Пирс

«Конечно, мне одной с тобой справляться», – подумала Сонька и наконец, не выдержав, заговорила:

– Тетушка, прошу, не томи, говори прямо, – она с трудом переносила, когда тетка начинала пересказывать одну и ту же историю, которую Сонька слышала не одну сотню раз и, к тому же, чувства жалости к Авдотье она не испытывала, и все эти причитания вызывали только раздражение.

– Два купца к нам приехали, – проковыляла к окну, убедилась, что купцы стоят у повозки да курят, и, не сводя с них глаз, продолжила: – Хорошие купцы, особенно вон тот, – она подозвала Соньку рукой и указала на тучного мужика с сальными кучерявыми волосами, которые улеглись в форме его шапки и так и остались, глазки его и без того маленькие от прищура превратились в две полоски, только густые брови и борода бросались в глаза; рядом с длинным и худощавым другом этот выглядел коренастым небольшого роста, рубаха плотно облегала его большой живот – вон тот, видала? Завидный мужчина. Главное, что купец, а то что рядом друг его, то тоже купец, правда не такой завидный, как первый. – Сонька глядела на Тараса и то и дело переводила взгляд на тетку, она смотрела на ее губы, которые в шёпоте быстро тараторили слова, и пыталась уловить суть. – Он из Питера! Самой императрице покойной меха продавал! Щедрый, добрый! Главное, он будет заботливым мужем, я-то давно на свете живу, я-то все вижу, помяни мое слово. Так что я тебя за него и отдам-то.

– Куда отдашь, тетушка?

– Как куда! Ясное дело куда – в жены! В семью его пойдешь! Будешь за ним как за каменной стеной! Гутарю тебе гутарю – а ты шо, не слышишь меня? Хороший мужик, завидный!

Сонька, как ошпаренная, отскочила от Авдотьи и затрясла головой:

– Нет! Нет, тетушка! Ты же не знаешь! Я же тебе вот что сказать хочу! Иван! Помнишь!? Друг мой детства Иванушка! Он вернулся! Вернулся! Он меня в жены взять хочет! – девушка, конечно, хотела сказать это все совсем иначе и дождаться сватов или отца Ивана, но хорошо было бы, коли знали мы все заранее и могли планировать действия свои, но у жизни, как водится, свои взгляды.

Авдотья с прищуром глянула на Соньку, припоминая, о ком идет речь:

– Вспомни, тетушка! Вспомни! Он сын атамана нашего Трифона Михайловича!

Авдотья тут же вспыхнула, и только больше насупилась, поправила платок и глянула на Соньку.

– Сын вернулся? – чего-чего, а возвращение сына никак не входило в планы Авдотьи, она всегда верила, что атаман своего одиночества не выдержит да и возьмет ее в жены. – И шо? С атаманом решила породниться? – пуще прежнего набросилась тетка на девушку. – А о моем счастье ты вовсе и не думашь?

– Брось, тетушка! Над тобой вся деревня потешится, не выйдет атаман за тебя. – На этих словах лицо Авдотьи исказилось; губы скривились, глаза сверкнули гневом, и все ее и без того непривлекательное лицо съехало куда-то на бок. Конечно, Авдотья давно мечтала о Трифоне, и рассказывала Соньке, как в молодости по ошибке сватался на проклятой ее подруге, но так в открытую говорить, что она и по сей день мечтает, она не говорила. Вся деревня знала, но вслух того никто не произносил.

– Шо ты мне такое говоришь? Шо-то я не расслышала, – прошипела Авдотья. – Глупости какие! Мне ваш атаман и даром ненать! Он помрет атаманом, другой станет, и шо? А ты в нищете, – почти переходила на крик тетка, хотя сколько бы раз она ни разводила ссор, сама никогда не кричала, лишь раззадоривала Соньку, и только стоило закричать или заплакать уставшей девушке, она тут же обвиняла ее в жестокости и неблагодарности и к тому же в несдержанности.

– Тетушка! Что ты! Я и не думала об отце его! Мы хотим! Хотим! Мы любим друг друга, – опустив глаза в пол и покраснев, тихо добавила девушка, кому-кому, а тетке открывать свои чувства она была непривычна, да и не хотела.

– Любят! Много ты в любви-то знаешь. Девка глупая! – Девушке стало невыносимо противно, как будто до ее святыни топтались тысяча грязных свиней. – Я тебе жизнь устроить хочу, – Авдотья сама же испугалась своего громкого голоса, глянула в окно, не услышали ли ее купцы, и громким змеиным шепотом продолжила: – Я тебе такую трепку задам! Ты мне тут не делай цыганочку! Я тебя кормила, я тебя и замуж отдам. Где это слыхано такое!

