Йеллоуфейс

Ну а потом – кто знает? Может, и опубликовать все это, опять же ради нее.

Работа поглощает меня без остатка. Я пишу каждый день с рассвета до глубокой ночи. Так усердно я не работала еще никогда, ни над одним писательским проектом, даже над собственным дебютом. Слова жгут в груди, как раскаленные угли, переполняя энергией, которую мне необходимо излить сполна, иначе она меня сожжет.

Первый черновик готов через три недели. Затем я устраиваю себе недельный отпуск, на протяжении которого не занимаюсь ничем, кроме длительных прогулок и чтения книг, просто чтобы вернуть свежий взгляд на вещь, ну а затем распечатываю все в копицентре и прохожусь по напечатанному красной ручкой. Страницы я перелистываю бережно и неторопливо, бормоча каждое предложение вслух, чтобы прочувствовать звучание, форму слов. Всю ночь я не сплю, а вставляю изменения в Ворде.

Наутро я составляю письмо своему литературному агенту Бретту Адамсу, с которым не общалась вот уже несколько месяцев, поскольку сбрасывала в корзину все его вежливые, но неотвязные запросы о том, как продвигается моя вторая книга.

«Бретт, привет.

Я знаю, ты ждешь новостей насчет моей второй книги, но у меня тут…»

Секунду помедлив, последнее предложение я удаляю.

Как мне объяснить все это Бретту? Если он в курсе, что Афина писала первый черновик, ему нужно будет связаться с агентом Афины, Джаредом. Придется возиться с ее авторскими правами. Письменных свидетельств желания Афины, чтобы книгу закончила я, не существует (хотя она наверняка предпочла бы именно это: какому автору хочется, чтобы его произведения томились в безвестности?). А без подтверждения ее согласия мой вариант может быть не утвержден вообще никогда.

Но, опять же, никто ведь не знает, что Афина закончила первый черновик. Имеет ли авторство такое же значение, как то, что без меня эта книга, возможно, никогда не увидит свет?

Нельзя допустить, чтобы величайшая работа Афины попала в печать в виде неопрятного черновика. Нельзя. Иначе какая я ей подруга?

«Бретт, привет. Вот рукопись. Немного не в том направлении, которое мы обсуждали, но мне нравится это новое звучание. Что скажешь?

Всего наилучшего,Джун»

Все, готово; «дыц», и сообщение улетает. Я захлопываю ноутбук и отпихиваю его от себя, задыхаясь от собственной дерзости.

ЖДАТЬ ТРУДНЕЕ ВСЕГО. ПИСЬМО Я ОТПРАВЛЯЮ в понедельник; о планах ознакомиться с рукописью на выходных Бретт сообщает только в четверг. Сложно сказать, говорит он это всерьез или же тянет время, чтобы я его не доставала. К следующему понедельнику я уже не нахожу себе места. Каждая минута кажется вечностью. Гуляя, я уже миллион раз обошла свою многоэтажку, а телефон засунула в микроволновку – специально, чтобы не было соблазна постоянно его проверять.

С Бреттом мы познакомились на питчинге в Твиттере. Несколько дней в году авторы пишут твиты с мини-аннотациями своих книг и ставят хештеги, чтобы агенты могли их просматривать и лайкать те, которые их заинтересуют. Я написала:

«Под сенью платана». Сестры Джейни и Роуз переживают худшее лето в своей жизни. Их отец умирает. Матери никогда нет рядом. Все, что у них есть, – это они сами, а еще таинственная дверь на заднем дворе. Портал в другой мир. #Adult #ComingofAge #Litfic».

Бретт запросил рукопись, и я ее отправила, упомянув, что у меня на руках уже есть готовый издательский контракт; неделю спустя он предложил поболтать по телефону. Мне он показался не слишком серьезным: речь пересыпана словечками вроде «краш», «кринж» и «флексить», а голос звучал кошмарно молодо. Пару лет назад Бретт окончил Гамильтон по направлению «издательское дело», но в агентстве не проработал и нескольких месяцев. Однако агентство было уважаемым, а клиентам он, судя по отзывам, нравился – вот я и согласилась подписать с ним контракт. Ну и предложений получше у меня не было.

