Второй шанс.

– Да, нормально.

– Он проспит ещё как минимум час, но к тому моменту я уже вернусь, – мы выехали из дома сразу после того, как в половине первого Эйден заснул, но, собрав достаточное количество пробок, добрались до торгового центра только к двум часам дня. Поскольку с точки зрения сна младенца время на покупки у неё поджимает, я совершенно сознательно говорю ей не спешить:

– Ты знаешь, не торопись. Тут вокруг много двигающихся предметов. Уверен, что найду, чем его увлечь. Теми же водными струями, например.

– Откуда вам это известно?

– Известно что?

– То, что Эйден начинает наблюдать за перемещающимися объектами.

– Ничего такого мне неизвестно. Просто предположил. Но зато теперь я точно знаю, что в случае чего сможет помочь. Когда закончишь, встретимся на этом самом месте. Только не теряйся, ладно? Старайся запоминать, куда идёшь и где и в какую сторону сворачиваешь, чтобы в случае затруднений просто вернуться обратным путём. Но и к указателям тоже время от времени присматривайся.

– Хорошо, – выглядя слегка нервозной и напряжённой, Кензи, тем не менее, всё-таки уходит, и я остаюсь наедине с её ребёнком. Она вряд ли полноценно социализирована, и, быть может, это и не самая лучшая моя идея, позволить ей ходить по незнакомому месту одной и рисковать тем, что она заблудится в коридорах, а обратиться за помощью наотрез побоится, но нужно же с чего-то начинать. Я не всегда буду в её жизни и некоторой её частью, пусть и всецело навязанной, но до той поры в моих силах сделать всё от меня зависящее, чтобы она познала окружающий мир хотя бы в мелочах. Научилась контактировать с людьми, расплачиваться на кассе и ориентироваться в пространстве и стала более подкованной в таких вот вещах.

В то же самое время мне вряд ли стоило снисходить до первого во всех смыслах контакта с ребёнком в общественном месте, учитывая то, что до этого дня я и в глаза его едва ли видел, и особенно отсутствие матери в шаговой доступности и средств связи с ней, но зато так мне некуда отступать. Ни здесь, потому что я взял на себя ответственность и не позволю ничему с ним случиться, и в случае, если, проснувшись, он вдруг испугается незнакомого человека и новых запахов, мне всё равно потребуется как-то выкручиваться. Ни дома тоже, потому что и в его стенах желание растить этого малыша, даже если в течение сугубо короткого и крайне непродолжительного времени, уже всколыхнулось во мне. А то, что просыпается в душе, подчас оказывается невероятно трудно усыпить. Что ж, видимо, придётся приобрести и карусель. Да, карусель на кроватку и сотовый телефон.

Глава 8

– Доброе утро, Николас.

Я ещё не совсем проснулся и поэтому чуть вздрагиваю, когда на кухне появляется Кензи, уже вполне бодрая и активная, невзирая на девять часов утра, но относительно быстро прихожу в себя и вскоре отвечаю:

– Доброе утро и тебе, – в дни дежурств в это время я уже нахожусь на боевом посту в полной готовности ко всему, что принесёт новый день, или уже даже на вызовах, но в выходные, зачастую и без будильника просыпаясь ровно в те же мгновения, в которые он поднимает меня с кровати для выполнения работы, я словно засыпаю прямо на ходу, и такая вроде как жизнерадостность мне не сильно по душе. Голова не болит, тело не ломит, ноги от усталости не отваливаются, и физически я совершенно здоров, но моё сознание ещё несколько замутнено. В связи с этим тишина будет очень даже кстати, и, хотя я и знаю, что это совсем невежливо, поколебавшись и тщетно попытавшись заставить себя молчать, спустя несколько мгновений я о ней и прошу: – Но не могла бы ты, пожалуйста, больше ничего пока не говорить? Хотя бы минутку?