Сонька повалилась на колени, на ее голубых глазах выступили слезы:

– Тетушка. Ну что ты, родная! Какой купец! Он же меня увезет отсюда! Тетушка, за что же!

– Тихо ты, – испуганно шептала Авдотья, шевеля тонкими губами, – тише! Он мужик хороший, я же тебе добра желаю! А ну встань, встань, кому гутарю!

– Ни за что не встану, ни за что! – Сонька повалилась к ногам тетки и заунывно стонала одно и то же. – За что тетушка! Помилуй!

Авдотья всеми силами пыталась унять племянницу, но та и слышать не хотела слов тетки, и только громче выла.

– Бесноватая! Дура! – шипела Авдотья, вцепляясь в плечи Соньки, как коршун лапами. – Не дай же бог тебя купцы услышат, шальная! Я с тебя шкуру спущу! – Авдотья натерпелась за всю жизнь и потому не готова была отступать от своего задуманного плана, должна же была она хоть немного пожить хорошо, пожить только для себя.

– Тетушка! Только не он, хочешь прогони из дома! – «Хорошая мысль, – подумала Авдотья, – да только не теперь».

– Сказала б раньше, так я бы и прогнала! Тарас хороший мужик! Дура! Опомнись! Поднимись же!

– Тетушка, помилуй, помилуй! – Сонька не поднимала глаз, она вцепилась в подол теткиной юбки и стонала и выла в пол.

– Своенравная девица, вся в свою мать, тьфу на тебя! Тьфу! – и уже не стараясь поднять девушку, Авдотья стала пытаться вырвать подол из ее цепких рук. – Тьфу говорю! Дурная! Отпусти! Тебе говорят! Ой, шуму наделаешь! Шо же будет! Тише! Отпусти!

К ужасу Авдотьи, в этот момент вошли два купца, застав эту сцену в самом разгаре. Девушка вспыхнула, вскочила, отбежав в угол, Авдотья, поправив передник, расплылась в скользкой улыбке, и уехавшее набок лицо немного вернулось на прежнее место.

– Это вам, матушка, – сказал Никола, подавая ей мешок соли.

– Ой, счастье-то привалило! – заохала тетка. Она взяла мешок и показно для девушки поставила его на полку. – Не знаю, как вас и благодарить-то, милые купцы!

Сонька злилась, щеки ее пылали, она буквально ощущала на себе взгляды гостей.

– Вы на нее не смотрите, она воспитанная девка, стеснительная больно, – всё с той же скользкой улыбкой она пихнула Соньку в бок, и хотя нижняя часть ее лица безупречно отыгрывала роль добродушной хозяйки, брови и губы никак не хотели возвращаться на место, что делало лицо похожим на маску.

– Это ничего, – прогремел Тарас, – это даже хорошо, – и он залился смехом, понимая все, что здесь происходило в их отсутствие. От этого хохота у Соньки пошли мурашки.

– А ну поди сюды, познакомься с гостями, – мурлыча говорила Авдотья, жестко ухватив за руку девушку, выводя ее напоказ купцам. – Вот это Никола и Тарас, – на последнего она сделала особое ударение, – уж простите, по батюшке не запомнила. Они мимо проезжают, из Питера едуть. Вот, – и она подтолкнула девушку к ним, – а это моя племянница Соня. Можно и без отчества.

Купцы поклонились, Сонька в ответ и не шелохнулась, Тарас взял ее безвольно повисшую руку и поцеловал, рука так же упала обратно. Она глядела на купца, на то, как его губы прикоснулись к ее коже, чувство тошноты подступило к горлу. Только считанные минуты назад она порхала, как бабочка, в абсолютном счастье, и вот не успела она и вздохнуть, как жизнь сделала резкий поворот, отчего же, ей было невдомек, как будто кто-то на небе не был доволен ее счастьем, а может, она и не заслужила его, жила она всю жизнь тяжело, так и нечего ей на радость и зариться.

– Поздоровайся! – шикнула на нее тетка.

Сонька может и хотела бы что-то сказать, да только горло свело и пересохло, и только и получился непонятный звук, похожий то ли на вздох, то ли на стон, и, покраснев как до кончиков волос, она, не глядя ни на кого, уткнув взор в пол, выбежала из дома, проворно проскочив между двумя купцами, стоящими у дверей.

