Возвращение к себе

Ступеньки были бесконечными. Медленно я спустился на первый этаж. На лестничной клетке возилась с непослушным замком моя бывшая учительница.

– Здравствуйте, Анна Петровна, – машинально произнес я.

– Здравствуйте, – продолжая возиться с замком, ответила она.

– Вам помочь?

– Да если не трудно, – она пропустила меня к двери. – Никак не могу открыть. Замок старый, а новый никак купить не соберусь. Вот и мучаюсь.

Я немного повозился и замок поддался.

– Прошу вас, – я распахнул дверь.

– Спасибо, Алеша.

Слова как громом поразили меня.

– Как вы сказали?

– Алеша. Или я ошибаюсь?

– Да. То есть, нет, – я опешил. – Извините, мне пора.

– И ты не зайдешь? – Анна Петровна кивнула в сторону двери. – Хотя бы на минутку? Помнится, в школе вы часто любили забегать ко мне после уроков на чай.

– Да, – вздохнул я. – Чай у вас отменный.

– Проходи, – она подтолкнула меня в квартиру. – Не стесняйся.

Анна Петровна не приказывала, но голос ее звучал так призывно, что я поддался.

***

Я мешал не растворившийся сахар в стакане с остывшим чаем. Солнечный зайчик весело скакал по стенам и столу, пытаясь искупаться в коричневом напитке. С улицы доносились дребезжанье трамваев и шум проносившихся мимо машин. Ходики на стене вторили их монотонному гулу.

– Вот такие дела, Анна Петровна, – я оставил в покое стакан.

– Да, Алеша, Анна Петровна сочувственно вздохнула. – Что я могу сказать тебе? Ты сам должен все решить. Никто не властен решать за других. Ты и только ты должен во всем разобраться. Ты это сможешь. Я тебе верю. Помню даже в школе, если у тебя что-то не получалось, ты сам всегда пытался во всем разобраться. А чужую помощь принимал иногда, как оскорбление.

– Но это же в школе.

– А ты думаешь, что человек меняется?

– Меняется. Еще как меняется.

– Я в это не верю, – отмахнулась учительница. – Человек всегда остается таким, каким он есть. Таким, каким сотворила его природа. Но всякие обстоятельства заставляют его действовать не так, как ему хочется. Не так, как это заложено природой. Одни подчиняются обстоятельствам. Другие пробуют им противостоять. У всех по-разному. Прислушайся, что тебе подсказывает сердце и сделай так. Я думаю, что ты не ошибешься.

Кукушка на часах начала куковать. Я встал из-за стола.

– Спасибо вам. Анна Петровна.

– За что?

– Просто спасибо, – я направился к выходу, но у самой двери задержался. – Анна Петровна, можно вас спросить?

– Конечно, спрашивай.

– Как вы догадались? Вернее как вы узнали, что я Алексей?

– Можно изменить имя, – ответила учительница. – Можно изменить лицо, но душу человека изменить нельзя. А я к тому же почти совсем ничего не вижу. Так что, каким бы ты ни был, ты для меня останешься навсегда Алексеем Столяровым, моим лучшим учеником.

– Да ладно, лучшим, – отмахнулся я. – Одни тройки в аттестате.

– Я оцениваю людей не по оценкам, а по их делам.

– Анна Петровна, а вы не могли бы сказать моим…

– Увы, Алеша, но этого я сделать не могу. Тебе нужно это сделать самому.

– Еще раз спасибо, – сказал я, выходя на площадку. – А замок я вам починю. Попозже, но починю.

