Постмодерн в раю. О творчестве Ольги Седаковой

Ребенок владеет самым большим страхом и одновременно огромной любовью. Кроме того, он хочет, чтобы его приняли. Характерно, что история со щенком – сразу после бабушки: как если бы во внутреннем сюжете семи превращений наступило время попытки доверия. И как раз недоверие всех, более того – укоры и обижают ребенка.

Тут надо рассказать, в чем состоит реальная обида. Реальная обида состоит в том, что взрослые его не видят, с ним или о нем они говорят вообще, как если бы его не было. Эта маленькая книжечка представляет реестр всех типичных реакций взрослых, архетипы их обращения с ребенком. Точно боевые приемы, они «справляются» с ребенком, устраняя, нейтрализуя его. Здесь и укор, и «нечего-нечего», и «ты как поросенок» – вся небольшая жизнь ребенка схвачена немногочисленными жесткими отражениями, за которыми ребенок перестает быть, он спрятан. Ребенка нет у них на глазах – они его не видят. Но ребенка нет и в их речи – за исключением бабушки, которая разговаривает с внучкой и в тот момент, когда появляется канарейка, не забывает подумать о том, где теперь Оля. Сама форма речи взрослых очень характерна: «Это еще что! Два щенка! Маруся, она одного несла? Вы видели» (а что меня нет, им все равно). Эта речь – короткие энергичные формулы, несобственная речь без обращения, речь «без меня», «без ты». Отгороженная от своего предмета речь. И ребенок оскорбляется ею. Он «пугает» взрослых тем, что выйдет за очерченные ими рамки, что откажется принимать их условия и их условности. Назвал поросенком? Будет тебе поросенок, или «рыба» (потому что без ног), или «медведь» (потому что настолько не видят, что только самое страшное заставит увидеть). Там, где взрослые привыкли чувствовать себя в безопасности и пользоваться благами неприкосновенности, которую им дарует сама взрослость, не предполагающая ответа, вдруг восстает речь прямая, речь без метафор (не «как» поросенок, а именно поросенок): речь-действие, речь-ответ. В ответ взрослые «притворяются», что ничего не происходит. Если бы они признались, что видят, или даже смогли поговорить с этим вдруг возникшим существом, которое, по сути, и есть они сами! Но они снова отгораживаются. Страх, и притворство, и отказ признаться – модус бытия взрослых, которые характеризуются тем, что ребенок им не свой, как и смерть им не своя.

Если ребенок и порывает какой-то пакт со взрослыми, то пакт этот в том, чтобы, оставаясь ребенком, то есть в образе, который они вправе не замечать, он позволит им чувствовать себя всесильными, распоряжающимися, ответственными, такими, которыми они признают себя сами, – то есть позволит им не чувствовать собственной слабости и страха, своей незавершенности. Он останется стоять на границе, он понесет на себе этот взрослый страх молча, он будет прикрывать их от них самих и от последствий того, что они делают. В превращении ребенок отказывается это делать, наоборот, по мере движения все больше нарастает личная просьба о принятии, об изменении. Просьба все настойчивей и нацеленней, от квохтающей курицы до щенка, явно намекающего: «Это же я!» Но когда взрослые не принимают его в этом самом сиром виде, ребенок превращается уже в нечто окончательно безвидное – в гром и молнию, в ливень, в потоп, в наказание для всех. Гром и молния и есть уже образ «всех». (Бабушки в этой сцене нет.) Он касается их плоти (они промокли), их души (он трясутся от страха). Ребенок оборачивается образом катастрофы. И если мы говорим, что ребенок мнит себя Богом, то последний, седьмой, образ есть явно образ потопа – когда терпению наступил предел.

Конец всего этого неожидан. «Они» всё понимают, понимают, что эти образы, которых они боялись, и был ребенок. И наказывают его. Здесь нет извинений, нет раскаяния. Взрослые остаются за чертой от ребенка. Его могущество длилось только до тех пор, пока его послания взрослым были от неизвестного отправителя. Ребенка наказывают в тот момент, когда взрослым удается закрепить послание за отправителем: это всё был ты. Преображение, бывшее на самом деле сообщением, попыткой сообщения, закончено, более того, ребенку «попадает».