– Дикая, что ли? – глядел ей вслед Никола.

– Что вы, что вы! Просто стеснительная, – оправдывалась Авдотья, опасаясь как бы спесивый характер племянницы не нарушил ее планы.

– Это ничего, это даже хорошо, – отозвался Тарас.

– Как знать, – ответил Никола.

– А давайте чаю! – суетливо и подобострастно предложила Авдотья. – Аль чего поинтереснее? – она подмигнула купцам и нырнула под старые занавески, из-под которых, немного покопавшись, достала бутылку самогону. Гости довольно переглянулись, в рот их, кроме воды, давно ничего не попадало, а тут такое лакомство.

Она усадила за стол купцов, пристроилась рядышком и, немного покачиваясь, глядела на свои ноги, торчавшие из-под юбки, и лишь когда к ней обратился Никола, она, чуть наклонив голову, с милый улыбкой поглядела на него:

– Ну что, матушка, решать как будем? У вас товар, у нас купец?

– Да не один-то купец, а целых два! – и все трое засмеялись, тем смехом, который был ясен для всех троих – искусственный, наигранный, больше напоминающий зубоскальство. Именно таким смехом закрепляются выгодные обоим сторонам договора.

– Матушка, – продолжил Тарас, – я вашу племянницу в жены беру, как свадьбу сыграем, там мы и уедем от вас. Жить она будет хорошо, яки у Христа за пазухой.

– Ну дай бог, сынок, дай бог. Надо это дело отметить! – и она повторно опытной рукой разлила крепкий напиток по чаркам.

– Это дело, – отозвался Никола, заерзав на скамье.

И глянув, как купцы приложились к выпивке, прильнула к чарке сама своими тонкими провалившимися губами. После третьего подхода разговор завязался душевный, купцы уже курили в доме не стесняясь, Авдотья рассказывала шутки и все продавала Соньку, хотя то уже было и не нужно, т.к. Тарас уже, рассчитав, на что будет тратить приданое, с нетерпением ждал свадьбы. Они-то переходили к обсуждению самой свадьбы, даты, то про гостей и стол, то снова впадали в хвастовство, Никола только и дивился, как это он столько лет знал Тараса и даже не догадывался о таком его воображении. Ни грамма правды не было в рассказах пузатого купца, но он с таким жаром расписывал свою имущество и достижения, с особым упоением будущее сделки, что казалось, будто и сам в какой-то миг поверил. Купцы были бедны, как церковные мыши, неудача преследовала их на каждом шагу, соль, которую они перекупали, была порченая, меха старые и низкосортные, к тому же из мешков просто стаями вылетала неизвестно откуда взявшееся моль. Ни одна сделка не проходила гладко, все им приходилось юлить и изворачиваться, чтобы хоть как-то добыть свои любимые рубли. И шло у них все наперекосяк уж бог знает сколько лет. Иногда им казалась, что все это не жизнь, а какое-то недоразумение, игра да и только. Они часто занимали ссуду, конечно же, не могли вернуть и части, потому не могли возвращаться в другие города где были до того, и тем самым постоянно теряли своих найденных худо-бедно клиентов. На что купцы рассчитывали, было сложно понять, жизнь свою они не меняли и почему-то свято верили, что все как-то само собой уладится. Не могло быть иначе, ведь друзья свято верили, что в их бедах виноват кто угодно, акромя них. И вот, когда выпала такая возможность, Тарас тут же с облегчением подумал, что больше он не будет заниматься этим проклятым делом, осядет в деревне, да наконец-то, чем черт не шутит, тут его навряд ли найдут желающие забрать свои деньги назад, хотя, конечно, своими мыслями он ни с кем не делился, оно было и не нужно, там все само уладится, раз уж пошло так, и пойдет дальше, рассудил он. Напротив него сидела Авдотья, так же сально-приветливо улыбалась ему и думала совсем иные мысли: как это судьба так над ней сжалилась, отдаст она эту проклятую Соньку, помашет платочком, а он и увезет ее. Да только будут ей иногда помощь присылать в виде рублика. При этих мыслях душа ее как будто начинала танцевать, и только вчера вечером она просила бога прибрать ее к себе, ну а уж теперь-то погодите, она еще поживет. В могилу она теперь не торопилась, а только в уме и считала, что будет делать с этим счастьем, что свалилось на нее с неба. В уме она унеслась далеко и накупила себе нарядов, и все бабы-то на деревне ей завидуют, и сам Трифон все ей пороги обивает, плачется, а она его мучает говорит: «Подумаю», а сама подарки от него принимает и только краше становится. Только, пожалуй, Никола думал то, что и говорил, жизнь его, конечно, была не сахаром и на долю с другом он перетерпел много, но он особо не горевал по этому поводу и на все смотрел весьма открыто и просто, можно сказать даже с иронией. Когда-то хотел стать моряком, как его дедушка, уйти в дальнее плаванье, но в семье повешенного о веревке не говорят, так и в его семье, когда старший брат погиб на флоте, мать с отцом приложили все усилия, чтобы огородить младшее чадо от такой же участи, и обрекли на более страшное – на жизнь не свою, на нелюбимое дело, на скитание и голод. Родителей его давно не стало, но никогда он их не упрекал в своей доле, только на свою судьбу «такую» ссылался. Разговоры разрастались и уже хвастовство выпирало из всех окон и прижимало Николу к стенам дома, он любил Тараса, как брата, но слушать этого больше не мог, и потому отправился спать на печь, крепко заснул под бурные рассказы Авдотьи и своего друга о том, как здорово теперь будет жить Сонька.