***

Город, такой родной и знакомый с детства вдруг стал для меня чужим, и, казалось, навсегда потерянным. Узенькие улочки, протоптанные когда-то вдоль и поперек, давили, будто пытаясь прогнать. Высокие заборы, с которых нас несмышленых ребятишек не раз приходилось снимать ворчливым дворникам, ощетинились и походили на зубы какого-то неизвестного хищника. И я никак не мог понять, по велению какого чародея, все это в одно мгновение стало не моим. Стало чужим и далеким. Знакомые предметы стали терять свои очертания, словно весь город затянуло серым туманом. А я иду сквозь этот туман. Ослепленный, оглохший иду, и сам не знаю, куда и зачем. Никуда и ни зачем. Вперед. Вдоль запыленных витрин с пожелтевшими картонными коробками, манекенами, с глазами, вытаращенными не то от удивления, не то от усталости. Мимо проржавевших водосточных труб, которые то и дело вздрагивали даже от легкого дуновения ветерка. Мимо прошлого и давно ушедшего. Не знаю, сколько и где я ходил, пока не набрел на свежевыкрашенную в ядовитый зеленый цвет скамейку в каком-то позаброшенном парке. Осматриваться по сторонам не было ни сил, ни желания. Меня окружала какая-то внезапно нахлынувшая пустота. И снова загудело, закружилось в голове, будто я опять оказался на больничной койке. Но только вместо тусклой лампочки над головой висело, робко расправлявшее лучи весеннее солнце. Я тихо опустился, закурил. Кто я теперь? Человек без прошлого, без будущего. Я уже совсем не я. Будь проклят тот день, когда мне сняли повязку с лица. Будь проклято то зеркало, в котором отразился другой человек. Будь проклята та медсестра, перепутавшая бумаги. Будь проклят вообще тот день, когда я появился на этот свет. Хотя, какой смысл кого-то винить? Как сказал один человек – от судьбы не уйдешь. И он по-своему прав. Значит, все-таки она есть – судьба. И не стоит ей противиться. Ну уж нет! Дудки! Я буду не я, если начну подчиняться какой-то несуществующей судьбе. Пусть она подчиняется мне. На какое-то мгновение внутри что-то щелкнуло, дернулось. Я резко встал, чтобы шагнуть, но мысль о своей потерянности одолела мое сердце, и я опять шлепнулся на скамейку. Смеркалось. Последний солнечный луч еще щекотал крыши домов, но ночь уверенно наступала на город. В окнах загорались желтые огоньки ламп и голубые огоньки телевизоров. Деревья и дома постепенно стали растворяться в сумрачной прохладе. Я докурил последнюю сигарету. Одним движение смял пачку и швырнул ее в стоявшую неподалеку урну. Пачка, описав немыслимую траекторию, шлепнулась рядом с урной.

– Ай-ай-ай, – послышалось за спиной.

Я обернулся. За мной стоял невысокий старичок со смешной седой шевелюрой. Качая головой, он подошел к брошенной мною пачке, поднял ее и бросил в урну.

– Нехорошо, молодой человек. Нехорошо сорить.

– Извините, – пробормотал я.

– Урна стоит, а все словно нарочно норовят мимо бросить, – продолжал старичок. – Зачем тогда ставят урны? Кому это нужно делать столько урн, ставить их по всему городу? Для чего? Чтобы все бросали мимо них? А нам дворникам ходи, подбирай. Нехорошо.

– Я случайно, – оправдывался я.

– Ну конечно. Все мы делаем случайно. Бумагу бросаем случайно. Заборы ломаем случайно. Стекла бьем тоже случайно. Не жизнь, а сплошная случайность.

Старичок продолжал бормотать себе под нос, собирая разбросанные вокруг палочки от мороженого, конфетные обертки и окурки. Иногда некоторые бумажки он клал прямо себе в карман. Я собрался уйти, но старичок окликнул меня.

– Это не ваше, молодой человек?

Я посмотрел на старика. Он протягивал мне совсем новенькую трешку. Я отрицательно покачал головой. Старичок, пожав плечами, сунул бумажку в карман.

– Люди часто теряют деньги. Ключи теряют, документы. А потом все бегают, спрашивают. Дядя Соломон. Вы не видели? А я что бюро находок? Ну найду, отдам. Но я же не бегаю по всему городу. Парк и двор, вот и вся моя территория. А все бегут, спрашивают. Не видели? А вы, я вижу, молодой человек, не торопитесь. Время позднее, ночи темные, холодные. Нечего вам тут торчать. Идите домой.

– Да некуда мне идти, – я бросил взгляд в сторону дома, в который мне не было возврата.

– Вы что нездешний?

– Да нет. Здешний.

– Ну раз здешний, значит идите домой. Что толку тут торчать?

– Да нет у меня дома.

– Как это нет? – удивленно вскликнул старичок. – У каждого человека есть дом. Даже у кошек и собак есть дом.

– У кошек и собак есть, а вот у меня теперь нет.

– Вас выгнали? – не без любопытства спросил старичок.

– Нет.

– Вы сами ушли?

– Нет.

– Ну тогда я вас не понимаю, – Соломон растеряно развел руками. – Был дом. Нет дома. Не понимаю.

– Да долго объяснять, – я махнул рукой.

– Как хотите. Соломон никогда не лезет в душу. Поговорить он любит, но лезть в душу… Это святое, – старик почему-то все время обращался к себе как ко второму лицу. – Если нужно человек сам расскажет дяде Соломону. А так, чтобы в душу лезть. Нет, никогда.

