Небо под ногами

– Всё, приехали! – бодро сообщает водитель. – О, смотри, отец и жених уже ждут тебя, – обращается он ко мне, показывая пальцем на два широкоплечих силуэта, под крышей ЗАГСа.

Сергей стремительно выходит из автомобиля и подходит туда, куда указывал Иван Михайлович. Я прижимаюсь к стеклу поближе, пытаясь разглядеть происходящее, но из машины пока не выхожу: интуитивно кажется, что ещё не время. Вижу, как Сергей жмёт руку сначала отцу, потом Ваське. Он показывает рукой в сторону машины и продолжает что-то говорить. Отец одобрительно кивает и жмёт руку майору ещё раз.

Сергей отходит от них и идёт обратно к машине, но тут, я сквозь вой пурги и автомобильное стекло слышу, как Васька его останавливает, обратившись к лётчику по имени-отчеству – Сергей Петрович. А дальше его слова снова заглушает ветер, и я ничего не могу разобрать, отчего почему-то нервничаю. Диалог между ними короткий, Сергей жмёт руку Ваське, отходит от него улыбаясь, и открывает дверь машины, подавая мне руку и помогая выйти.

– Я тебя даже не поздравил с днём свадьбы, – ухмыляясь тихо говорит он. – Но ещё успею это сделать вечером. До встречи, Аэлита.

И пока ветер поднимает снежинки и вновь обрушивает их на землю.

Пока вокруг меня суетятся родственники.

И пока я восстанавливаю дыхание, Сергей садится обратно в машину и уезжает.

А я так и остаюсь стоять в его тёплой тяжелой куртке на плечах и со случайно брошенными на прощание словами в голове.

Глава 4

Наше время

– Ой, да выкинь ты это старьё, этой гирляндой не пользовались со времен падения берлинской стены. Есть немалая вероятность того, что если сейчас воткнуть её в розетку, то без света останется весь посёлок…и это как минимум.

Катя демонстративно выхватывает из моих рук затертую некогда белую картонную коробку с потрепанными и рассыпающимися углами, наскоро заклеенными-переклеенными скотчем. Но, даже несмотря на изживший внешний вид коробки, моё сердце сочувственно сжимается, когда гирлянда летит в мусорный пакет.

– Отец нас убьёт, когда поймёт, сколько всего мы – точнее ты – выкинули.

Я еще раз заглядываю в мусорный пакет. Гирлянда укрыла проводками и тусклыми лампочками все остальные выброшенные вещи, которые впервые за десятки лет кто-то изъял с положенных им мест. Скорее всего, они уже и не надеялись, что их когда-то используют по назначению, поэтому смирились со своим вечным обитанием на чердаке. И судя по толстому слою пыли – они обжились, укрывшись этим своеобразным одеялом, и даже, можно сказать, уютно устроились.

Однако привычный быт был беспощадно нарушен Катей и её нетерпимостью к старью, бесполезности и ностальгии.

– Женя, не нагнетай! Папа и не вспомнит, что на его драгоценном чердаке валялась какая-то гирлянда!

Катя продолжает отправлять обреченные вещи в черный мусорный пакет, тратя на оценку «нужности» предмета в своих руках от силы секунду. Хотя, наверное, и того меньше. Что там меньше секунды? Вот этой единицей времени она и пользуется, утилизируя историю нашей семьи.

– А если он спросит: «Дети, а где моя любимая, самая ценная семейная реликвия – новогодняя гирлянда? Я специально хранил ее десятки лет, чтобы передать вам. Ведь именно эта гирлянда украшала все наши семейные празднования Нового года, символизировала наше единство и уважение к традициям. Я понял, что она – это самое важное из того, что я хочу оставить вам после себя», – я стараюсь изобразить голос отца, опустив свой на пару тонов и напрягая связки, чтобы получился хриповатый бас.

Катя со скрещенными на груди руками качает головой, оценив мою бесподобную пародию только словом «идиот».