Глава 6

Пока за столом велся беспечный разговор и наши герои перекидывались словами, как картами в надежде побольше сорвать друг с друга, Сонька мчалась к пирсу, но Ивана там не нашла. Идти к нему домой она не хотела, знала, что раз он не здесь, то наверняка с отцом, и мешать ей было неловко. Она стояла на берегу и не знала, куда деваться. Она точно решила, что ни за какого купца замуж она не пойдет. И будет сидеть здесь и ждать Ивана, возвращаться домой она уж точно не хотела. В это время Иван крутил в руках отцовскую саблю, разглядывал ее и слушал рассказы отца, как он воевал да служил, пока Иван всякими ненужными делами занимался. Знал бы парень о том, что сейчас готовит ему судьба, он бы уже давно мчался на берег. Ну а пока в счастливом неведенье он наслаждался беседой с отцом, по которому ужасно истосковался.

– А помнишь, как мы с тобой за рыбой ходили, и ты малой упал прямо головой в ил – все так же без улыбки вспоминал Трифон забавные истории из детства Ивана, только ведь этими воспоминаниями он и жил все это время. Все было в его голове, как альбом, собранный из разных цветных картинок. И хоть Иван и чувствовал отцовскую теплоту, все же Трифон был, как всегда, серьезен и скуп на ласку. Они проболтали добрых полсуток. Напряжение и неловкость испарились, и Иван наконец-то чувствовал, что он дома.

– Да, ловец из меня худой вышел, я и ныне-то не шибко умею.

Трифон постучал по плечу сына:

– Ничего, научишься, – выдержал паузу Трифон, заметив, как Иван глядит на конверт на столе.

– Скоро снова война, Иван, – произнес отец, резко помрачнев, он достал из конверта листок и протянул его Ивану. – Приказ пришел, собирать казачков надобно.

Парень внимательно прочитал приказ, написанный холеной рукой.

– И ты как сын мой, со мной пойдешь плечом к плечу, – продолжал Трифон забивая люльку, перед Иваном стоял с детства ему знакомый образ грозного атамана.

Иван с испуганной улыбкой поглядел на отца:

– Какой из меня воин, отец, не смеши. Я муху обидеть боюсь, а тут человека ранить!

Старик сделался хмурым, как туча:

– Муху говоришь? А я тебе так скажу: муха в твой дом не залетит, чтобы жену твою обесчестить, – Иван вздрогнул – муха тебя с землей сравнять не хочет, и детей твоих рабами сделать не собирается, или горло ножом перерезать… – после этих слов повисло тяжелое молчание. Парень глядел на дым, что выдыхал отец.

– Когда приходит враг на твою землю, его надо бить, бить как собаку.

– Отец, но ведь не всегда на нашу землю идут, как часто наши солдаты ни за что гибнут на чужих землях.

Трифон замешкался, никогда в жизни он не ставил под сомнения приказы вышестоящих:

– Нападение это тоже защита, ты мало что в этом смыслишь, ты еще зеленый совсем, и тем паче, что у барина своего совсем изнежился! – он ужасно ревновал Ивана к этому самому барину, слова сына «он мне был как отец» не выходили из его головы. – Весь мир должен знать! Страна наша как улей большой – руку не суй! Пропадешь!

– Отец, но это же не верно, иначе должно быть, зачем воевать, зачем делить людей на своих и чужих, ведь когда убиваешь своего врага, ты вмести с тем убиваешь любимого мужа или сына.