Все эти годы он меня в целом устраивал. Всегда ощущалось, что я для него не на первом плане, в частности потому, что денег особо не приношу. Но он, по крайней мере, отвечает на все мои письма в пределах недели и не лжет о моих гонорарах или состоянии авторских прав, в отличие от других агентов, про которых то и дело слагают страшилки. Конечно, есть ощущение неловкости, когда получаешь куцые, бездушные отписки вроде «Джун привет – издатель не хочет выпускать твою книгу в мягкой обложке: нет уверенности, что она будет продаваться» или «Джун прт, аудиоверсия что-то никого не цепляет, так что пока тебя снимаем – просто будь в курсе». Конечно же, иногда я подумывала о том, чтобы уйти от Бретта и возобновить поиски литагента, который относился бы ко мне как к человеку. Но остаться снова одной, без единого сторонника в отрасли… Нет, это свыше моих сил.

Думаю, Бретт тихо ждал, пока я сама заброшу писательство. Эх, видеть бы его лицо, когда он понял, что за бомбу я ему отправила.

Около полуночи во вторник он, наконец, отвечает. Бретт немногословен:

«Привет Джун.

Ух ты, в самом деле нечто. Не виню тебя за то, что ты побросала все ради этого проекта. С твоей стилистикой немного расходится, но книга может стать неплохой точкой роста. Не думаю, что для нее подходит Гаррет, – надо бы раскидать ее шире. Я этим займусь.

С редакторскими предложениями пока негусто – см. приложение.

С уважением, Бретт»

Правки Бретта легкие, щадящие. Помимо разовых вкраплений кое-где, они в основном сводятся к выравниванию темпа (Афина местами позволяет себе увлечься собственным текстом), перемещению некоторых флешбэков, чтобы повествование было более линейным, и повторной акцентировке определенных тем в конце. Беру эспрессо в банке и отсматриваю все правки за семьдесят два часа. Слова даются легко – правки подчас сравнимы с вырыванием зубов, но сейчас мне это нравится. Я получаю от писательства больше удовольствия, чем за все последние годы. Может, потому, что слова я правлю чужие, а значит не переживаю так, как за свои, родные. Или потому, что материал крайне хорош и я чувствую себя эдакой огранщицей драгоценных камней, которая шлифует грубые участки, чтобы те засверкали.

После этого я оправляю текст обратно Бретту, и тот сначала шлет его Гаррету, который технически обладает правом первого отказа. Гаррет пасует, как мы и рассчитывали (не думаю, что он потрудился хотя бы открыть файл). Затем Бретт немедленно рассылает роман полудюжине редакторов – все как один маститые, из крупных издательств. («Наш список охвата» – называет это он, как будто речь идет о поступлении в колледж. Раньше он, между прочим, ни одну из моих работ в «список охвата» не включал.) Ну а дальше остается только ждать.

ТРИ НЕДЕЛИ СПУСТЯ РЕДАКТОР «ХАРПЕРКОЛЛИНЗ» выносит мою книгу на комиссию по приобретениям – собрание, на котором все «важные шишки» усаживаются за стол и решают, покупать книгу или нет. Днем они звонят Бретту с предложением суммы, от которой у меня отвисает челюсть. Я даже не представляла, что за книги могут платить столько. Следом подает голос «Саймон энд Шустер», затем присоединяется «Пингвин», а за ним Амазон (по соображениям Бретта, никто в здравом уме с Амазоном работать не будет; они здесь только затем, чтобы задирать цены), а потом какие-то небольшие, но престижные издательские дома, которые все еще как-то существуют в статусе «независимых». Мы выходим на аукцион. Суммы продолжают расти. Обсуждаются графики платежей, бонусы за выход, мировые права против прав в Северной Америке, права на аудио – все те вещи, о которых при моей дебютной продаже не было и речи. Наконец по итогам «Последний фронт» уходит «Эдем Пресс» – независимому издательству средней руки, зато с портфелем престижных лауреатов и за сумму большую, чем мне представлялось заработать за всю свою жизнь.

Когда Бретт звонит мне с этими новостями, я распластываюсь на полу и не встаю, пока потолок не перестает кружиться.

В «Паблишерс Уикли» о моем успехе выходит большущий, броский анонс. Бретт заговаривает о перспективе зарубежных изданий, правах на фильмы, о медиавселенной; я даже не знаю, что все это означает, кроме того, что ко мне течет все больше денег.

