В Шотландском замке

Каков же был мой ужас, когда утром меня разбудили и растерянная прислуга с ужасом доложила, что на дороге найдено тело герцога, очевидно, убитого и ограбленного разбойниками… Я не знала, что думать. Встревоженная, я наскоро оделась и отправилась на место преступления, куда уже сбежались все слуги замка.

На дороге, шагах в ста от того места, где погиб, по моему убеждению, Эдмонд, лежало тело, прикрытое плащом герцога. Лицо было обезображено широкой раной, но, тем не менее, можно было узнать Эдмонда, а на пальце красовался перстень с рубином, который тот всегда носил. Затем нашли шляпу, перчатку и пустой кошелек. Труп перенесли в замок, и все были твердо убеждены, что это тело их убитого господина. Только потом узнала я все случившееся тогда.

Задержавшийся по неизвестной причине Том Стентон остался позади, а Вальтер с пособником покончив со своим делом удалялись от места преступления, когда услышали лошадиный топот, и вскоре увидели всадника. Это и был Том, очевидно спешивший за герцогом. Сообщники мгновенно сговорились и один бросился к лошади, схватил ее под уздцы, а другой всадил кинжал в спину Тома. Тут им пришло в голову заставить думать, будто это тело герцога, имея в виду, что слугу не так тщательно будут разыскивать. С этой целью они обезобразили лицо Тома и раздели его, чтобы не выдало платье, а на палец надели перстень Эдмонда, который было похитил человек, снимавший с него перчатку, но Вальтер заметил его плутню и принудил вернуть перстень.

Как я уже говорила, все это стало известно мне позднее, а в то время план Вальтера удался как нельзя лучше. Никто не сомневался в смерти Эдмонда, а так как Том пропал бесследно, то среди ненавидевшей его и завидовавшей ему прислуги явилось подозрение, что он убил и ограбил герцога, имевшего при себе крупную, выигранную в карты сумму, которую при нем не нашли. Что же касается меня, то мучившая тогда неизвестность вполне придавала мне вид неутешной вдовы. Это было очень кстати, потому что – странная вещь! – я не чувствовала тогда тех угрызений совести, какие терзают меня теперь и навевают гнетущий ужас смерти.

После торжественного погребения Тома Стентона в родовом склепе Мервинов я возвратилась в Лондон, а через несколько недель приехал Вальтер и вступил в свет как новый герцог. Оба мы были довольны и решили обвенчаться тотчас по окончании годичного срока. По причине траура я мало выезжала, зато вволю предавалась розовым мечтам о будущем.

Известие, что отец де Сильва в Лондоне – не знаю почему – произвело на меня неприятное впечатление.

Однажды вечером он навестил меня. Я приняла его с обычным радушием, и мы разговаривали, но мне стало не по себе от его испытующего, строгого взгляда. Разговор тянулся вяло и вдруг, после некоторого молчания, преподобный отец сказал:

– Давно мы не виделись, дочь моя. В вашей жизни произошло великое событие – вы овдовели – и я нахожу в вас большую перемену. До сих пор мы беседовали только как светские люди, а мне хотелось бы поговорить с вами в качестве духовника. Как друг покойного отца вашего и ваш с самого детства, я думаю, что имею на это право.

Я покраснела и какая-то смутная тоска защемила мое сердце, но вслух я ответила, что всегда рада открыть ему мою душу, и мы прошли в мою молельню. Там, с глазу на глаз, он сказал мне:

– Не имеете ли вы что-либо поведать мне? Нет ли чего-нибудь, что тяготит вашу душу? Всегда ли вы были откровенны, как велит долг, с наставником? Нет ли чего на душе, в чем вы могли бы упрекать себя?

Я смутилась, потому что о соучастии в убийстве Эдмонда ничего не говорила отцу Мендозе. Но каким образом узнал об этом преподобный?.. Меня охватил суеверный страх, и я разрыдалась, а затем призналась во всем. Он молча выслушал меня и покачал головой.