– Вздор, не убьешь ты – убьют тебя.

– Да зачем вообще кому-то кого-то убивать, ведь все из за чего? Из-за земли, власти? Так коли сделать землю общим достоянием, всех-всех людей, независимо от того, кто и где родился, так и воевать не придется.

– Это ж ты мне поговори! Не придется! А кто ж поделит поровну? – от такой чуши Трифон весь вспыхнул. – Испокон веков земля наша была землей предков наших, они за эту землю кровь проливали, а ты мне теперь гутаришь этот вздор! Твоя родина, твоя мать, щенок, слышишь – прогремел Трифон, – бог отец, родина мать, а ты что, свою мать предать решил? Может, ты и в Бога нашего не веруешь? – он перевел дыхание, конечно барин ему такому вряд ли научил. – И к тому же вкусный кусок все захотят, а земли пустые не плодородные пустовать будут.

– Так не надо ничего делить, все общее отец, и власти не надо, вся власть среди людей поделена, у всех ценности общие, у всех права общие. Так если наши прадеды грешили, убивали, за землю, что Бог равно всем дал, так не значит это, что и мы должны по их стопам. Родиной должна стать земля равно для всех – Иван осекся, Трифон ударил кулаком по столу со всей силы, крынки зазвенели.

– Ты что это такое говоришь? Грех? Это что ж! Я русскую землю всю жизнь защищал – и это грех? Это друзья мои, грудью от врага матерей и детей защищали под иконами, и это по-твоему грех? Так мой сын говорить не смеет! Это тебя тамошние натаскали? Али книг начитался причудливых! Тьфу! – Иван весь съежился от крика отца и в свете пыльного окна казался невзрачным и маленьким, и только глаза его упрямо блистали. – Только я тебе так скажу: не бывать такому, – немного умерил пыл атаман, – Бог на небе, Царь на троне, а мы ему служим, а крестьяне поля возделывают, а казаки воюют и Его светлую волю исполняют, а вот этот вздор ты оставь. Нечего мне тут. Господи, стыд-то какой, это все твой барин, я бы ему голову-то светлую да с его барских плечей!

– Так как же, отец, что ж по-твоему важнее этого не может быть человеческих отношений? – выпалил Иван, затронутый словами отца про Александра Митрофаныча.

– Выше долгу, сынку, ничего не может быть.

– И что даже я для тебя не выше долгу? – проговорил едва слышно Иван после небольшой паузы.

Трифон раздраженно отложил люльку, которая никак не раскуривалась от сырого табака, и нервно откашлялся.

– Есть закон, сынку, есть, и он писан не нами, не нам его и нарушать, мы люди, отдавшие свою жизнь на служение родине, чести, Богу!

– Так не лучшим ли служением будет воспитание новых добрых поколений? Образование деревень и сел… А? Процветание России… – продолжил после долгой паузы Иван, вспоминая аргументы из слов барина.

– Ага! Значит, ты все-таки признаешь Родину свою?

– Я ее, отец, и не отрицал, только лучше станет, если границ никаких не будет, ни тебе ни ваших ни наших, и в жизни каждого человека главное – образование.

– Врагу все равно кого резать, образованного али нет, – упрямился по-старчески Трифон, хотя разговор давно ему наскучил, понимал старик, что его сыну в голову долго вбивали всякую невидаль.

– Отец, чего ты все повторяешь, враг да враг, нет же врагов, все такие же люди, как мы, все хотят себе счастья. Так принять бы эту истину всем и поделить между собой счастье, а война и не нужна будет.

– Это что ж у тебя за истина-то такая, прости Господи? Так чтобы я по-твоему всю жизнь ненужным делом занимаюсь? – Трифон встал выпрямился весь, как на параде, поправил кафтан, надел папаху, лежавшую на полке. И встав так перед сыном, повторил то же самое на более повышенных тонах, в которых слышалась нота жгучей обиды. Трифон служил с малых лет и никогда не ставил под сомнение свою службу, он принимал ее как зеленую траву летом, а белый снег зимой и не задавался вопросом кому это было надобно все так устроить, для него и так было очевидно: Богу одному! Он не нашелся что ответить сыну, мысль, что вся жизнь его была напрасным трудом, что всего себя он отдал ненужному никому делу, приводила его в исступление, он открещивался от нее, как от чумной. Ясно было одно: сын его, кровь от крови его, не уважает, не ценит и не понимает великих незыблемых ценностей, которые он впитал с молоком матери и так хотел передать Ивану, а впитал он грязь подсапожную этого своего барина: «Воспитали раба», – с горечью подумал Трифон.