Я звоню матери и сестре похвастаться, а они, хоть ничего не понимают, все равно рады, что у меня на ближайшие годы предвидится стабильный доход.

Я звоню в свой «Веритас» и сообщаю, что увольняюсь.

Знакомые, с которыми я общаюсь от силы пару раз в год, пишут мне «ПОЗДРАВЛЯЮ», и сообщения так и сочатся завистью. Официальный аккаунт «Эдем» в Твиттере публикует новости, и у меня появляется сразу несколько сотен новых подписчиков. Я устраиваю вечеринку с коллегами из «Веритас», друзьями, которые не очень-то мне и нравятся. Вся эта история с книгой им глубоко поровну, но после третьей это уже не имеет значения: главное, что мы пьем за меня.

А в голове у меня все время вертится мысль: «У меня получилось. Я, блин, сделала это». Я живу жизнью Афины. Книгоиздание теперь работает со мной как положено. Я все же пробила этот стеклянный потолок. У меня есть все, к чему я когда-либо стремилась, – и вкус у него именно такой, каким я его себе представляла.

3

ЗНАЮ, О ЧЕМ ВЫ ДУМАЕТЕ. «ВОРОВКА». «Плагиаторша». А еще, наверное, – поскольку все дурные поступки должны непременно быть с расовой подоплекой, – «расистка».

А вот вы меня выслушайте.

Это не так ужасно, как кажется.

Плагиат – выход достаточно простой; способ, к которому прибегаешь, когда сам не можешь написать ни слова. Однако то, что делала я, давалось отнюдь не легко. Я действительно переписала изрядную часть книги. Ранние наброски Афины хаотичны, местами откровенно сырые; всюду разбросаны незаконченные предложения. Иногда я даже не могла понять, к чему она клонит в том или ином абзаце, поэтому полностью его перекраивала. Это не означает, что я просто взяла картину и выдала ее за свою собственную. Мне достался эскиз с неровными мазками цветов тут и там, и я его закончила в соответствии со стилем оригинала. Как если бы, скажем, Микеланджело оставил незавершенными огромные куски Сикстинской капеллы. А потом Рафаэлю пришлось доделать все остальное.

Весь проект, надо сказать, просто прелесть. Невиданный доселе плод литературного соавторства.

Ну и что с того, что он краденый? Что с того, что он сам упал мне в руки?

Афина умерла раньше, чем кто-либо прознал о существовании рукописи. Она никогда бы не была опубликована, а если б и была, то навсегда с клеймом «незаконченного романа» Афины Лю, такого же разрекламированного и разочаровывающего, как «Последний магнат» Фицджеральда. Я же дала книге шанс выйти в мир без осуждения и кривотолков, чем всегда чревато совместное авторство. И за весь тот труд, что я в него вложила, за все те часы непрестанных усилий почему бы мне не проставить на обложке свое имя?

Афина, если на то пошло, упомянута мной в «благодарностях». Моя бесценная подруга. Главный источник моего вдохновения.

Возможно, Афина даже хотела бы этого. Ее всегда привлекали литературные мистификации разного рода. Вроде того, как Джеймс Типтри-младший[7] водила людей за нос, внушая всем мысль, что она мужчина, или случай Ивлин Во, многие читатели считают его женщиной до сих пор[8].

«Люди приступают к тексту с огромным количеством предубеждений, вызванных их надуманным представлением об авторе, – делилась она в одном из интервью. – Как бы, интересно, воспринимались мои книги, если бы я выдавала себя за мужчину или белую женщину? Мой текст мог быть в точности таким же, но в одном случае его разнесли бы в пух и прах, а в другом – превознесли до небес. Хотя с чего бы»

Все это, вероятно, можно рассматривать как грандиозный литературный розыгрыш со стороны Афины, а с моей – как выстраивание уравнения «читатель – автор» таким образом, что оно еще послужит кормом для ученых на десятилетия вперед.

Хорошо – последнее, возможно, слегка преувеличено. И если звучит так, будто я этим успокаиваю свою совесть, то и прекрасно. Я уверена, вам милее мысль, что эти несколько недель были для меня сущей пыткой и что я постоянно боролась со своим чувством вины.

На самом деле я полна восторга.