В поэтике этих маленьких сцен удивительно точно опускаются разумные подробности. Почему взрослые не удивятся способностям ребенка, почему они не изумятся его умениям? И вот тут-то, наверное, и кроется загадка столь неожиданного конца книги: «И когда я превратилась назад, мне так попало, что я решила больше пока не превращаться. А потом, конечно, разучилась». Откуда это «конечно»? Принятие собственного поражения?

Вероятно, отказ от волшебных способностей, от всемогущества – это, как ни странно, наука терпеть, потому что ничего исправить нельзя. В бытии взрослых ничего не исправляется, и поэтому больше нельзя обижаться, больше нельзя преломляться в бытии. Терпеть боль без превращений, как если бы, по сути, в этом и была самая главная тайна – все видеть и не превращаться. Не из-за особой стойкости, а потому что только это и дает не превратиться в того, кто от всего отгораживается, кто не видит, что происходит, не чувствует ни жизни, ни смерти, кто на самом деле не умеет терпеть и кого легко обидеть и испугать. За исключением бабушки, все взрослые этой семичастной повести сами как будто чуть-чуть уже заранее обижены. Эта победа над детской обидой (а в том же смысле, в каком эта маленькая книжка есть реестр типичных взрослых обид, она есть и реестр обид детских) ведет к созданию того взрослого, который не обижается. Это тот самый взрослый, который все это нам рассказывает, убирая все лишнее, спокойно совершая прыжки от фразы к фразе, как это делает ребенок. Это взрослый, который стоит рядом с тем, кому он рассказывает, – рядом с ребенком. Это взрослый, который переводит ребенка в мир жизни и рассказывает, как ему вырасти, не превращаясь. Это взрослый, который признает смерть, и забвение, и утраты… но который умеет быть столь же счастливым, как необиженный ребенок.

И любому ребенку очень важно однажды такого взрослого встретить. Ибо удивительно рано, как говорит в одном из интервью Ольга Седакова, душа человека принимает свои первые и самые важные решения – решения, от которых идет вся жизнь.

Отдельно я хотела бы сказать об иллюстрациях. К такому тексту, который похож на собрание притч, весьма трудно прилагать иллюстрации в традиционном духе. Допустим, представить нам «испуганных» взрослых, медведя, повторить всю сцену. Это нарушило бы ткань текста, его действенность, его глагольность, его превращаемость. И художница поступила очень правильно и смело – иллюстрации составляют особый комментарий к тексту, а не повтор его. В отличие от того, что можно было бы на этом месте представить, иллюстрации идут путем контрапункта. Если в тексте сцена – испуг взрослых, то в рисунке это единство ребенка и животного, в которого он превращается. Перед нами волшебная рама текста: игра. Само превращение нередко показано как взгляд ребенка на какое-то животное или на взрослого, животное – как его игрушка, а взрослый – как узнаваемая система атрибутов… Перед нами целый набор иллюстраций из образов детства. Например, бабушка – это кресло и очки… Образ самого ребенка – почти портрет, мы даже забываем, что это рисунок, так он выразителен и индивидуален. А еще есть образы того, что ребенок рисует сам – когда поросенок точно бы срывается с ярких красных карандашей (которыми девочка брала кровь) и бежит от них прочь. Художница играет с теми ожиданиями, которыми мы нагружаем те или иные сцены детства, создаваемый ими контекст. Так, медведь разбит на пугающий образ темного леса, и на мишку-игрушку из детской. Каждый момент и разворот текста встречает новый неожиданный комментарий, и, рассматривая иллюстрации, мы путешествуем по миру девочки вплоть до совершенно райской и какой-то немножко конфетной канарейки, и дальше, к двум голубым печальным щенкам, решенным очень аскетично и похожим на клубки шерсти, и дальше – к сцене потопа, похожей на купол храма… Последний образ – девочка тянет за собою нарисованные силуэты животных (все в синем), а вверху стремительно летит желтая канарейка… И мы понимаем, что это «всё она».

Книга многомерна. Начинается она с яркого форзаца: дверь, открытая в комнату, а там – большое красное яблоко (несомненно, первичный образ «я», вполне счастливый. Следующий образ – никак не связанный с текстом ракурс на яблоко, закатившееся под рояль). А дальше – одинокая фигура девочки под дождем, некий зеркальный образ ребенка. Беседуя с читателем, художница рассказывает свою, параллельную историю детства, сложного вырастания, – словно бы комментируя поэта.