Старичок вытряхнул последнюю урну в тележку, бросил сверху метлу и собрался уезжать.

– Давайте я вам помогу, – неизвестно отчего предложил я.

Старичок удивленно вскинул густые брови.

– Боже мой! Соломон, у тебя сегодня праздник. Столько лет и вдруг незнакомый молодой человек предлагает тебе свою помощь. Соломон, не упусти такую возможность. Конечно. Если вам не тяжело.

– Да что уж там, – я взялся за ручки.

Толкнул и старая тележка, издав странный звук, покатилась вперед. Соломон бежал то с одной стороны, то с другой, то забегал вперед, что-то рассказывая самому себе, усердно помогая руками и заодно показывая путь.

Спустя несколько минут мы очутились в небольшом дворике. Как только мы въехали в калитку, старичок закричал:

– Голда, бросай шитье! Ставь самовар! У нас сегодня праздник! Нет, нет, ничего не спрашивай! Пусть это будет для тебя сюрпризом. Бросайте эту колымагу здесь. Никак не заведу новую. Знаете, старый человек, старые вещи. К новому трудно привыкать. Вы не спешите? Хотя куда вам теперь спешить. Ночуйте у меня. Соломон приглашает. И не отказывайтесь. Соломон не любит, когда ему отказывают. Голда, накрывай стол. Проходите, проходите. Нет, нет, разуваться не надо вы все же гость.

Я вошел вслед за Соломоном по длинному темному коридору в небольшую комнату. Под потолком горела лампочка без абажура. Около стены стоял диван. Возле него, почти вплотную, стоял огромный стол. Комната была совсем маленькая. В ней с трудом могло разместиться три человека.

– Проходите, присаживайтесь, – старичок кивнул в сторону дивана и исчез за цветастой занавеской, по-видимому, ведущей не то на кухню, не то в другую комнату.

Боясь показаться наглыми невоспитанным, я остался стоять у входа. Тут из-за занавески с самоваром в руках вышла женщина, и мне волей-неволей пришлось сесть на диван, освобождая ей подступ к столу. Следом за ней с блюдцами, чашками, пакетиками в руках выбежал Соломон и в считанные секунды разбросал это по столу. Все сели.

– Голда, – заверещал Соломон. – Этот молодой человек оказал мне сегодня неоценимую услугу. Он помог мне довезти мою колымагу до нашего двора. Ты же знаешь, что в последнее время она все чаще и чаще перестает меня слушаться. Старая стала. А выбросить жалко. Привычка.

Соломон говорил о своей тележке словно о живом существе.

– Ой, – Соломон вскочил из-за стола. – Я же вас еще не познакомил! Это Голда, моя дочь.

Голда стеснительно опустила глаза, поправила шаль и стала разливать чай.

– А этот молодой человек, – Соломон замялся, поняв, что за всеми разговорами он забыл спросить мое имя.

– Алексей, – подсказал я, но, осмыслив, что это имя для меня потеряно, исправился и отчеканил то, что было написано в больничной справке. – Сазонов Борис Алексеевич. Можно просто Боря.

Голда утвердительно опустила глаза. Чаепитие длилось недолго. Голда все время поправляла шаль и посматривала в окно, словно высматривая что-то. Соломон без устали что-то рассказывал, обращаясь в основном к себе. А я слушал его торопливую речь, смотрел в чашку и пересчитывал плававшие в темном напитке редкие чаинки. Убрали со стола. Голда принесла простыню, подушку и одеяло.

– Ложитесь на диване, – это были первые ее слова за весь вечер.

Положив белье на край дивана, она повернулась, чтобы уйти, но, задержавшись на мгновение, добавила:

– Туалет во дворе.

И исчезла за цветастой занавеской.

Я расстелил простынь. Бросил подушку в изголовье. Как странно все получается. Чужие люди дают крови стол, а свои… Интересно, Олька уже, наверное, спит? Завтра нужно будет сходить, хотя бы одним глазком посмотреть на нее. Завтра. Завтра у тебя Борис Алексеевич будет куча дел. Смешно и странно было называть себя другим, ничего не говорящим именем. Но нужно было привыкать. Алексея Столярова больше нет. Есть товарищ Сазонов Борис Алексеевич, такого-то года рождения, беспаспортный, безобразованный, безработный.