Мы молча продолжаем перебирать вещи. Сущие единицы попадают в категорию «оставить». И то, в основном там то, что Катя сама и принесла на чердак: чемодан, почти новый (не знаю, чем он ей не угодил), да коробка с туфлями на неприлично высоком каблуке – сестрица явно переоценивала свои возможности и 40-летние суставы. И, к моему удивлению, она оставила старую картину, которая раньше висела на летней кухне. Не знаю, чем этот выцветший пейзаж какого-то леса оказался её сердцу дороже, чем гирлянда, которая всё наше детство мерцала разноцветными огоньками на новогодней ели.

– Реально? Старая картина? Она ведь даже не нарисована, а как будто напечатана на полотне. Да уж, в искусстве ты совсем не разбираешься, – решаю я вставить свои пять копеек, не в силах оставить без комментария бездумный выбор сестры.

Она поднимает на меня свой коронный убийственный взгляд. Хорошо, что за столько лет у меня выработался иммунитет, иначе моё сердце остановилось бы прямо на этом пыльном чердаке.

– Она красивая. И маме нравилась, – чеканит сквозь зубы она.

Катя, как старшая, помнит маму больше, чем я. После аварии отец раздал её вещи, а если точнее – вынес из квартиры и с дачи почти всё, чего мама касалась или на что смотрела. Катя злится на отца за этот поступок по сей день, хоть и старается скрыть свою злость, но я-то вижу.

Помню, как она утаскивала в свою комнату мамины платья, кружку, из которой та пила, даже тапочки и те прятала то под подушкой, то под кроватью. А потом отец находил её тайники и крал Катькино богатство, пока той не было дома.

Наверное, отца можно понять. В одну секунду он узнал, что любовь всей его жизни погибла… находясь в машине своего любовника, умирая в его объятиях. Страшно представить эту ядерную смесь чувств, которая свалились на него и сломала. С того момента мама в нашей семье – это как слон в комнате: все видят, чувствуют и понимают, что это странно, но и сделать ничего не могут.

И теперь я смотрю на картину, которая лежит у моих ног, и начинаю злиться.

– Вот ты прям помнишь, как мама смотрела на эту картину и такая: «Боже, ну что за произведение искусства! Распечатка неизвестной посредственной картины на куске фанеры. Разве может быть что-то прекраснее?!», – теперь, пародируя маму, я наоборот повышаю голос, хотя даже в недрах подсознания не помню её тембра.

Катя отбрасывает в сторону пакет с каким-то старыми проводами и переходниками и переводит полный ярости взгляд на меня. Она в один шаг сокращает расстояние между нами и оказывается буквально в сантиметре от моего лица.

– Какая тебе разница, что я хочу забрать с этого чёртового чердака! – она делает акцент на каждом слове.

Я делаю шаг назад – от такой близости двоится в глазах.

– Потому что ты выкинула все наши воспоминания, – я не глядя машу рукой в сторону пакетов, которые вот-вот должны отправиться на мусорку, – но за подобие картины, на котором есть призрачное прикосновение матери, ты борешься как сентиментальная идиотка!

Катя издаёт звук, чем-то напоминающий злобный рык, и толкает меня в плечо, прям как в детстве!

– Вещей с нашими типа «семейными» воспоминаниями, – она показывает в воздухе кавычки, – и так вагон и три тележки! Нам нужно перед продажей прибраться на даче! Что ты предлагаешь делать с этим хламом? Бережно собрать в коробки и перетащить в квартиру к отцу, где и без этого памятного мусора хватает?!

Я чувствую, как на виске у меня начинает надуваться вена. Катины двойные стандарты меня начинают раздражать с каждой секундой все больше. Вещи матери – неприкасаемая ценность. Вещи отца, который, на минуточку, нас вырастил, в отличие от матери – это лишь памятный мусор? Ну уж нет!

Я хватаю картину и начинаю запихивать её в пакет с мусором. Катя, увидев это, кидается на меня, вцепляется в раму и пытается вырвать её из моих рук. Несмотря на миниатюрное телосложение, эта истеричка очень даже сильна. Но, к счастью, младшим я остался только по годам, поэтому резко поднимаю руки вверх, слышу, как ногти сестры царапают дерево. Теперь картина так высоко, что Катя не может её достать и скачет вокруг меня, пытаясь сбить с ног.