– Прости, я не хотел тебя обидеть, просто когда мы с Александром Митрофанычем вечерами читали, он мне многое рассказывал, так есть философы и мыслители, которые такие идеи имеют, – еле слышно извиняющее произнес Иван.

– Ах, вот где собака порылась, – сверкнул Трифон и уж более от своей ревности «так я и знал», – это вот откуда ты понатаскал дряни этой. Я из тебя ее – эту дрянь и выбью! Тут все ясно. Он засланный, твой Митрофаныч! Небось все заграничные мыслители-то, – торжественно заулыбался Трифон. – Конечно, как я и не догадался, ему только Россию матушку и развалить хочется, – он погрозил кулаком невидимому врагу.

– Это же не имеет значения.

Но Трифон его уже не слушал, он торжествовал свою победу:

– Все решено, сынку, ты казаком родился, это судьба твоя. Ничего более слышать не желаю. Мы с тобой воевать идем, и на этом точка. Сегодня же тебя на коня посажу, шашку в руки дам. Нечего – нечего, ты сын атамана Трифона! И ты атаманам станешь, ты еще всем покажешь, сынку. – Он торжественно взял люльку и зажег ее с первого раза. Иван глядел на отца, и удивлялся тому, какая непреодолимая пропасть возникла между ними.

– Когда же, отец?

– Завтра на рассвете.

– Как завтра!? Помилуй, я завтра не могу! Как же Сонька?

– Коли любит, будет ждать, как все бабы ждут своих казаков, ты сначала о службе думай, а потом уж о девках.

– Но я ведь не обучен, не умею, ты меня на верную смерть ведешь, – поежился Иван.

– Всему ты обучен, у тебя в крови! Твой отец, мой отец, отец моего отца – все воевали, тебе только дай саблю в руки, так и пойдешь!

Иван почувствовал, как на плечи ему упал большой груз, только он радовался своей свободе, как снова попал в капкан, он надеялся обрести дома покой и счастье, а обрел и того хуже, старого отца, в мыслях которого все место заняла война. Он слушал, как Трифон ему все расписывает в красках – как они пойдут, как действовать будут, слушал рассказы и воспоминания, нравоучения, он сидел и слушал, но мыслями был совсем в другом месте, для себя Иван решил, воевать он не пойдет, снесет все на болезнь или просто убежит, тут он не крепостной, пропадет и все, и только Соньку заберет с собой, ему вспоминались романы о влюбленных, убегающих из отчего дома ради любви и идеи, и мыслями он унесся далеко-далеко – как они вдвоем и перед ними целый мир. Его вернула к жизни рука отца которая тяжело опустилась на его плечо, и тут же улетучились мечты, легкость красок, и снова он ощутил давящий камень на своей груди:

– Медлить не будем, надевай-ка мою старую форму и иди в конюшню, я тебя там ждать буду, – с этими словами Трифон вышел из дома.

Битый час Трифон показывал Ивану, как держать нагайку, но тот только и задевал то себя, то лошадь, от чего та взбрыкивала и встала на дыбы. Ивану приходилось изо всех сил держаться в седле, чтобы не упасть наземь. Трифон глядел на все это дело мрачно, он понимал, что такими шагами он и впрямь сына на закланье ведет, но признавать свое поражение он не хотел, принцип был для него важнее всего на свете, хотя может и сам он не отдавал себе в этом отчета. Но в итоге у Ивана что-то стало получаться, к вечеру сабля уже лучше держалась в руке, а нагайка весело посвистывала в воздухе.

– Мой сынку! – гордо говорил себе Трифон.

– Я устал, давай передохнем часок, я к невестке своей схожу, а вернусь, так снова за дело, – уже сам распыленный от своих успехов тараторил Иван.

– Ступай!

И Иван помчался, он не бежал, но шел так быстро, как будто ноги сами его несли, он без труда нашел дом своей возлюбленной, все такой же, как много лет тому назад. Сердце забилось еще быстрее, «Эх расскажу ей про встречу с отцом, что благословил нас, вот ей счастье», и Иван снова предался светлым мечтам о том, как рада Сонька, он буквально видел ее улыбку, отчего улыбался ей в ответ, он мечтал и все, что было в его мечтах, тут же отражалась на лице. Подойдя к забору, он сбил на бок отцовскую папаху и присвистнул: