнице, какая-то сила приподнимала и стремительно несла вверх. С разбегу толкнул дверь плечом – открыто. На полу в коридоре кровь, красные следы ведут в комнату, к окну, подоконник тоже весь в крови.

– Машка!! Сто-о-о-й!!

Она уже расправила руки и наклонилась вперед. Саша успел схватить ее в охапку и вместе с ней с размаху упал на пол. Она вдруг закричала, задрожала, начала извиваться, а он крепко вцепился в нее руками и ногами. Во рту, между плотно сжатыми зубами, тоже была вырывающаяся Машка – вернее, ее рубашка.

Глава 2

Сидя на полу, Саша баюкал на руках всхлипывающую Мареку. Несчастная девочка! Как же она жила все это время! Ольга тогда решила родить ребёнка, несмотря ни на что. Ведь знала, что я не могу на ней жениться. Ни по возрасту, никак. Смелый шаг. Для этих северных людей с их укладом до сих пор не то что дети, а внебрачная связь – страшный грех и клеймо на всю жизнь. Если бы хоть заикнулась, что в такой ситуации оказалась! Для нас-то взять в семью караимского ребенка – обычное дело, такое даже на моей памяти не раз было. Хорошие дети вырастали, разумные, веселые и вполне довольные жизнью. Да вон хоть Майка! Правда, Майкина мать никакой тайны из своей беременности делать не собиралась, заявила сразу, видно, знала, что для Аркадия это важно. Все чин чином прошло, спокойно, культурно. Аркадий с Ханой до сих пор не нарадуются на свою девочку. Мама Света приезжает изредка и тоже вроде на жизнь не жалуется.

А Оля молчала столько лет! Разве можно ее за это винить… Она же просто святая! Это я дурак малолетний был. Да нет, видно, судьба так распорядилась, чтоб с первого раза, который между нами вообще единственным был… А письма отправлять в пустоту терпения не хватило. Надо было съездить через год, ведь собирался же! Что теперь вспоминать, это не кино, где плохой эпизод переснять можно…

Дурак, что эти годы вел себя как последняя сволочь. Какими глазами Машка смотрела на меня, сколько в них было всего! А я хоть раз сделал шаг ей навстречу, поговорил с ней, подержал за руку? От Оли вообще прятался. Все на родню свалил. Отец помог бы, подсказал, он умел. Но вдруг раз – и обширный инфаркт…

Наверное, он все же хотел Машку забрать и маму все настраивал: «Розы в тайге не растут – климат для них неподходящий».

Последние слова вообще только про Машку были, как сейчас помню: «Рути, слушай меня! Слушайте меня! Маша – это… Маша – это…» – и все, и не договорил, умер. Мать сильно изменилась после первого приезда Ольги, а после смерти отца вообще каменной статуей стала. Надо будет с ней поговорить. Ну вот, вроде успокоилась, притихла девочка моя.

– Маш, что это ты вдруг? Обидел кто?

И опять не так. Глупость сказал, просто чтобы сказать. Состояние странное, незнакомое совсем. Как будто нарыв внутри лопнул. Болел-болел и прорвался. И дух захватывает от того, что она впервые так близко, такая беззащитная, тоненькая, такая вздрагивающая и мокрая от слез… Наверное, такие же чувства испытывает женщина, когда только родившего младенца кладут на живот. И это моё самое родное только что могло вылететь из окна!!

– Я не вдруг. Разве я нужна кому-то? Маме плохо со мной. Она, наверное, дни считает, когда вырасту. Чем дальше, тем грустнее становится. Может, она без меня жить по-человечески начнет. Выйдет замуж, родит себе еще детей, будет с ними в деревню ездить, в лес ходить, песни петь. Для тебя я совсем чужая, ты стесняешься меня. Как будто я виновата, что родилась. Да ты же сам видишь, что вся родня меня за ущербную держит. И для тех, и для этих я неполноценная какая-то. Все хотелось сделать что-то, чтоб перестали смотреть снисходительно, чтобы заметили. – Марека впервые так длинно говорит. Глаза закрыты, а внутри как будто пружина сжатая: чуть тронь, – выстрелит.