Впервые за несколько месяцев я была рада снова писать. Ощущение было такое, будто мне дарован второй шанс. Я вновь уверовала в мечту, что если отточить свое мастерство и сложить хорошую историю, то индустрия позаботится обо всем остальном. Все, что нужно, – это водить ручкой по бумаге, и если будешь работать достаточно усердно и писать достаточно хорошо, то сильные мира сего в одночасье превратят тебя в литературную звезду.

Я даже начала поигрывать с кое-какими из своих старых идей. Теперь они представали свежими, яркими, и на ум приходила дюжина новых траекторий, по которым их можно было запустить. Возможности казались бесконечными – все равно что гонять на новой машине или работать на новом ноутбуке. Каким-то образом я впитала всю прямоту и живость почерка Афины. Я чувствовала себя как в песне Канье Уэста – harder, better, faster, stronger, «тверже и лучше, быстрей и сильней». Чувствовала, что я из тех, кто сейчас слушает Канье.

Как-то раз я была на выступлении одной успешной писательницы фэнтези, которая утверждала, что ее безотказный способ преодолеть писательский блок – это прочесть сотню-другую страниц хорошей прозы. «И сразу хочется до зуда в пальцах написать хорошую фразу, – говорила она. – Хочется подражать хорошему».

Именно так я относилась и к редактированию исходника Афины. Она улучшала меня как писательницу. Я до жути быстро впитала ее навыки; словно с ее смертью весь этот талант должен был куда-то деться и воплотился непосредственно во мне.

Мне казалось, что теперь я пишу за нас обеих. Я чувствовала себя факелоносцем, перехватившим у нее эстафету.

Этого достаточно для оправдания? Или вы все еще убеждены, что я воровка и расистка?

Ладно. Вот что я чувствовала, когда все это случилось.

В Йеле я одно время встречалась с аспирантом философского факультета, занятым демографической этикой. Он писал статьи о мысленных экспериментах, настолько невообразимых, что, как по мне, ему впору было заниматься научной фантастикой: к примеру, несем ли мы ответственность перед будущими, еще не рожденными поколениями, или можно ли осквернить тело покойного, если это не причинит вреда живым. Некоторые из его аргументов были слегка чересчур – он, например, не считал, что существует какое-то моральное обязательство следовать воле умерших при наличии явной заинтересованности в перераспределении их благ в пользу других или что существуют серьезные нравственные препоны против использования кладбищ для проживания, скажем, бездомных. Общая тема его исследования состояла в том, кто и при каких обстоятельствах может считаться полномочным моральным актором. Я мало что понимала в его работе, но главный аргумент звучал весьма красноречиво: мы ничего не должны мертвым.

Особенно когда мертвые тоже воры и лжецы.

И я, черт возьми, скажу просто: я забрала рукопись Афины, чтобы возместить ущерб за то, что Афина забрала у меня.

4

ИЗДАНИЕ КНИГИ – ЭТО МЕДЛЕННО, НО НЕ всегда. Самые захватывающие моменты – аукционные торги, переговоры о сделках, звонки от потенциальных редакторов, выбор издателя – все это головокружительный вихрь, но остальное подчас сводится к долгому разглядыванию своего телефона в ожидании новостей. Большинство книг пристраивается еще за два года до их фактического выхода. Мега-анонсы, которые предстают перед нами в Сети («Покупка прав!», «Экранизация!», «Покупка прав для ТВ-сериала!», «Номинация на премию!»), – это все известно за недели, а то и за месяцы до анонса. Шумиха – по большей части работа на публику.

«Последний фронт» выйдет не раньше, чем через год и три месяца после подписания контракта. А пока идет работа над книгой.

Письмо из издательства я получаю через два месяца после заключения сделки. Редактором в «Эдем» мне ставят Даниэлу Вудхаус, обстоятельную особу с сильным голосом и быстрой речью, сумевшую одновременно и насторожить, и заинтриговать меня во время нашего первого разговора по телефону. Мне вспомнилось, как в прошлом году на конференции разразился скандал: она назвала свою оппонентку «жалкой» в споре о том, что в книгоиздании остался сексизм, который мешает женщинам, после чего в Сети на нее навесили ярлык мизогинички и потребовали публичных извинений, если не отставки. Даниэла не сделала ни того, ни другого. Судя по всему, на ее карьере это никак не сказалось. За прошлый год она опубликовала три бестселлера: роман о тайной жизни кровожадных и озабоченных домохозяек, триллер о пианистке, пошедшей на сделку с дьяволом в обмен на блестящую карьеру, а также мемуары лесбиянки, которая занималась разведением пчел.

Прежде чем подписать контракт, я некоторое время колебалась. «Эдем Пресс» – независимое издательство, не входящее в большую пятерку, которую составляют «ХарперКоллинз», «Ашетт», «Пингвин», «Саймон энд Шустер» и «Макмиллан». Но Бретт убедил меня, что быть крупной рыбой в мелком пруду не самого большого издательства не так уж плохо; я получу всю ту заботу и внимание, которых я никогда не видела от своих первых издателей. И правда, в отличие от Гаррета, Даниэла со мной нянчится: на все мои письма отвечает в тот же день, нередко в течение часа, и всегда подробно и по существу. Она заставляет меня чувствовать свою значимость. И когда она говорит, что моя книга станет хитом, я знаю, она верит в это.

Редакторский стиль Даниэлы мне тоже импонирует. Большинство изменений, которые она просит внести, звучат как простые уточнения: «*А наша аудитория поймет, что это за фраза? *Не лучше ли отодвинуть этот флешбэк, ведь мы еще не встретились с персонажем. *Этот диалог очень яркий, но как он продвигает повествование?» Честно говоря, я испытываю облегчение. Наконец-то хоть кто-то упрекает Афину за намеренно перегруженные предложения и обилие культурных аллюзий. Афине нравится заставлять свою аудиторию «доходить до всего самостоятельно». Насчет культурных контекстов она писала, что не видит необходимости «приближать текст к читателю, когда у читателя есть Гугл и он вполне способен сам приблизиться к тексту». Она вставляла целые фразы на китайском без перевода. (На ее пишущей машинке нет клавиш с иероглифами, поэтому она оставляла пробелы и вписывала их от руки. Я часами возилась с распознаванием текста через интернет, но даже после этого часть фраз пришлось вычеркнуть.) Она называет членов семьи по-китайски, так что остается лишь гадать, является ли тот или иной персонаж, скажем, дядей или троюродным братом (на сегодняшний день я прочла уже десятки пособий о китайских терминах родства – бессмыслица полная).

Это относится ко всем ее романам. Поклонники Афины нахваливают такую тактику как блестящую и аутентичную – необходимое вмешательство писательницы из диаспоры в борьбу с «белизной» английского языка. Но это вредит тексту. Он становится раздражающе недоступным. По моему мнению, все это способствует тому, что Афина и ее читатели чувствуют себя умнее, чем есть на самом деле.

«Витиеватый и высоколобый» – вот бренд Афины. «Коммерческий, для широкого круга, но изысканно-литературный» – так я хочу обозначить свою работу.

Самое сложное – это уследить за всеми персонажами. Чтобы как-то нивелировать путаницу, мы меняем почти дюжину имен. У двух разных персонажей фамилия Чжан, у четырех – Ли. Афина их различает, давая разные имена, которые использует лишь изредка, а есть еще другие – по-видимому, прозвища (А Гэн, А Чжу; если только «А» не фамилия и я ничего не путаю). Или вот взять Да Лю и Сяо Лю – это реально ставит в тупик: я считала, что Лю – это фамилия; тогда откуда здесь взялись Да и Сяо? Почему женские персонажи тоже во множестве носят имя Сяо? А если это фамилии, возможно ли, что все они родственники? Это что, роман об инцесте? Наиболее простое решение – дать всем разные прозвища, и я часами просматриваю страницы по истории Китая и сайты с детскими именами, подыскивая культурно приемлемые.

Мы вырезаем тысячи слов ненужной предыстории. В своих книгах Афина тяготеет к ризоматике[9]: может возвращаться на два десятка лет назад, чтобы исследовать детство персонажа; витает среди пейзажей китайской глубинки на протяжении пространных, не связанных между собою глав; вводит персонажей, подчас не имеющих четкого отношения к сюжету, а затем до конца романа о них забывает. Понятно, что так она пытается придавать своим персонажам фактурности, показывая, откуда они пришли и что их окружает, но явно перебарщивает. Все это отвлекает от основного сюжета. Чтение должно быть приятным, а не нудным.