– Только попробуй её выкинуть! Я убью тебя! Слышишь? Я не шучу. Расчленю, засуну в эти мусорные пакеты и отнесу на помойку!!!

Зная нрав сестры, я понимаю, что её угроза – только на десять процентов вымысел для устрашения. Всё остальное – чистая правда.

– Если мы выкидываем гирлянду, нашу детскую мебель и игрушки, то и эту безвкусицу тоже!

Катя пытается подпрыгнуть, чтобы достать до моих рук, но попытка оказывается неуспешной. Тогда она одаривает меня странным взглядом, ухмыляется, отходит назад и безжалостно, даже подло пинает. Ай!!! Эта сучка пинает меня со всей силы в колено ещё раз! От неожиданности и боли ноги подкашиваются и я падаю. Сестрица тут же оказывается рядом и, пользуясь моим замешательством, опять вцепляется в картину.

– Катя, иди к чёрту, сумасшедшая ты стерва! – кричу я ей, не отпуская злополучный пейзаж.

– Сам иди! Идиот больной! Отдай!

Наверное, со стороны мы выглядим как клишированная сцена из кино: валяемся на полу, перекатываясь туда-сюда, пытаясь отобрать друг у друга картину. В этой затянувшейся потасовке я понимаю, что сдаваться Катя не собирается, и, даже если я выкину эту вещицу, она откопает её на любой свалке. Поэтому мне приходит в голову гениальная мысль – сломать картину. Да, не по-взрослому. Да, не слишком умно. Но я не позволю вещи матери ценить больше, чем папины.

Дождавшись подходящего момента и почувствовав, что Катина хватка слабеет, я резко встаю, хватаю картину двумя руками, опускаю ее ниже колена и второй ногой бью её в центр: в надежде, что тонкая фанера легко переломится.

– Нееет!

Катя кричит и бьёт меня в грудь. Я падаю в одну сторону, картина – или же то, что от нее осталось – отлетает в другую сторону.

– Ну почему?! Почему ты такой идиот!

Катя в полном отчаянии падает на колени рядом с картиной, пытаясь понять, в каком она состоянии. От боли в груди у меня перед глазами расходятся цветные круги, поэтому я не вижу, к каким последствиям привёл мой удар, и слышу только непонятные звуки.

– Ты сломал только задник картины! Слабак!

– Чего? Какой задник? Это же фанера обычная, а не настоящая нарисованная картина!

Я встаю на ноги, отряхиваюсь и подхожу к сестре, слегка хромая. Кажется, эта дура выбила мне колено.

– Вот, смотри, – показывает она, утирая слёзы, – фанера с картиной цела, но на ней сверху была еще одна фанерка, вот она и треснула. Ой, а это…

Катя показывает на трещину, но мой взгляд прикован к её лицу, по которому катятся беззвучные слёзы, и внутри всё сжимается. Катя права – я всё-таки идиот.

– Кать, – я присаживаюсь на корточки рядом с ней, скорчившись, но не издавая и звука боли, – ты это… извини. Я что-то вообще с ума сошёл с этой уборкой, продажей. Просто как будто часть нашей жизни исчезает, тебе так не кажется? Да и отец совсем уже плох и…

– Помолчи! – обрывает меня жестом сестра. – Там что-то есть… Доломай эту фанеру, надо сделать трещину больше.

Она отсаживается назад, пропуская меня вперед. Я поднимаю картину и встряхиваю её, как коробку с сюрпризом. Судя по звуку чего-то перекатывающегося, там и правда что-то есть.

– Дай отвертку, – прошу я сестру, – я брал с собой инструменты, там, у лестницы.

Катя юрким движением выполняет мою просьбу. Не церемонясь со старой иссохшейся фанерой, отверткой я делаю из щели дыру, через которую уже вполне видны «внутренности» картины.