Этот диалог между текстом и образами – волнующий, как беседа всерьез. И мы поздравляем авторов и читателей с выходом этой прекрасной книги. Книги о детстве – такой, какой еще не было.

Тристан и Изольда

Светлой памяти

Владимира Ивановича Хвостина

Ольга Седакова

Вступление первое

Послушайте, добрые люди,повесть о смерти и любви.Послушайте, кто хочет,ведь это у всех в крови.Ведь сердце, как хлеба, ищети так благодарит,когда кто-то убит,и кто-то забыт,и кто-то один, как мы.Монашеское платьесошьем себе из тьмы,холодной воды попросими северной зимы:она прекрасна, как топаз,но с трещиной внутри.Как белый топаз у самых глаз,когда сидят облокотясьи глядят на фонари.Судьба похожа на судьбуи больше ни на что:ни на глядящую к нам даль,ни на щит, ни на рог, ни на Грааль,ни на то, что у ворот.И кто это знает, тому не жаль,что свет, как снег, пройдет.О будь кем хочешь, душа моя,но милосердна будь:мы здесь с котомкой бытияу выхода медлим – и вижу я,что всем ужасен путь.Тебе понравятся онии весь рассказ о них.Быть может, нас и нет давно,но, как вода вымывает дно,так мы, говоря, говорим одно:послушайте живых!Когда я начинаю речь,мне кажется, я ловлюодежды уходящий край,и кажется, я говорю: Прощай,не узнавай меня, но знай,что я, как все, люблю.И если это только тлен,и если это в аду —я на коленях у коленстою и глаз не сведу.И если дальше говорить,глаза закрыть и слова забытьи руки разжать в уме —одежда будет говорить,как кровь моя, во мне.Я буду лгать, но не обрывай:Я ведь знаю, что со мной,я знаю, что руки мои в кровии сердце под землей.Но свет, который мне светом были третий свет надо мной носилв стране небытия, —был жизнью моей, и правдой был,и больше мной, чем я.

Вступление второе

Где кто-то идет – там кто-то глядити думает о нем.И этот взгляд, как дупло, открыт,и в том дупле свеча горити стоит подводный дом.А кто решил, что он один,тот не знает ничего.Он сам себе не господин —и довольно про него.Но странно, что поступокуходит в глубинуи там живет, как Ланцелот,и видит, что время над ним ведетневысокую волну.Не знаю, кто меня смущали чья во мне вина,но жизнь коротка, но жизнь, мой друг, —стеклянный подарок, упавший из рук.А смерть длинна, как всё вокруг,а смерть длинна, длинна.Одна вода у нее впереди,и тысячу раз мне жаль,что она должна и должна идти,как будто сама – не даль.И радость ей по пояс,по щиколотку печаль.Когда я засыпаю,свой голос слышу я:– Одна свеча в твоей руке,любимая моя! —одна свеча в ее руке,повернутая вниз:как будто подняли глаза —и молча разошлись.

Вступление третье

Я северную арфупоследний раз возьмуи музыку слепую,прощаясь, обниму:я так любила этот лад,этот свет, влюбленный в тьму.Ничто не кончится собой,как говорила ты, —ни злом, ни ядом, ни клеветой,ни раной, к сердцу привитой,ни даже смертью молодой,перекрестившей над собойцветущие кусты.Темны твои рассказы,но вспыхивают вдруг,как тысяча цветных камнейна тысяче гибких рук, —и видишь: никого вокруг,и только свет вокруг.Попросим же, чтобы и намстоять, как свет кругом.И будем строить дом из слезо том, что сделать нам пришлосьи вспоминать потом.А ты иди, Господь с тобой,ты ешь свой хлеб, свой путь земной —неизвестно куда, но прочь.И луг тяжелый и цветнойза тобой задвигает ночь.И если нас судьба вручитнесчастнейшей звезде —дух веет, где захочет.А мы живем везде.

1. Рыцари едут на турнир

И что ж, бывают времена,бывает время таким,что слышно, как бьется сердце землии вьется тонкий дым.Сердцебиенье лесной землии славы тонкий дым.И остальные скроютсяпо зарослям лесным.Вот всадники как солнце,их кони – из темноты,из детской обиды копыта и копья,из тайны их щиты.К Пятидесятнице святойони спешат на праздник свой,там гибель розой молодойна грудь упадет с высоты.Ты помнишь эту розу,глядящую на нас? —мы прячем от нее глаза,она не сводит глаз.А тот, кто умер молодым,и сам любил, и был любим,он шел – и всё, что перед ним,прикосновением однимон сделал золотом живымсчастливей, чем Мидас.И он теперь повсюду,и он – тот самый сон,который смотрят холм и склоннебес сияющих, как он,прославленных, как он.Но жизнь заросла, и лес заглох,и трудно речь вести.И трудно мне рукой своейтеней, и духов, и ветвейзавесу развести.Кто в черном, кто в лиловом,кто в алом и небесном,они идут – и, как тогда,сквозь прорези глядят туда,где роза плещет, как водав ковше преданья тесном.

2. Нищие идут по дорогам

Хочу я Господа любить,как нищие Его.Хочу по городам ходитьи Божьим именем просить,и все узнать, и все забыть,и как немой заговоритьо красоте Его.Ты думаешь, стоит свечаи пост – как тихий сад?Но если сад – то в сад войдути веры, может, не найдут,и свечи счастья не спрядути жалобно висят.И потому ты дверь закройи ясный ум в земле зарой —он прорастет, когда живой,а сам лежи и жди.И кто зовет – с любым иди,любого в дом к себе введи,не разбирай и не гляди —они ужасны все,как червь на колесе.А вдруг убьют?пускай убьют:тогда лекарство подадутв растворе голубом.А дом сожгут?пускай сожгут.Не твой же этот дом.

3. Пастух играет

В геральдическом садузацветает виноград.Из окна кричат:– Иду! —и четырнадцать козлятпрыгают через дуду.Прыгают через дудуили скачут чрез свирель —но пленительней зверейникогда никто не видел.Остальных Господь обидел.А у этих шерстка злая —словно бездна молодаясмотрит, дышит, шевелит.Тоже сердце веселит.У живого человекасердце бедное темно.Он внутри – всегда калека:будь что будет – все равно.Он не сядет с нами рядом,обзаведясь таким нарядом,чтобы цветущим виноградомугощать своих козлят.Как всегда ему велят.

4. Сын муз

И странные картиныв закрытые двери войдут,найдут себе названьеи дело мне найдут.И будут разум мой простойпересыпать, как песок морской,то раскачают, как люльку,то, как корзину, сплетут.И спросят:Что ты видишь?И я скажу:Я вижу,как волны в берег бьют.Как волны бьют, им нет конца,высокая волна —ларец для лучшего кольцаи погреб для вина.Пускай свои виденья глотает глубина,пускай себе гудит, как печь,а вынесет она —куда?куда глаза глядят,куда велят —мой дух, куда?откуда я знаю куда.Ведь бездна лучше, чем пастух,пасет свои стада:не видимые никому,они взбегают по холму,играя, как звезда.Их частый звон,их млечный путь,он разбегается, как ртуть,и он бежит сюда —затем, что беден наш народ и скуден                                          наш рассказ,затем, что всё сюда идет и мир                                        забросил нас. —Как бросил перстень Поликраттому, что суждено —кто беден был,а кто богат,кто войны вел,кто пас телят —но драгоценнее стократодно летящее назадмельчайшее зерно.Возьми свой перстень, Поликрат,не для того ты жил.Кто больше всего забросил,тот больше людям мил.И в язвах черных, и в грехахон – в закопченных очагахвсе тот же жар и тот же блеск,родных небес веселый треск.Там волны бьют, им нет конца,высокая волна —ларец для лучшего кольцаи погреб для вина.Когда свои видения глотает глубина,мы скажем:нечего терять —и подтвердит она.И мертвых не смущаетслучайный бедный пыл —они ему внушаютвсе то, что он забыл.Простившись с мукою своей,

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Переработанная версия статьи: Дружба народов. 2006. № 9. Все тексты ранее опубликованных статей заново просмотрены и отредактированы.

2

Сборник «Старые песни. Вторая тетрадь». Заключение.

3

Из цикла «Семь стихотворений».

4

Впервые в качестве предисловия к изданию: Седакова О. Два путешествия. М.: Logos / Степной ветер, 2005.

5

Впервые: Вестник учебной и детской литературы. 2007. Сент. – окт. (№ 4). С. 61–63.