– Глубоко огорчен, дочь моя, видя, в какую бездну упала ваша душа. Все это я уже знал, потому что слежу за вами, но мне хотелось из собственных ваших уст услышать признание в преступлениях, в которые вы допустили вовлечь себя, ибо один дурной поступок влечет за собой другой: таков закон! Сначала прелюбодеяние, а потом убийство! Знаете ли вы, что грехи ваши заслуживают проклятия?.. – Увидев охвативший меня безумный ужас, он прибавил: – Наша общая святая мать – церковь – милосердна к кающемуся грешнику. Ну, а чем же, дочь моя, намерены вы доказать свое искреннее раскаяние?

У меня кружилась голова и я пробормотала, что рассчитывала сделать крупные пожертвования на церковь, а потом выйти за Вальтера, чтобы исправить мою плохую супружескую жизнь с Эдмондом, став примерной женой для моего второго мужа. Горькая, презрительная усмешка скользнула по лицу преподобного.

– Можно подумать, дочь моя, что обуявшее вашу душу зло вместе с тем омрачило и рассудок. Как, чтобы искупить убийство, душою и соучастницей коего были, вы не придумали ничего лучшего, как выйти за любовника, т. е. привести в исполнение план, послуживший побудительной причиной к злодейству? Так знайте же, что если вы надеетесь получить прощение церкви и спасти свою душу от ада, то откажитесь навсегда от такого вдвойне преступного намерения, которое церковь никогда не освятит.

Я была подавлена: все мои планы на будущее рушились, и я с рыданием стала умолять его снискать мне разрешение Святейшего Отца на этот брак, но де Сильва был неумолим. Я думала, что сойду с ума: во избежание церковного проклятия я была обречена на пожизненное вдовство, а мне было всего двадцать лет. Ну, будь у меня по крайней мере ребенок, а то – никак… Я упала в обморок.

Узнав о случившемся, Вальтер пришел в бешенство: он так поносил и проклинал духовенство, что я испугалась и старалась – хотя тщетно – успокоить его. А меня мучил неразрешенный вопрос: каким образом мог де Сильва узнать истину о смерти Эдмонда? Раз, когда я высказала сомнение по этому поводу, то несколько слов раздраженного Вальтера возбудили во мне подозрение, что не он ли открылся на исповеди своему духовнику, а тот передал все преподобному отцу. Но возможно ли, чтобы Мендоза нарушил тайну исповеди?

Де Сильва каждый день посещал меня, утешая и убеждая. Однажды, когда я упомянула, что Вальтер возбужден против духовенства и намерен обратиться к Святейшему Отцу, даже угрожая скандалом, поводов к которому мне, однако, не объяснил, то де Сильва заметил сурово:

– Пусть только попробует! Посоветуйте этому разбойнику сидеть смирно и благодарить Бога, что его не предали в руки правосудия людского. Или он воображает, что коли сделался герцогом Мервином, то уже ни Земля, ни Небо не властны над ним?

Вскоре после этого разговора моя верная камеристка, Бетти Фарнлей, опасно заболела. Я постоянно навещала ее, ничего не жалея на ее лечение, но болезнь с каждым днем усиливалась. Однажды ночью меня разбудили, так как Бетти чувствовала приближение смерти и умоляла немедленно прийти, чтобы сообщить мне нечто очень важное. Накинув капот я пошла к ней и, когда мы остались вдвоем с умиравшей, она призналась, рыдая, что ее совесть тяготит великое преступление, умоляя простить и не проклинать. Я обещала, и тогда она открыла мне, что сын мой не умирал, а был украден во время моей болезни и подменен ребенком, заболевшим оспой. Предварительно заразили той же болезнью и няньку, чтобы она ничего не знала, и бедная женщина умерла, как и несчастный крошка, заменивший моего сына.

Гнев и отчаяние овладели мною: я хотела знать, где ребенок, но Бетти ничего не могла сказать по этому поводу, а призналась лишь, что снесла малютку к какой-то женщине называвшейся Флорой Вебстер, которая передала ей взамен умиравшего ребенка, но кто был зачинщиком преступления – она не знала. Флора же – молодая и хорошенькая особа – соблазнила ее двумястами червонцев, и Бетти согласилась, рассчитывая на эти деньги открыть мелочную лавку и выйти замуж. Бог покарал, однако, и ее жених был убит в драке, а угрызения совести не давали ей покоя, и она не посмела унести в могилу тайну преступления. По ее словам, она ни разу не видела Флору с того дня, как я передала ей ребенка. Я потребовала только, чтобы Бетти написала и скрепила своей подписью показания, что она и исполнила.

В ту же ночь она умерла, а я осталась в мучительном душевном состоянии. Сомневаться в правдивости признания Бетти я не могла, когда же задумалась о том, кто мог быть вдохновителем преступления, то страшное подозрение шевельнулось в моей душе. Единственный человек в мире, которому нужна была смерть отца и ребенка, был Вальтер, и обе жертвы, стоявшие между ним и герцогской короной Мервинов, оказались устраненными… Но если это Вальтер, то убил ли он Чарли, как и Эдмонда, или же только столкнул со своей дороги? А в таком случае, что сталось с ребенком? Я терялась в догадках, сомнениях, подозрениях и порою боялась за рассудок. Наконец, не выдержав более, я рассказала все отцу де Сильва, заехавшему проститься со мною. Он, по-видимому, был поражен и негодовал, а, поразмыслив, посоветовал молчать, не выдавать своих подозрений и надеяться, так как обещал лично принять самые энергичные меры для раскрытия истины.

– Вы знаете, дочь моя, очи церкви видят дальше, чем глаза обыкновенных смертных, и ее служители проникают туда, куда не попадает никакой полицейский. Будьте уверены, леди Антония, будет сделано все, чтобы найти вашего сына, если он еще жив. Но если Господь вернет вам его, это послужит видимым доказательством Его прощения и милосердия к раскаявшейся грешнице.

Много времени прошло в мучительной неизвестности. От отца де Сильва вестей не приходило, и я жила в полном уединении: Вальтера я избегала, любовь к нему угасла и с чувством не то страха, не то злобы старалась я прочесть на его лице – виновен он или нет. Наконец, пришло письмо от преподобного, он извещал меня, что после долгих, бесплодных сначала поисков ему, наконец, посчастливилось найти следы, а потом и самого ребенка у бродячих музыкантов. Флора оказалась бывшей любовницей Вальтера и к несчастью с год как умерла. Но мальчика она не убила, а проживала с ним в итальянском городке, а затем, по неизвестной причине, отдала его музыкантам. Счастливый случай привел тех в Рим, где внимание преподобного привлекло необычайное сходство ребенка с Эдмондом. Мальчуган был в надежных руках и как только соберут все документы, по которым можно будет восстановить его в правах, то сына мне привезет одно доверенное лицо. А до тех пор я должна была молчать.

Со времени получения этого письма я жила, как в лихорадке.

Однажды Вальтер высказал намерение съездить в Рим к Святейшему Отцу, надеясь, что, выслушав его признание, папа не откажет в своем согласии на наш брак. Иначе он отречется от католичества. Я промолчала на это, глядя на него с недоверием и презрением. О нашем браке я перестала уже думать, а если он мог сделаться еще и вероотступником, то, значит, был способен на всякого рода низость. Но как будет он наказан, если мне удастся восстановить Чарли в его правах! Тогда Вальтер потеряет все, что так подло приобрел, а я буду отомщена за вовлечение в преступление, за которое дорого теперь расплачиваюсь.

Наконец, прибыл почтенный священник в сопровождении старой женщины и трехлетнего мальчика. Одного взгляда было достаточно: я убедилась, что это – мой сын. Удостоверение его личности было написано на его лице, уменьшенной копии лица Эдмонда. Я никогда не видела более разительного сходства: глаза, черные кудри, выражения, даже самые манеры – все было отцовское. Мальчуган болтал по-итальянски и заявил, что его зовут Тонио, а потом тотчас занялся находившейся в моей комнате борзой собакой.