– Вот, вот, смотри, – Катя тонкими пальцами поддевает и достаёт из отверстия довольно толстый конверт.

Мы смотрим друг на друга, потом на странную находку. Внутри появляется такой трепет, как будто мы с Катькой опять дети, и нашли какой-то клад. Пиратский, не меньше.

– Ну открывай! – тороплю я ее.

Катя вертит в руках пыльный пожелтевший конверт и медлит. Она внимательно его рассматривает. На конверте нет никаких надписей, марок, адреса. К тому же он не запечатан и никак не заклеен. Нужно просто приподнять язычок конверта и узнать, что там внутри.

– На! – протягивает мне конверт Катька. Её нерешительность меня сбивает с толку, но любопытство сильнее, и я тут же выхватываю находку из её рук и вытряхиваю его содержимое, между нами.

– Чего? Фотографии?

Мы переглядываемся и каждый берёт из кучи оказавшихся перед нами фото по паре штук.

– Я не знаю этих людей, – тихо шепчет Катя.

– Это военные фото, посмотри, – я протягиваю сестре фото, которые достались мне. – Видишь, солдаты и форма времён Великой Отечественной.

– На моих фото как будто мирное время.

Она протягивает черно-белые фотокарточки, с которых мне улыбаются незнакомые люди.

– Кажется, свадьба, – резюмируя я, разглядывая девушку в скромном, по нынешним меркам, белом платье.

Катя перебирает другие фото, сортируя их по какому-то своему принципу.

– Ой, смотри, – она показывает на свернутый в четыре раза тетрадный листок, который, видимо, прилип к одной из фотографий. Он был исписан со всех сторон серыми буквами от простого карандаша.

– Прочитаем? – заговорчески спрашиваю я сестру, поднимая на неё хитрый взгляд из-под бровей.

– Конечно! – сразу отвечает она мне, улыбаясь и не раздумывая ни секунды.

Она бережно берет листок, разворачивает его и вертит в руках, чтобы понять, где начало и откуда читать. Катя пробегается взглядом по строкам и, бледнея, откладывает его в сторону.

– Ты чего? Там что, семейное проклятье, которое мы запустили, прочитав чужое письмо? – с ухмылкой спрашиваю я и тянусь к бумажке.

– Нет! – Катя резко одёргивает мою руку. – Это чужое.

Я закатываю глаза от внезапно проявившейся совести сестры.

– Это тоже, – показываю я на фото вокруг, – но нас же это не остановило, и мы посмотрели. Значит и письмо можно прочитать.

Я повторно тянусь к загадочному исписанному листку.

– Нет! – уже громче повторяет Катя. – Мы отдадим письмо тому, кому оно предназначалось.

Мои брови удивлённо ползут на вверх, а неуместная интрига начинает раздражать. Да ещё и вид сестры такой, будто призрака увидела. Почти уверен, что она просто меня разыгрывает, а на листке какой-нибудь рецепт маринада для огурцов.

Я открываю рот, чтобы высказать свои предположения, но Катя меня перебивает:

– Письмо для папы. Мы отдадим его ему.

Примечания

1

«Лейка» (от нем. Leica) – известный немецкий фотоаппарат, символ престижа и качества в довоенные и послевоенные годы. Благодаря компактности, точности и надёжности стал особенно популярен у военных корреспондентов, журналистов и разведчиков. В СССР был практически недоступен и считался редкостью.

2

ФЭД – советский дальномерный фотоаппарат, производившийся с 1934 года на заводе имени Ф. Э. Дзержинского в Харькове. Фотоаппарат был создан по образцу немецкой камеры Leica II и стал одним из самых массовых в СССР. Использовался как начинающими фотографами, так и профессионалами.

1

«Эмка» – разговорное название советского легкового автомобиля ГАЗ-М1, выпускавшегося с 1936 года. Машина использовалась как служебная в государственных учреждениях, включая армию, НКВД и научные институты. Отличалась надёжностью и вместительностью, нередко применялась для перевозки офицеров и сотрудников оборонной промышленности.