– Мне часто снится, как будто я иду по выдолбленной каменной дороге. Кругом темно, а дорога под ногами белая. Я иду и сбоку вижу низкие густые кусты. А на них ягоды светятся. Ярко, как звезды. И вокруг надо мной такие же ягоды. Или звезды. Хочу их потрогать, подхожу к кустам, тянусь к веткам – и вдруг падаю, быстро-быстро лечу вниз, дыхание перехватывает, кричу, а крика нет. Иногда кажется, что я могу прыгнуть с высоты и улететь. Особенно когда плохо. Что-то плохое и ненужное упадет и разобьется, а я буду летать. Ты что, плачешь?! Никогда не видела, как ты плачешь. Ну что ты, что ты! Ты из-за меня?

Они еще долго сидели на полу обнявшись и плакали. Плакали и смеялись, вытирали друг другу слезы. Вытаскивали осколок поросенка из пятки, перепачкались в Машкиной крови, забинтовывали рану, умывались, переодевались, оттирали пол и подоконник, пили воду, ели холодную баранину, потому что обоим вдруг страшно захотелось есть, и к возвращению родственников уже твердо решили, что Марека в Архангельск не поедет, поживет здесь, в Москве, пока не надоест, к осени найдут школу, в которой можно будет учиться, с Ольгой Саша договорится, а все остальные пусть себе думают что хотят. Посоветовались с портретом Моисея. Тот благодушно улыбался и щурился от солнца. Значит, согласен и доволен. Мнение остальных их уже не волновало.

Глава 3

Марека устроилась в гостиной. Пришлось купить новый матрас на софу, потому что от старых продавленных подушек заболела спина. Все годы, что Марека спала на этой софе во время кратковременных визитов в Москву, она гадала, что там внутри так хрустит и перекатывается. Не давала покоя мысль о драгоценностях, которые зашивались в обивку мебели до наступления лучших времен. Может, и там что-то есть, просто никто уже не помнит об этом. Марека с детства свято верила: в этой квартире обыкновенных вещей быть не может. Поэтому приняла самое активное участие в перемещении подушек на помойку. Их аккуратно сложили за мусорными баками, в стороне – вдруг кому-то еще в хозяйстве пригодятся. А ночью, около двух часов, когда все уснули, Марека тихонько спустилась во двор. Фонарик не понадобился, полная луна светила как большая белая лампа. «В Архангельске сейчас как днем светло, и я вряд ли смогла бы так, увидят и засмеют», – подумала Марека и аккуратно провела бритвой по засаленной поверхности подушки. Оказалось, что хрустел и перекатывался рассыпавшийся в песок поролон, который прилипал к рукам и имел весьма неприятный запах. Ночная помойка под полной луной и процесс поиска сокровищ раззадорили Мареку. Она обошла двор, слазила по пожарной лестнице до третьего этажа, спугнула кошку на балконе и спустилась обратно, потому что выше был прибит железный щит. Выходить на Садовую не захотелось, по шуму было понятно, что в городе жизнь не затихает даже в этот поздний час. В арке показались пошатывающиеся мужские силуэты, и Марека поспешила вернуться домой.

Луна светила в окно: Моисей, прищурившись, задумчиво смотрел в небо со своей стены.

– Ну что, не нашла ничего?

Раньше он никогда не говорил, но Марека не удивилась. Она была уверена, что рано или поздно это произойдет. Голос знакомый и слышен не снаружи, а откуда-то изнутри, как будто в наушниках: его хорошо слышно, а саму себя и все остальное – тихо-тихо.

– Не нашла.