Язык мы смягчаем. Убираем всякие «узкоглазые» и «желтопузые». «Наверное, ты хотела добиться усиления эффекта, – пишет в комментах Даниэла, – но в наши дни в таком дискриминирующем языке нет необходимости. Зачем провоцировать читателя?»

Смягчаем и некоторых белых персонажей. Не сказать чтобы радикально. Оригинальный текст Афины до неприличия предвзят; французские и британские солдаты здесь просто карикатурные расисты. Я понимаю, этим она пытается подчеркнуть дискриминацию внутри Союзного фронта, но некоторые сцены настолько шаблонны, что кажутся недостоверными. Читатель просто теряет связь с повествованием. И вот мы заменяем одного из белых нападающих персонажем-китайцем, а одного из самых заметных китайских рабочих – сочувствующим белым фермером. Это добавляет тексту сложности, гуманизма, что Афина из-за чрезмерной близости к проекту могла проглядеть.

В первоначальном варианте несколько рабочих доведены до самоубийства жестоким обращением со стороны британцев, при этом один вешается в капитанском блиндаже. Капитан, обнаружив тело, через переводчика говорит остальным рабочим, чтобы вешались у себя в землянках, если необходимо: «Нечего загаживать наши!» Вся эта сцена, по-видимому, взята непосредственно из архивных источников – в рукописи Афины есть пометка на полях: «ВЫНЕСТИ В СНОСКУ, ЧТО ЭТО НЕ ОТСЕБЯТИНА. БРРР!»

Сцена, безусловно, мощная; читая ее в первый раз, я ощутила приступ ужаса. Однако Даниэла считает, что это чересчур. «Понятно, что они неотесанные солдафоны, но совсем уж чернуха, – комментирует она. – Уберем, чтоб не сбивать темп?»

Самое крупное изменение, которое мы вносим, относится к последней трети книги.

«Здесь сюжет явно буксует, – пишет Даниэла. – Нужен ли нам этот контекст про Версальский договор? Кажется неуместным: мы же не на китайской геополитике фокусируемся?»

Конец черновика у Афины невыносимо ханжеский. Здесь увлекательные личные истории остаются позади, а на голову читателю высыпается ворох фактов о том, как китайские рабочие оказываются обездолены и забыты. Погибших в бою китайцев запрещено было хоронить рядом с европейскими солдатами. Прав на военные награды они не имели, потому что официально в боевых действиях не участвовали. Но более всего Афину возмущало то, что китайское правительство по итогам войны оказалось бессовестно обмануто: согласно Версальскому договору территория Шаньдуна отошла от Германии к Японии.

Но кому все это интересно? Трудно сопереживать извивам сюжета в отсутствие главного героя. Последние сорок страниц книги больше напоминают архивный документ, чем захватывающую повесть военных лет. Финал выглядит несуразно, как студенческий курсовик, случайно прилепленный в конце. Но что поделать, у Афины всегда была дидактическая жилка.

Даниэла хочет, чтобы я вообще все это вырезала.

«Давай закончим книгу сценой с А Гэном, который плывет домой, – предлагает она. – А что: сильный финальный образ, к тому же несущий в себе отсылку к предыдущей сцене погребения. Остальное можно дать в послесловии, ну или в эссе, которое можно опубликовать ближе к выходу книги. Или, скажем, добавить в издание в мягкой обложке для книжных клубов».

Мне эта идея кажется блестящей. Я вношу правки. А затем, вишенкой на торте, просто добавляю после сцены с А Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих написал в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую: Небеса желают, чтобы все человечество жило как одна семья».

«Супер! – пишет Даниэла в ответ на мой поворот. – С тобой так удивительно легко работать. Знала бы ты, насколько авторы бывают нетерпимы к убийству своих творений!» Я сияю. Мне хочется нравиться своему редактору. Хочется, чтобы она думала, что со мной легко работать; что я не упрямая дива, что я способна вносить любые изменения, о которых она просит. Это повысит и вероятность того, что она согласится работать со мной в будущем. Дело здесь не только в склонении перед авторитетом. Я действительно думаю, что книгу мы сделали лучше, доступнее, упорядоченней. Первоначальный вариант заставлял ощущать себя недалекой, иногда отчужденной и разочарованной всей этой назидательной праведностью. Здесь угадывались все те черты Афины, которые раздражали больше всего. Новая же версия – это воистину универсальная история, где каждый может найти себя.