– О… Мы вас разбудили, да? – сочувственно и явно виновато тихо спрашивает Кензи, но ей абсолютно не за что себя порицать. Если бы не ребёнок, она бы вряд ли вставала строго по часам и то и дело просыпалась среди ночи в ответ на детское кряхтение и иногда плач, которые периодически сквозь разделяющую наши комнаты стену слышу и я. С тем, что для него это единственный способ на что-то пожаловаться, нужно просто смириться, и, вздыхая, я просто поворачиваюсь к ней лицом. Я вижу, как Эйден прислушивается к нашим голосам и поворачивает свою головку в сторону того или иного звука, и прикасаюсь к его животику там, где на купленном вчера сером комбинезоне красуется милая мордочка панды:

– Да всё нормально. Мне и самому уже не спалось. Привет, приятель. Ты-то хоть выспался? – маленький ротик принимает форму, как мне кажется, улыбки или чего-то на неё похожего, потому что я не уверен, в каком возрасте новорождённые действительно начинают улыбаться, а не просто выглядеть так, будто им весело, и их что-то забавляет. Но я думаю, что если бы Эйден уже мог говорить, он бы ответил мне всецело положительно. – Буду считать, что это «да».

– Я пекла себе оладьи на завтрак, и в холодильнике ещё осталось тесто. Хотите, сделаю и вам?

– Ты не обязана.

– Я знаю, но мне бы хотелось. На самом деле это даже мелочь. По сравнению со всем тем, что делаете вы.

– Ну если тебя не затруднит, то… – однажды через это мы уже проходили, через чистосердечный и искренний жест доброй воли, проявление которого я на корню загубил, но ни сейчас, ни впредь это больше не повторится. Я был бы страшным глупцом, если бы не извлёк уроков и ничего не осознал, но нужно быть умнее, великодушнее и добрее. Становиться всё лучше и лучше с каждым днём. Лучше себя прежнего. Лучше своей вчерашней версии.

– Нисколько. Только отнесу Эйдена.

– В этом нет необходимости. В том смысле, что я возьму его. Если ты, конечно, не против.

– Совсем нет, – в этот раз Кензи передаёт мне ребёнка без всякого колебания, простоя и нервного состояния, и, принимая его также без единого признака стресса, я сажусь за стол. Она подаёт мне столовые приборы с банкой клубничного джема и ставит передо мной чашку ароматного и ещё горячего кофе, один лишь запах которого уже порядочно пробуждает меня. Пусть обычно я и пью исключительно чай, на самом деле ударная доза кофеина это как раз то, что мне сейчас необходимо, чтобы окончательно начать функционировать, обрести концентрацию и суметь сосредоточиться на различного рода вещах, в том числе и на том, что у меня спрашивают, и о чём со мной говорят. Да взять хотя бы Эйдена. После первого же глотка он кажется мне ещё чудеснее и теплее, чем был до того, и даже его несколько напуганное вздрагивание в ответ на внезапно возникший звук шипения масла при соприкосновении теста и разогретой поверхности сковороды выглядит в моих глазах не иначе, как милым. – И ещё не могли бы вы сказать мне, где тут поблизости магазин?

– Тебе что-то нужно?

– У нас закончились яблоки, – говорит Кензи, и я наблюдаю за перемещениями девушки по кухне, вижу соответствующие движения и замечаю их последовательность, но думаю лишь о прозвучавших словах. У нас закончились яблоки. Друг другу мы скорее никто, ну, максимум хорошие знакомые, чем друзья, но фрукты, и правда, отсутствуют у нас обоих. Не только у меня ввиду того, что это мой дом, но и у неё, потому что совместный быт есть совместный быт. Я разделяю его с ней. Всё моё вроде и её?

– Я схожу за ними сам. Необходимо что-нибудь ещё?

– Мне составить список?

– Было бы неплохо. Я съезжу в продуктовый в течение дня.

– Тогда я подумаю и всё запишу.

– Отлично. Ручки и блокнот можешь найти в верхнем шкафчике около телефона, – говорю я, указывая на стену рядом с дверью на задний двор, где и висит упомянутый аппарат, на что Кензи отвечает кивком головы, и мне становится ясно, что я могу и привыкнуть к этому.

К тому, что кто-то готовит мне завтраки и ужины, вроде как проявляет заботу так, как только может, и как позволяют существующие обстоятельства, скрашивает, по сути, одиночество и просто находится рядом. Но мне во что бы то ни стало нужно сохранять голову максимально холодной, а рассудок чистым, потому что это не навсегда, и во избежание неприятных эмоциональных последствий вроде банальной грусти просто от того, что что-то закончилось, я не должен забывать об этом.