– Там и не было ничего. Подушки-то не наши. Софа старая, а это барахло кто-то из приезжих притащил. Может, от соседей или тоже со свалки. За всем не уследишь. Я боялся, что там внутри клопы или тараканы – не люблю эту живность, просто терпеть не могу. По мне они разгуливают как по обоям… – Моисей нервно закашлял, а Марека поежилась, вспоминая, как бесстрашно шуровала рукой в сухом поролоне. – Куда старый атласный матрас вынесли, не помню. Не уследил…

– А там было что-то?

– Было. Фотографии, письма, бумаги. Анечка сама зашивала после того, как Фаину арестовали. С этим покушением шуму очень много было, всю родню, что в Москве жила, на Лубянке держали, все молчали, плакали. Анечка черная ходила. Я ей говорю: не мучайся уже, сожги, здесь не убережешь ничего. А ей жалко: семейный архив, память. Предупреждал ее, что эта анархистка Фаина до добра не доведет. В этой молодой женщине столько злости! Откуда в ее годы столько злости? Или не предупреждал, а только хотел? Анечка чуть не молилась на нее: «Фая умница, Фая то, Фая сё», а та столько бед в наш дом принесла. Куда матрас делся – не помню. Спроси у Рути. Хотя она не скажет. Она трусливая, даже такую ерунду помнить боится. Жалко ее, вся жизнь кувырком как-то, все покоя найти не может.

– Постой, я не успеваю. Фотографии, Анечка, Фаина, покушение, бабушка… Давай по порядку. Значит, я не ошиблась, значит, ты можешь мне всё рассказать. А показать? Ты со всеми разговариваешь? Они тебя тоже слышат?

– Поговорить-то со всеми можно, но слышат не все. Кто боится, кто на ухо туг, а кто только себя и слышит. Раньше веселее было. Из теперешних, из ваших, последним был Сашин отец. Хороший мальчик был, умный, смелый. Все хотел историю семьи написать, меня ночами донимал. Ругались мы с ним частенько. Как распалимся оба, он кричит: «Не может быть!», а я: «Как это не может, если было?!» А он по комнате бегает: «А ты что же, просто наблюдал и молчал?!» Его бы на мое место, я бы посмотрел. Задним умом все крепки… Он вот здесь и спал, на этой софе. А потом собрал рюкзачок, сложил туда свои тетрадки и уехал в Крым. Там и погиб, со скалы сорвался. Или столкнули? Помню, что я не успел. Я ведь ни с кем с тех пор не разговаривал, все размылось как-то. Видно, никто давно не думал о прошлом, вот и подзабылось. Тело там и похоронили, на нашем кладбище в Иосафатовой долине. Да и сам он сюда больше не возвращался.

– Подожди, подожди. В Крыму у вас есть свое кладбище, так? Это дед, который Лев Аронович? Он ведь Сашин отец и мой дедушка. Но его здесь, в Москве, похоронили. И какой же он мальчик с рюкзачком?

– Разве вас здесь разберешь? Я так думал, что Сенька Сашин отец. Их два брата было. Оба здесь жили. Лев был старше, а Семен младше – это точно. Вот и ты как Сеня – одни вопросы. Я про все сразу не могу, тем более вот так, сходу. Столько лет никому ничего не надо было, а тут давай.

– Дед! Ничего, если я тебя дедом буду звать? Дед, только не уходи никуда. Говори что хочешь, я буду слушать. Разбираться потом с тобой будем. Ты, главное, не исчезай. А ты здесь и там можешь быть – или только здесь?

– Могу и здесь, и там. Но одновременно здесь и там не могу. Если я здесь с тобой в комнате, то больше нигде меня нет. А если я где-то в другом месте, например в Крыму, в нашем городе… Ох, как же там хорошо, девочка, как же хорошо! Там крылья сами вырастают, звезды можно руками потрогать. И музыка! Я там небесную музыку слышу… Сеня не зря там остался, оттуда никто сюда не возвращается. Так вот, если я там, то здесь меня нет. А с портретом этим Катук, бестия, учудил. Приятель мой был, тоже фабрикант. Давай, говорит, Моисей, твой портрет напишем. Фигуры мы с тобой выдающиеся, потомкам надо память о себе оставить. Мой портрет уже есть, а твоего нету. Я согласился. Он ко мне привел хорошего художника. Катук плохого не приведет. Катук в искусстве понимал. Как фамилия – не помню, но тоже из наших. Помню, что помог этому художнику. У него дочь тяжело болела, и я денег дал, много, просто так, для дочери, а не за работу. Я знал тогда, что недолго мне осталось, и не скупился, благо не бедствовали. С натуры он только карандашный набросок успел сделать, а потом все дочерью занимался. Про портрет я забыл совсем, не до него было. Дел много скопилось, бумаги в порядок приводил, дела передавал. Срок пришел, я попрощался со всеми, все как полагается прошло – даже вспомнить приятно. Ничего не забыли, ничем меня и после смерти не обидели, все обряды соблюли. А через одиннадцать месяцев, на последних поминках, после которых я и должен был уйти совсем к нашим предкам, приносит этот художник законченный портрет. По памяти рисовал. Что уж он там наколдовал – мне неведомо. Только с той поры я здесь. Если ухожу, то на холсте черный силуэт остается. Пугаются все. После того как Анечка, племянница моя, рассудком подвинулась от этого, я если и ухожу, то ночью. Или когда уезжают все. Я ведь и с Анечкой не просто так воздухом подышать вышел. Она все просила тогда, молилась, как на икону: «Дядя, помоги, дядя, помоги! Не только меня, всех ведь расстреляют!» А меня кое-кто еще помнил тогда. Моисей не последним человеком в столице был. Семье помогло, сразу всех в покое оставили, хорошо припугнул кого надо. Фаину только расстреляли. Слишком уж высоко она замахнулась. Да по правде говоря, я и не хлопотал за нее. Среди наших таких и быть не могло. А Анечка заболела. Так заболела, что дома нельзя держать было. И меня слышать перестала. Хорошо, что догадались ее не в Москве в больницу устраивать. Здесь ей одни мученья были уготованы. Переправили в Крым. Там у нас дом скорби есть. Он, правда, внизу, под городом, чтобы его постояльцы со скал не разлетелись. А воздух тот же… Ты была там?

– Нет. Ты покажешь?

– Машка, вставай! Хватит дрыхнуть. Хорошо на новом-то матрасе? – Саша стоял в дверях. За плотными занавесками вовсю сияло солнце, а Моисей сурово уставился на утреннего гостя. Тоже, наверное, был недоволен, что прервали.

Глава 4

Ольга рыдала в голос на песчаной отмели реки Мареки. Что себя сдерживать? Где, если не здесь, в этом забытом Богом месте, дать волю своей изболевшейся душе. После натянутых неловких слов Саши и молчаливых, едва заметных дочкиных слез, которая только и смогла, что прижаться крепко и шепнуть на ухо: «Мамочка, я так хочу, я попробую», Ольга не смогла вернуться в Архангельск. Поехала в эту опустевшую деревню из пяти домов с таким родным именем Марека. Прозрачная, красноватая от глинистого дна быстрая речная вода студила натруженные долгой дорогой ноги, полоскала тонкие ветки ивовых кустов, уносила в холодное море опавшие листья, и песчинки, и Ольгину тоску. Посидишь вот так, поплачешь о том, что было и чего не случилось, вроде и легче становится.

Почему в тот год начальник отправил ее на сезон в Каргополь, до сих пор загадка. Ни раньше, ни после того дальше Малых Корел по работе ездить не приходилось. А тем летом, видно, специально кто-то всё подстроил. Работать трудно было: жара стояла небывалая. Туристы еле передвигались, от воды уходить не хотели, лежали пластом, как раки вареные рядом с пивом. Чтобы их заинтересовать и показать всю программу, приходилось каждый день подвиг какой-нибудь совершать. Еле дождалась последней группы в августе. Туристы, наверное, ехали на Север в надежде спастись от жары. Не тут-то было! Три часа по разбитой дороге от Няндомы до Каргополя превращали несчастных путешественников в подтаявшее желе, они вытекали из автобуса и вяло озирались в поисках тени. А два человека вышли как ни в чем не бывало – свежие, улыбающиеся, довольные солнцем, дорогой, погодой и вообще жизнью. Это были Саша и Лев Аронович. Только для них я и работала в этой группе – все им интересно, глаза горят, с утра до ночи на ногах, энергия фонтаном бьет. А Саша… Какой же парень удивительный был! Таких не встречала больше – как лучик света или цветок какой: посмотришь на него – и радостно. Повезет той женщине, которая с ним рядом будет. Даже вспоминать его – и то праздник. Письма все до единого хранятся. Разве кто-нибудь еще так напишет… Когда совсем уж все наперекосяк идет, достанешь такое письмо, почитаешь – сразу легче становится.

Накануне отъезда мы отправились небольшой группой в поход с ночевкой по берегу озера к истоку Онеги. Саша и Лев Аронович в первых рядах, они-то и настояли на этом путешествии. С утра стало ясно, что происходит что-то необычное: вода в Лаче легла и как пленкой подернулась – ни всплеска, ни звука вокруг. Дошли до места, разбили лагерь, кто чернику брать пошёл, кто рыбачить. Щуки и лещи сами в руки прыгали. Грибы, ягоды чуть ли не в палатки залезали. Под вечер пир устроили у костра с песнями, рассказами, насмеялись до коликов в животе. А ночью началось…

Грозы я с детства боялась. Будто не снаружи грохочет, а внутри все разрывается. На молнию смотреть – как открытые глаза под острую саблю подставить. Кому-то, может, и ерунда: погремело, посверкало, пролилось и все. Но по мне ничего не может быть страшнее, чем эта бесовая охота с огненными стрелами. Если настигнет такая стрела, с душой-то что будет?! Как она, бедная, с телом расстанется, которое вмиг кучкой пепла станет, куда ей деваться среди этой бури?

Не приведи Господь еще раз в жизни увидеть такое. Сначала ветер поднялся, едва палатки все не унесло вместе с народом, холодно стало, как зимой. На Лаче шторм: черные волны с человека ростом, как сотни голодных ртов из озера торчат. И прямо из разинутых черных пастей выскакивают одно за другим огромные белые деревья, сверкающими кронами небо закрывают. Такой грохот пошел по земле, словно она на части раскалывается. Какая сила вытащила меня из палатки и бросила прямо на берег, под холодный ливень и эти огненные столбы, – не знаю. Помню, как тащил меня Саша с берега в палатку, помню, как успокаивал, за руки держал, одежду мокрую стягивал, чтоб согрелась, выпить меня что-то просил. А я дрожала, плакала, все бежать куда-то хотела. Успокоилась только, когда крепко прижалась к нему и, кажется, уснула. Помню, как хорошо было, то ли во сне, то ли наяву таяла, растворялась, улетала и возвращалась в теплые руки, к горячим губам. Ночь провела где-то между небом и землей, под небесный грохот и нежный шепот в ухо.

Проснулась я одна. Оказалось, прошел настоящий ураган. Лес, на опушке которого мы стояли, такой тихий и прозрачный накануне, стал непроходимым буреломом. Вековая сосна колонной лежала между палаток, и удивительно, что никто не пострадал. Из Каргополя прислали спасателей, но спасать, к счастью, никого не пришлось – все мирно сушили намокшие вещи и возбужденно делились ночными впечатлениями. Саша не отходил от меня ни на минуту, светился весь изнутри. В тот день мне хотелось летать, хотелось убежать с ним куда-нибудь от всех. Много чего мне хотелось… А Лев Аронович, тот, наоборот, в стороне держался и хмурый какой-то был.