Старый патер вручил мне кое-какие бумаги, между прочим, официальные заявления двух соседей покойной Вебстер, которая не раз говаривала, смеясь, что если все устроится как то следует быть по закону, то мальчуган, со временем, будет великим и счастливым мира сего. Было еще и заявление двух странствующих акробатов, Карлотты и Гаэтано Малволио, удостоверявших, что они получили маленького Тонио от Флоры Вебстер.

Вальтер в это время находился в Шотландии для устройства дел перед поездкой в Рим, и я воспользовалась его отсутствием, чтобы получить аудиенцию у короля, изложила ему все дело и представила сына. Король, знавший Эдмонда еще в детстве, также был поражен сходством ребенка с покойным отцом, и повелел произвести следствие. Надо еще добавить, что Эдмонд, таивший, вероятно, в душе какие-то подозрения, вытравил на плече мальчика родовой герб, синей, не поддававшейся уничтожению краской: и именно для того, чтобы найти этот знак, он намеревался выкопать труп. Теперь у маленького Тонио нашли знак на плече, и королевский врач заявил, что оттиск этот уже старый и сделан, надо полагать, вскоре после рождения ребенка.

Тем временем вернулся Вальтер, еще ничего не зная о случившемся. Когда он, войдя ко мне, увидел игравшего на ковре возле меня малютку, то смертельно побледнел, а потом спросил: что это за ребенок и зачем он тут? Я ответила, что это – Чарли, герцог де Мервин, украденный некоей Флорой Вебстер по наущению какого-то злоумышленника и по воле Божией чудесно найденный. Далее я упомянула, что строгое расследование по приказанию короля откроет, конечно, зачинщика и восстановит мальчика в его законных правах. Ошеломленный Вальтер слушал молча, и если я еще сомневалась прежде, то эта минута вполне убедила меня: яснее всяких слов его виновность читалась на лице. Не проронив ни слова, он повернулся и вышел.

На другой день, вечером, мне вручили большое письмо от него. Оно здесь, со мною, я часто перечитываю его, и теперь верю, что оно было искренне и заключало в себе истину. Вальтер признавал себя виновным, но клялся, что и на то, и на другое преступления его натолкнул отец Мендоза, ненавидевший Эдмонда. Его постепенно отравляли мыслью, что будет большим несчастьем, если мое и герцога состояние снова попадет в руки «еретика», но что если украсть ребенка, можно спасти его душу, посвятить на служение Богу. Вместе с тем, его обольщали возможностью сделаться герцогом Мервином, попутно отомстив за оскорбления и дурное обращение, которым он всегда подвергался. Его страсть ко мне сделала остальное. С помощью своей любовницы, Флоры Вебстер, он выкрал ребенка, но, тем не менее, крупная сумма для уплаты Бетти и Флоре все же была передана ему Мендозой. Убийство Эдмонда явилось лишь следствием первого злодеяния, уже под влиянием любви ко мне. Все-таки мошенник, помогавший ему покончить с герцогом, был по поручению Мендозы прислан из Италии. В пьяном виде этот негодяй, звавшийся Гастоном де Тремон, проболтался, что был душой и телом предан отцу де Сильва и что тот послал его в Шотландию, а кроме того преподобный был причастен и к похищению ребенка.

«Я погиб, лишившись обожаемой женщины, – писал Вальтер. – Пережить то, что ожидает меня, я не могу, а поменять дорогой ценой купленное положение на нищету и попасть, быть может, в руки палача, быть ненавидимым и презираемым тобою, Антония, все это тем более превышает мои силы. Но даже и это я готов перенести, если бы только мог отомстить подлым, погубившим меня попам, разоблачив их преступления. Но это – тщетная попытка. Кто поверит мне, преступнику? Сила в их руках, а ученое лицемерие ограждает их от правосудия людского. Да будут же они прокляты!»

На другой день я с ужасом узнала, что Вальтера нашли мертвым: он зарезался. Но его письмо глубоко потрясло меня. Я не знала что думать, И не смела никому доверить свои сомнения, а между тем рассудок отказывался верить в преступность двух строгих и благочестивых людей, внушавших мне всегда почтение и доверие, особенно отец де Сильва, стоявший, по-видимому, так далеко, от всех дел мирских.

Не буду говорить о процессе, восстановившем права моего Чарли: про то было много толков при дворе и в городе.

Это большое дело подходило к концу, когда снова прибыл де Сильва. Он был удивительно нежен и добр со мною и ребенком, найдя, что я изменилась и исхудала, а чтобы придать мне мужества, вручил индульгенцию Святейшего Отца, который прощал мне соучастие в убийстве Эдмонда, и, кроме того, две остии, освященные самим папой, из коих одной преподобный отец даже сам причастил меня.

Счастливая и успокоенная я поблагодарила его, когда же мы заговорили о Вальтере и я показала предсмертное его письмо, то заметила, что руки и губы преподобного дрожали во время чтения: но затем он перекрестился и сказал:

– Этот несчастный был, несомненно, одержим злым духом, если оказался способен даже в минуту смерти плести столь оскорбительные, позорные небылицы. Надеюсь, дочь моя, что ни мне, ни почтенному отцу Мендозе не придется оправдываться в подобных нелепых обвинениях?

Я уверила его, что если бы могла хоть на минуту поверить им, то не показала бы ему письма.

Затем вскоре ясно обнаружились первые признаки загадочной болезни, подтачивающей меня и не поддающейся никакому лечению. Сначала время от времени охватывала меня внезапная слабость, иногда мучили тошнота и головная боль, а потом появились сердцебиения и летучие боли в конечностях. Врач предположил, что тяжкие, следовавшие друг за другом волнения, вызванные смертью мужа, самоубийством друга детства и похищением ребенка так потрясли мой организм, что мне необходим полный отдых, притом подальше от мест, напоминающих мне печальные события. Он посоветовал мне провести зиму во Флоренции, находя, что чудный климат Тосканы принесет пользу мне и ребенку.

Итак, я уехала и поселилась во Флоренции. Но… никакого улучшения между тем не последовало. Отец де Сильва дважды приезжал ко мне на несколько дней. Он казался огорченным, чему-то волновался и так пристально вглядывался, что приводил меня в недоумение. А в моей душе также совершался переворот. Прощение Неба как будто пробудило мою совесть, и воспоминание об убийстве Эдмонда терзало меня. Во сне мне представлялось бледное, искаженное мукой лицо герцога, и я видела вновь, как тело бросали в расщелину скалы, откуда слышался его крик и призыв на помощь. Я просыпалась, вся дрожа и обливаясь потом. Порой, с мучительной ясностью вставали воспоминания о хороших минутах нашей совместной жизни: малейшем внимании, ласке и заботливости Эдмонда в отношении меня перед рождением ребенка, а также и о терпении, с каким он переносил мои причуды. В такие минуты жгучие угрызения совести мучили меня и не давало покоя страстное желание снова увидеть Комнор-Кастл: точно какая-то непобедимая сила влекла меня к этому злополучному месту.

Мое болезненное состояние все усиливалось вместе с тоской по замку, и я решила уехать. Но за несколько дней до отъезда произошел любопытный и совершенно неожиданный случай.

После того, как нашли Чарли, я часто пробовала расспрашивать его о прежней жизни, но, очевидно, он был в ту пору слишком мал, чтобы ясно осознавать условия своего существования и окружавшую его обстановку. Чаще всего в его болтовне упоминались имена Карлотты, которую он не любил и называл злой, и какой-то Мариетты, которую, наоборот, обожал и горько плакал, жалуясь, что ее нет с ним. Дня за три-четыре до отъезда из Флоренции я поехала с Чарли кататься. Вдруг, на перекрестке улиц, нашу карету задержало скопление народа. Я выглянула и увидела в толпе двух музыкантов: молодого, игравшего на мандолине, человека и женщину, которая пела, аккомпанируя себе на разбитой арфе. Окончив песню она с деревянной чашкой в руках обходила присутствовавших, но увидев остановившуюся карету, подошла к дверце и нерешительно потянулась за подаянием. Я уже открывала кошелек, достать монету, как вдруг Чарли крикнул: «Мариетта! Мариетта! Мариетта!» и протянул ручки к певице: его движения были так стремительны, что он бы выскочил из экипажа, не схвати я его.