******

У неё красивый почерк. Не слишком крупный, но и не слишком мелкий. Аккуратный и изящный. Без единой орфографической ошибки. Я бы сказал, что почти каллиграфический, как будто она ходила на специальные курсы и была прилежной и усердной ученицей. Идеальный для того, чтобы, хоть я и вижу его впервые, без всяких затруднений прочесть составленный и пронумерованный Кензи перечень, каждые пункты которого начинаются со следующей клеточки. Я прохожусь по нему, мысленно отмечая уже взятые продукты, и выявляю, что мне осталось найти лишь вафли и печенье, которые вообще-то ем лишь я, но отсутствие которых она, должно быть, заметила. Тут же из соседнего ряда до меня доносятся голоса. Знакомые мне, они принадлежат двум пожилым женщинам, которые, так уж сложилось, обе являются моими соседками соответственно справа и слева и в отличие от меня живут в высоких двухэтажных домах. У одной из них есть муж, и, как мне представляется, этот факт не должен оставлять сильно много времени на то, чтобы быть чрезмерно любопытной и следить за теми, кто живёт в непосредственной близости от тебя, проявляя маниакальную и никому не нужную в данной ситуации бдительность. Но вопреки тому, что я думаю, эта дама, судя по всему, является самой наибольшей сплетницей в нашем районе, ведь именно за её слова изначально и цепляется мой разум, пока речь идёт явно обо мне:

– А ты видела новых людей? У нашего с тобой соседа? Молодую девушку с ребёнком? На вид такая юная, что я даже не уверена, что ей уже есть восемнадцать. Никуда не выходит, кроме как на задний двор, так я как-то заглянула через забор, а она даже не поздоровалась, хотя, точно тебе говорю, определённо меня заметила.

– А мне он казался таким порядочным и ведь в полиции работает, но, вероятно, заделал девочке ребёнка, а женится не хочет. Вот она и приехала к нему. А что толку? Он и дома-то почти не бывает. Да и вообще насильно мил не будешь, – ответные фразы я также отлично различаю, и первое, о чём я задумываюсь сразу же после, это то, как меня вообще угораздило выбраться за покупками именно сейчас.

Ни часом раньше, ни часом позже, а лишь в нынешний отрезок времени, когда в дополнение ко всему прочему эти две дамы ещё и находятся в том самом кондитерском отделе, в который нужно завернуть и мне. Всё как будто назло, но, в конце концов, разве это я должен стыдиться и оправдываться? Это не моя вина, и это не у меня проблемы с воспитанием, раз кто-то посторонний не только лезет туда, куда его не просят и не звали, но и делает собственные в корне неверные выводы. В своих же глазах я абсолютно чист и совершаю исключительно благой поступок, и это им, а никак не мне надлежит испытывать угрызения совести. Хотя бы из-за этого, что они переходят всякие этические, нравственные и моральные границы. А что дальше?

Дружно станем перелазить через чужие ограждения, а не просто подставлять стремянки, лестницы или табуретки, чтобы выяснить, что происходит по другую их сторону? И не гнушаться этого даже с учётом собственного почти преклонного возраста, некоего кодекса чести, который уже должен бы был сто раз сложиться, и того, что у вас в соседях числится вовсе не проходимец с улицы? Просто браво. Но молчать не в моих правилах, и сознательно громко я появляюсь в нужном мне проходе, но в остальном не подаю и вида, что слышал что-то совершенно неуместное и неподобающее.

– Здравствуйте. Можно я вас немного потесню?

– Здравствуйте, Николас.

– Да, конечно, – в некотором ошеломлении, словно почти потеряв дар речи, мои, оказывается, не такие уж и милые и учтивые соседки просто чуть отступают в сторону. Беспрепятственно взяв по упаковке вафель и печенья и добавив их к остальному содержимому тележки, я уже начинаю движение к кассам, когда внезапно передумываю и поворачиваю назад, всё-таки не справившись с желанием, чтобы кое-кто почувствовал себя неловко и испытал все несуществующие прелести этого неуютного ощущения.