Я погасил свет. Разделся и нырнул в постель. Диван охнул подо мной и, издав еще пару странных тоскливых звуков, затих, словно смирившись с тем, что сегодня ночью ему придется потрудиться, держа на себе непривычную для него тяжесть. Не спалось. Из-за занавески доносились приглушенные голоса. Дочь выговаривала отца за гостя. На что тот отвечал какими-то странными звуками и возгласами. Вскоре голоса умолкли. За окном накрапывал дождь. Было хорошо слышно, как редкие капли барабанили по стеклу, словно испытывая его прочность. Но вот, словно осмелев, дождь начал барабанит все чаще и чаще, сливаясь с монотонным гуденьем проводов и далеким стуком уносящегося куда-то далеко поезда. Так, под эту незатейливую музыку я и уснул.

***

Утро было прекрасное. Не скупящееся на тепло солнце то и дело разбрасывало вокруг тысячи тоненьких лучиков, которые, казалось, пронизывали не только отсыревший от ночного дождя воздух, но и проникали во все щели, во все окна и подворотни, вздрагивая нас стенах и заборах маленькими пятнышками солнечных зайчиков. От вечернего ливня остались лишь жалкие, еще не успевшие полностью высохнуть лужицы и еще не осыпавшиеся с веток капельки. Город. Выплеснув в очередной раз клуб пыли и копоти, разворачивался в ему привычном суетливом толпящемся ритме. Трамваи, звеня, приглашали людей втиснуться в свежевыкрашенные вагончики и с жалобным стоном везли их по стертым вздрагивающим от непосильной ноши рельсам. На время трамваи стихали, но затем снова втискивали и вжимали в свое нутро новую порцию нахлынувших людей.

Соломона дома не было. Его дочь с кем-то бойко спорила под окном. После привычных утренних процедур, доведенных до автоматизма, я выскочил во двор. Меня тут же окатило пьяняще-дурманящей свежестью.

– Доброе утро, – бросил я в сторону Голды, потянул за ручку калитки и оказался на улице.

Первым делом я отправился навестить своих, попытаться еще раз. Может быть, я вчера сделал или сказал что-то не так, всякое бывает. Нужно поскорее исправить свою ошибку.

Дом оказался в двух кварталах от жилища Соломона.

«Странно, как это я его раньше не встречал. Хотя. Чему удивляться? Прежняя жизнь моя была четкой и размеренной. Дом, работа, магазин, дом, друзья. Одни и те же дороги. Одни и те же лица. В городе всегда так. Можно всю жизнь прожить на одном месте и не знать, кто живет в соседнем подъезде».

На мое счастье сварливой вчерашней тетки во дворе не оказалось. Я не стал подниматься наверх, а присел на скамейку. Рука машинально потянулась в карман за сигаретами. Но, вспомнив, что они закончились еще вчера, я отдернул руку. Я достал спичку и сунул ее в рот, чтобы как-то заглушить нестерпимое желание закурить.

Вот скрипнула входная дверь и по ступенькам сбежала Олька. Увидев меня, она вдруг остановилась и, словно чего-то испугавшись, снова вбежала в подъезд. Спустя минуту она вышла снова, держась за руку своей матери, на ходу застегивавшей сумку. Я рванулся к ним навстречу.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – не глядя, ответила Наташа, направляясь в сторону детского сада.

Я повернул вслед за ними.

– Вы меня извините, – рассеянно бормотал я. – Вчера, наверное, я не то сказал. Понимаете, только с поезда и прямо к вам.

Наташа не останавливалась, таща за собой ребенка. Я продолжал оправдываться.

– Я не хотел вам доставить неприятности. Я только хотел поговорить, объясниться. Вы меня неправильно поняли.

Мать с ребенком на мгновение остановились.

– Я вас прекрасно поняла. И нечего себя больше утруждать. Извините, но я спешу. До свидания, – и она снова зашагала четким шагом в сторону сада.

– Но мне нужно с вами поговорить! – крикнул я ей вслед.

– Нам не о чем с вами разговаривать, – не оборачиваясь, отрезала Наташа и скрылась за углом.

А я остался стоять, как вкопанный на месте, в который раз оплеванный судьбой. День был для меня потерян. Помедлив минутку, я поплелся по еще влажной мостовой. Задержался на мгновение возле киоска «Союзпечати», чтобы купить сигарет и направился в сторону милиции, чтобы уладить дела с получением паспорта.

***

Отстояв огромную очередь, я вошел в кабинет. Меня встретила молоденькая девушка, беспрерывно перекладывавшая бумажки с места на место.

– Что вам? – не прерывая своего дела, спросила она.

– Паспорт получить.