– Знаете, не то чтобы это ваше дело, но против моей воли ко мне никто не приезжал и своего присутствия не навязывал. А когда в следующий раз будете думать о том, как мало времени провожу я дома, то вспомните о том, что это не моя прихоть, хотя зачем, вы же и так не забыли, что я полицейский. Ну тогда я напомню или доведу до вашего сведения, если вдруг вы не знаете, что проникновение на частную территорию без ордера незаконно. Это так, на всякий случай, если в следующий раз вы слишком сильно перегнётесь через забор и окажетесь на чужом участке. И ещё. Прежде чем сокрушаться по поводу чьей-либо невежливости, сначала посмотрите на себя и задайтесь вопросом, насколько допустимо то, что делаете вы, нарушая личное пространство того или иного человека и не давая ему даже дома чувствовать себя свободным в совершении тех или иных действий. Вряд ли вам было бы приятно, если бы ваш двор и вас самих изучили бы вдоль и поперёк даже без пересечения границы ваших владений. А теперь разрешите идти. Меня ждут жена и ребёнок, – я и сам не знаю, зачем лгу, под конец говоря то, что не является правдой, но выражение лиц этих сплетниц определённо стоит того. Они это заслужили, тот выговор, что получили, и теперь мне кажется, что после сегодняшней нашей встречи, которая оставила их несколько задетыми и униженными и наверняка основательно задержится в их памяти, никому из них даже в голову больше не придёт возвышаться над заборами и уж тем более осуществлять переход от всего лишь мыслей к реальным действиям.

Даже если несоответствующая действительности информация пойдёт дальше и затронет и другие многочисленные уши, мне фактически плевать. Да, благодаря ей я вылечу из реестра безответственных гуляк так же быстро, как и незаслуженно в него попал, и с точки зрения имиджа в глазах окружающих и общественного мнения это хорошо и полезно. Но я не мировая знаменитость, являющаяся примером для поклонников, и не видный политический деятельность, занимающий высокий пост, которым никак нельзя разочаровывать простых людей, если только они не хотят лишиться всего, что имеют. Мне не всё равно, что обо мне думают и говорят, но это работает только в отношении тех, чьё мнение мне истинно важно. Я прислушиваюсь к друзьям и родителям, хотя и не подчиняюсь им и не всегда в точности претворяю их советы в жизнь, но всё остальное и вовсе посторонний шум. Я и так проявил сдержанность, а ведь далеко не каждый на моём месте смог бы похвастаться терпимым и толерантным подходом и продемонстрировать свои наилучшие качества, когда в его адрес наговорили предостаточно нелицеприятных и порочащих честь и достоинство вещей. Для многих людей это даже стало бы поводом обратиться с иском в суд и требовать возмещения морального вреда за распространение унизительной и лживой клеветы, и никто не смог бы им отказать, а вот ответчику пришлось бы очень и очень несладко.

Что же касается Кензи, то, если вникнуть, всё получается так, что я не особо и слукавил. Я не указывал на конкретную принадлежность находящихся у меня дома людей, а Эйден ведь, и правда, чей-то ребёнок, да и Кензи когда-нибудь да станет чьей-либо женой, так что всё честно. Пусть у неё сейчас и не самый лучший период в жизни, и полоса скорее серая, чем белая, но в этом нет ничего непоправимого и необратимого. Не вечно же ей быть одинокой и неопределившейся. Когда-нибудь всё непременно наладится и образуется, и с получением образования, и с поиском работы, и с личной сферой, и даже с ребёнком найдётся тот, кто полюбит не только её, но и его и воспитает мальчика, как своего родного сына. Сам того не осознавая, я сотворил неплохую легенду и прикрытие, как и обещал. Но, поддавшись ощущению, что оно вряд ли будет оценено сугубо положительно, по приезду домой, заходя с пакетами на кухню, я умалчиваю о распределении ролей, вызванном магазинным столкновением, благоразумно оставляя эти лишённые всякого смысла сведения при себе, да и о нём рассказываю лишь ничтожную малость.

– Встретил соседок. Одна из них тебя видела, – говорю я Кензи, пока мы разбираем продукты и раскладываем их по местам, в то время как у Эйдена продолжается дневной сон, надеюсь, в кроватке и под одеялом, в чём я пока, впрочем, не очень и уверен, но даю себе зарок в скором времени всё прояснить. – Её явно возмутило, что ты с ней не поздоровалась. Догадываешься, при каких обстоятельствах?

– Думаю, представляю, и меня в свою очередь возмутила её голова над вашим забором, так что… Даже если забыть про то, что вы сказали ни с кем не говорить, извиняться я не собираюсь. Я серьёзно. Это выглядело жутко, – Кензи частично скрывается за дверцей холодильника, убирая в него молоко, сметану и творог, а первая мысль, что приходит в мою голову на основании её ответа, эта та, согласно которой я узнаю свою девочку.

Я не раз слышал, как Гэбриел говорил что-то подобное Эвелин, когда, соглашаясь с его точкой зрения по какому бы то ни было вопросу, она пользовалась обычно свойственными лишь ему выражениями, тем самым доказывая, как много состоящие в отношениях люди перенимают друг от друга, но в моей ситуации эта фраза вряд ли адекватна и объяснима. Да, на её месте я бы тоже не стал просить прощения, но здесь нет никакой моей девочки. Почти до самого конца для меня ею была лишь Алекс, но из-за неё я сильно сомневаюсь, что ещё когда-нибудь в жизни отнесусь к кому-либо именно так.

Глава 9

– Эй, Николас, тебя шеф искал. Я сказал, что вы на выезде, а он велел, чтобы ты пулей дул к нему в кабинет, как только вернёшься в отделение.

– Спасибо, Дженсен, – мы с Гэбриелом только-только входим в участок, как навстречу нам словно из ниоткуда выскакивает коллега, а потом также быстро пропадает из виду. Лично для меня его слова не предвещают ничего хорошего. Не нужно быть гением, чтобы сложить два плюс два и всё доподлинно понять, но Гейб всё равно вставляет свои два слова:

– Это звучит совсем не хорошо. Даже мне уже страшно. Что ты натворил? – спрашивает он, но прежде, чем я успеваю ответить что-либо конкретное или даже просто высказать собственные догадки, голос начальника, словно гром, заполняет всё помещение. Оказываясь в эпицентре нежелательного внимания, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы прикрыть уши руками:

– Аллен! Какого чёрта ты всё ещё здесь, а не в моём кабинете? Разве я неясно выразился?

– Я как раз собирался, – это звучит как детский лепет не выучившего уроки и не сделавшего домашнее задание школьника, в гробовом молчании понуро застывшего у доски, но пока мне на самом деле больше нечего сказать.

– Живо! Тебе же нет нужды вставать, Холл. Ты мне не нужен.

– Да, сэр, – кивает Гэбриел, опускаясь обратно на стул и шепча мне тихое «удачи». Уже оказавшись на ковре перед своим непосредственным начальником, даже не заглядывая внутрь, я совершенно безошибочно узнаю папку, которую он бросает на горизонтальную поверхность передо мной. Его необычайно злые и угрюмые эмоции напрягают сам воздух в помещении. Шеф представал передо мной таким и раньше, но прежде эти чувства ни разу за пять лет службы ещё не были направлены в мой адрес, и теперь мне истинно не по себе.

– Как ты думаешь, это что?

– Это мой отчёт, сэр. По поводу вызова, имевшего место быть двадцать третьего июня, – нервно сглотнув, отвечаю я, уже зная, о чём конкретно пойдёт речь, и про кого мы будем говорить, и ощущая скорое наступление возмездия за свои благие намерения. Думая исключительно о том, как лучше для Кензи и её ребёнка, я совершил достаточно недопустимых вещей и потерял всякую бдительность, и, возможно, всё это чревато не просто временными неприятностями, которые спишут мне, не глядя, после выяснения всех скрытых фактов, но и крахом всей карьеры. Я только надеюсь, что до этого не дойдёт. Быть может, это единственное, что мне остаётся делать. Только верить, молиться и думать, что же предпринять, чтобы вернуть утраченный контроль, пока всё окончательно не затрещало по швам и не развалилось. Но размышлять нужно быстро.

– И ты считаешь его полноценным и отражающим все детали дела?

– Никак нет, мистер Свенсон, – с обезоруживающей честностью признаюсь я, не собираясь лгать, увиливать и отрицать реальное положение вещей, ведь если я тут, то одно лишь это уже свидетельствует о том, что ему доступна вся картина целиком. Оспаривать это, не имея железных доказательств в подтверждение своей ложной версии, с моей стороны было бы величайшей глупостью и тем поступком, который лишь всё разрушит и усугубит.

– Правильно, никак нет. Потому что в противном случае мне бы не пришлось столкнуться с той ситуацией, в которой ко мне приходят сотрудники из службы опеки и ищут свою подопечную в связи с обращением из больницы, в то время как это именно мои подчинённые видели девушку первыми и прежде остальных должны были забить тревогу по поводу того, в каких условиях жил и находился её новорождённый ребёнок. Ты хоть представляешь, каким идиотом, не ведающим, что творится буквально у него под носом, я себя чувствовал? – это, безусловно, риторический вопрос, и, понимая, что на него нет нужды отвечать, я просто смотрю вниз на свои ботинки и пол, когда распахивающаяся позади без всякого стука дверь заставляет меня обернуться и являет нам Гэбриела.

– Это я, сэр.

– Что ты, Холл?

– Это я пожалел ту девушку и уговорил Николаса ничего не предпринимать.

– Всё было совсем не так, мистер Свенсон, – качаю головой я, выступая вперёд. Мне приятно и радостно, что Гейб не смог сидеть где-то снаружи и дальше и ворвался сюда, хотя его и не приглашали, чтобы, подобно истинному другу, каковым он и является, защитить меня и поддержать, но мы не в детском саду и даже не в школе. Это я впервые влип, и сразу же так по-крупному, но в том заключались исключительно мой выбор и моё решение. Я способен постоять за себя без перекладывания ответственности на других, чем бы в итоге всё это не закончилось, и выставляю Гэбриела за дверь, несмотря на его яростные и резкие протесты. – Но я готов всё рассказать.

– Тогда приступай.

******

– Прежде, чем мы пойдём дальше, позволь я подытожу. Значит, ты забрал их к себе и сказал девушке ни в чём не нуждаться, и, как итог, полностью её содержишь, но она всерьёз намерена собирать чеки, чтобы в один прекрасный день вернуть тебе всё, кто к тому моменту задолжает? А её последние опекуны наверняка живут вполне себе припеваючи, выставив её вон около года назад, но провернув всё так, что и спустя всё это время государственные деньги продолжают поступать в их карман? Я всё правильно понял? Ничего не упустил?

– Нет, сэр, ничего. Всё так.

– Ну, тогда всё просто. Мы возвращаем девушку на попечение службы опеки, туда, где она вообще-то и должна быть, доводим до их сведения ту информацию, которой они не обладают, и тем самым перенаправляем эту проблему в те органы и организации, в чьи полномочия и входит её решение. И на этом всё. Всё возвращается на круги своя. В первую очередь, для тебя, Николас. Ты молодец, что взял на себя ответственность и заботился о ней все эти дни, но закон есть закон, и, если мы не будем его исполнять, как тогда сможем заставить подчиняться ему обычных людей?

– Так мы должны следовать правилам?

– Такова жизнь, Николас.

– Ну, я с этим не согласен. Я следую правилам столько, сколько себя помню, и готов мириться с этим на работе, но вся эта ситуация возникла из-за того, что кое-кто халатно отнёсся к своим обязанностям и не убедился, что его подопечный в порядке и безопасности. А его в это время просто прогнали, и, если бы она не родила и не оказалась в затруднительном положении с ребёнком на руках, поверьте, и сейчас бы по-прежнему никому не было до них никакого дела. А тут все ни с того ни с сего забегали, но после драки кулаками не машут. Кензи я не оправдываю и не защищаю, но ей я, по крайней мере, сопереживаю, в отличие от тех, кто непонятно за что получает свою зарплату.

– Значит, Кензи? – в одночасье ставшим каким-то странным голосом спрашивает меня шеф, в кресле на колёсиках пододвинувшись ближе к своему рабочему столу, и, нахмурившись, водрузив на него свои соединённые пальцами руки, переводит свой пристальный взгляд на моё лицо. Если честно, я ничего не понимаю и совсем не ведаю, что всё это должно значить, и на что мне тут явно намекают, но бросаю все попытки догадаться даже без хотя бы минутного размышления. Кажется, что ответ лежит буквально на поверхности, и что нужно лишь протянуть руку и коснуться его, но и эта малость прямо сейчас оказывается мне совсем не по силам.

– Да, её зовут Кензи, а что такое?

– Я спрошу прямо и только раз и, поверь, прекрасно пойму, если ответ окажется неверным.

– Спросите что?

– Скажи мне честно, ты с ней спишь? Она что, предложила тебе себя, чтобы ты предоставил ей свой кров и не стал ничего докладывать службе опеки? – а вот теперь всё встаёт на свои места. Некоторое время назад всё-таки получив разрешение сесть, теперь я резко выпрямляюсь в полный рост и, вскакивая, ощущаю стремительно заполняющий меня гнев. Обо мне ещё никогда не думали так дурно. Ни разу не упрекали в том, что я могу воспользоваться чужой уязвимостью и психологически слабым состоянием, чтобы что? Совершать насилие над личностью? Подавлять остатки воли?