– В паспортный стол, – сердито отрезала она.

– Но мне нужно новый.

– Пишите заявление. Образец в коридоре, – пробурчала она, протягивая мне листы бумаги.

Я вышел в коридор, положил перед собой лист.

– Извините, у вас ручки не найдется? – я обратился к старушке, складывавшей в целлофановый пакет кучу документов и бумаг, а про себя подумал «Неужели и мне все это предстоит?».

Старушка протянула мне шариковую ручку, обмотанную синей изолентой. Я быстро накромсал заявление и снова вошел в кабинет.

– Вот, пожалуйста, – протянул я ей бумагу.

Девушка, не глядя, взяла лист.

– Свидетельство о рождении.

– У меня его нет.

– Военный билет.

– Тоже нет.

– Ну, знаете, – девушка сунула мне заявление обратно.

Я снова положил его ей на стол.

– Понимаете, девушка, все документы и свидетельство и паспорт и военный билет у меня украли, – солгал я ей, понимая, что этой бумажной кукле ничего не втолкуешь.

– Заявление об утере есть?

– Нет, – промямлил я. – Понимаете…

– Кошмар, – девушка закатила глаза к небу. – Детский сад, да и только. Пишите.

Она протянула мне чистый лист.

– А что писать?

– Заявление об утере документов.

– Извините, – я ощутил свою неловкость. – Но у вас ручки не будет?

Девушка тяжело вздохнула и подала мне ручку. Мои пальцы ощутили тепло, нагретой от постоянной писанины пластмассы.

– Вот, – протянул я ей новое заявление.

Паспортистка пробежала по нему глазами.

– Правильно? – осведомился я.

– Правильно, – она сложила мои заявления вместе. – Теперь четыре фотографии на паспорт, документ об установлении личности.

– А если его нет?

– Ну что-то у вас должно быть, – девушка начала понемногу оттаивать.

Наверное мой жалкий вид разжалобил эту фарфоровую куклу.

– У меня ничего нет, – пожал я плечами. – Вот только справка.

Я протянул паспортистке злополучный листок.

– Это документом являться не может, – девушка отстранила бумажку. -. Нужно с фотографией. Пропуск, водительские права.

Я удручено вздохнул.

– Ну так что мне теперь делать?

– Я не знаю, – она повертела справку. – Это документом быть не может. Знаете что, сходите в домоуправление, принесите выписку из домовой книги. Они там знают.

Я начал ощущать, что очередная дверь в моей жизни может захлопнуться.

– Но, девушка, как вам объяснить, – я не мог найти подходящих слов. – Дело в том, что я из другого города.

Снова ложь. Ложь во имя правды. Я стал осознавать, что всю оставшуюся жизнь мне придется лгать. Лгать людям, лгать себе. Это было ужасно, но другого выхода у меня не было. Я осознавал свою беспомощность перед этой хрупкой девушкой, то и дело шелестевшей бумажками.

– Значит, вам нужно съездить туда и привезти оттуда бумагу. В конце концов, там, где вы получали паспорт, все сведения о вас сохранились. Привезете, тогда и поговорим, – она отложила мои заявления в сторону и тут же завалила их грудой других бумаг.

Лгать о том, что тот паспортный стол сгорел, город разрушен, мне почему-то не хотелось. Да это и не имело смысла.

– До свидания, – обреченно произнес я и вышел душной комнаты кабинета на улицу.

Немного поразмыслив, я направился в ближайшую столовую, где скорее не позавтракал, а перебил аппетит, что хоть как-то заглушило чувство голода. Затем, заскочив в соседний магазин, и купив на оставшиеся деньги батон и бутылку молока, я отправился к Соломону.

Соломона дома не было. Дверь была прикрыта на клямку с всунутой в нее палочкой. Старый еврей не опасался, что его обворуют. Помедлив, я направился в парк, отыскал вчерашнюю скамейку, присел. Стайка голубей, учуяв запах хлеба, тут же слетелась к моим ногам и стала ворковать, ожидая долгожданного угощения. Я надломил батон, раскрошил его в руке и бросил вечно голодной ораве, которая тут же бубня и толкаясь крыльями, принялась набивать крошками свой ненасытный зоб. Так, подкармливая голубей, я незаметно съел батон, запивая его подкисшим молоком. Стряхнув последние крошки на землю, я достал сигарету и закурил. Голуби, покрутив головами и осознав, что больше от меня ждать нечего, сердито надулись, вспорхнули и улетели в поисках следующего куска хлеба.

Идти было некуда. Денег тоже не осталось. Можно было бы конечно сдать бутылку, но я решил не утруждать себя. А аккуратно опустил бутылку в урну, наслаждаясь мелодичным звоном, который она издала, ударяясь о металлическую стенку.

– Нехорошо, молодой человек. Нехорошо, – раздался за спиной скрипучий голос Соломона. – Вы выбросите, другой выбросит, а молоко затем куда наливать?

Старик достал бутылку из урны и сунул ее в сшитую из мешковины сумку, где уже позвякивала пара таких же ее подружек.

– Соломон что? Соломон только спасибо скажет. Тут бутылка, там бутылка. Вот и на хлебушек хватило. А если на это посмотреть с другой стороны? Тут бутылка, там бутылка, а молоко наливать некуда. Нехорошо получается.

Я улыбнулся. Как мне показалось, ворчать по поводу и без повода у Соломона стало жизненной необходимостью.

– Вы уже кушали? – вдруг спросил меня Соломон и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Молоко и батон для такого молодого человека – это не еда. Пойдемте. Голда приготовила чудесный суп. И не отказывайтесь. Соломон не любит, когда кто-то отказывается.

Старик направился к своему дворику. Я послушно поплелся за ним.

– Я ваши годы, знаете, как кушал. Хотя, что я вру. Когда мне было столько же, сколько вам сейчас, кушать было нечего. Но если бы можно было съесть все, Соломон съел бы все. Это теперь ему нужно как воробышку. А может, и вы кушаете, как воробышек? – старик лукаво усмехнулся.

Дома уже ждал обед. Словно предчувствуя мое возвращение, Голда поставила на стол третью тарелку. Сполоснув руки под старым, кое-где проржавевшим умывальником я покорно сел за стол. Соломон раздал хлеб, что-то пробурчал себе под нос, и Голда принялась разливать суп. Обед прошел в молчании. Соломон то и дело косо поглядывал на дочь, и та кротко подливала мне дымящейся, пахнущей свежей зеленью жидкости. После трапезы Голда занялась мытьем посуды, а мы с Соломоном вышли во двор. Присев на тележку я закурил. Соломон примостился рядышком, зевая и щурясь от яркого весеннего солнца. Пока дымилась сигарета, я успел рассказать Соломону о своих злоключениях, на что тот только вздыхал и покачивал головой. Обычно разговорчивый, он не произнес ни слова и только в конце добавил.

– Без документов теперь нельзя. Посадить могут, – затем ловко спрыгнул с тележки и побежал в дом.

Я достал вторую сигарету. Из открытой форточки донеслось звяканье посуды и приглушенный голос Голды.

– Только этого нам не хватало! Приводить в дом бог весть кого. Без документов, без денег. А я должна его кормить. А может он бродяга или того хуже – разбойник.

Соломон пытался возражать, но Голда упорно твердила.

– Вы как хотите, но в этом доме этого человека я видеть больше не хочу. Бог мой, и за что мне такая жизнь? – выговоры Голды стали переходить в легкие стенания. – Говорили мне, Голда, уедем. Что тебя здесь держит? Нет, Голде больше всех нужно. Голда добрая душа, всем поможет. Бог мой, жили бы как люди. Хаим уже вторую машину купил, Хава уже третий раз замуж выходит. А я? Полоумный старик, крысы в углах и потерянная молодость. Вся жизнь насмарку.

Причитания Голды становились все тише. Соломон что-то неразборчиво бормотал в оправдание. Вскоре все утихло. На пороге появился старик и, поняв, что я все слышал, развел руками и произнес:

– Женщина. Но что я могу поделать? Она у меня одна.

Я виновато пожал плечами и направился к калитке, но Соломон остановил меня:

– Вы меня тоже поймите, – словно оправдываясь, произнес он. – Я же тоже не могу вас содержать. Документы что? Бумага. Но без них как без рук. Да и работы у вас нет никакой. Оно же и пропитание.

Соломон изъяснялся скомкано и порою непонятно.

– Я бы и рад вас приютить, но вы тоже должны ее понять. Она всю жизнь возле меня. Все бросить, ради чего? Вот Хаим, – Соломон начал рассказывать о своих многочисленных детях и внуках. – А их у меня семеро. Увижу ли я их. Все зовут, приезжайте папа. Но как я все брошу? Я здесь родился. Мои мама и папа, бабушка и дедушка здесь родились. Как же Соломон сможет все забыть и бросить?

Соломон замолчал. Воспользовавшись паузой, я тихо произнес.