Женщина была также поражена и воскликнула:

– Тонио, это ты?..

Увидев, что взоры толпы с любопытством обращены на нас, я торопливо сунула ей в руку золотую монету и сказала свое имя, приказав идти за мною вместе с ее товарищем. Едва мы вернулись домой и не успела я еще успокоить Чарли, который плакал, дрожал и звал свою Мариетту, как явились оба итальянца. Затем я узнала, что мужчину звали Лазари, и он оказался мужем Мариетты, которая действительно ходила за моим сыном, будучи в услужении там, где он был помещен.

Увидев радость ребенка, я предложила Мариетте снова быть няней Чарли, а Лазари – место лакея. Жалование, которое я им назначала, ослепило их, и они с восторгом согласились сопровождать меня.

Во время путешествия я убедилась, что Мариетта действительно обожала моего сына, но относительно прошедшего была очень сдержанна и отмалчивалась, как будто даже боялась говорить. Я решила, что со временем заставлю ее высказаться, потому что в истории похищения ребенка оставалось много невыясненного.

Вот уже три недели, как я в Комнор-Кастле и чувствую себя все хуже. Собственно говоря, я не страдаю, т. е. у меня ничего не болит, но жизнь точно уходит из меня и мне трудно даже писать.

Глава 9

Господи, Боже мой! Какие разоблачения услышала я с тех пор, как в последний раз остановилась писать. Какой страшный свет озарил передо мной множество невероятных тайн прошлого. Теперь мне известно, что я отравлена. Да еще кем!.. Рассудок отказывается допустить это… Со вчерашнего дня я нахожусь словно под действием кошмара, а между тем мне необходим покой, чтобы многое привести в порядок, так как неизвестно, сколько я еще проживу. Постараюсь, однако, подробно изложить странный рассказ Мариетты и, может быть, это успокоит меня, отвлекая от постоянной мысли о конце. Я никогда даже не подозревала о существовании такого мира, какой узнала из рассказа Мариетты.

Вчера вечером я занималась приведением в порядок шкатулки с драгоценностями, а Чарли играл с Мариеттой около окна, но любопытная итальянка подошла взглянуть на разложенные по столу вещи, среди которых находился медальон с миниатюрой отца де Сильва, который он подарил мне несколько лет назад. Вдруг Мариетта нагнулась, схватила портрет и вскрикнула с изумлением:

– Боже милостивый! Синьор Джиованни – священник?..

Я вздрогнула. Что это значило? Как могла эта женщина знать преподобного мирянином и под именем синьора Джиованни? И я приказала рассказать ей все, что она знала о синьоре Джиованни. Сначала она отнекивалась, ссылаясь на то, что не смеет говорить что-либо непочтительное о духовном лице, но тайна тяготила и ее, потому что не заставляя себя дальше уговаривать, она рассказала мне всю свою жизнь… Постараюсь передать этот рассказ насколько возможно точно, сохраняя подлинные слова Мариетты: до того причудливыми и своеобразными нахожу его подробности и фигурировавших в нем лиц.

Происхождение Мариетты темно: когда ей было всего несколько месяцев от роду какой-то человек в маске передал ее бедной женщине в предместье Рима и вручил сумму денег, которая показалась ей громадной, и она сочла, что ребенок, вероятно, принадлежал какой-нибудь знатной даме. Однако малютку никто обратно не требовал и пятнадцати лет, после смерти приемной матери, ее взяли к себе соседи как хорошую работницу. Года через два, однажды утром, явился какой-то синьор в богатом, но уже поношенном костюме, и объявил, что он прислан той особой, которой Мариетта была отдана матерью, приказав вместе с тем ей приготовиться, чтобы тотчас ехать с ним. Эта неизвестная мать всегда была идолом, волшебницей-покровительницей ее грез, и несмотря на то, что посланец не внушал большого доверия, Мариетта не колеблясь ни минуты пошла за ним. Незнакомец увез ее на другой конец Рима, в еще более отдаленное, бедное и грязное предместье, чем то, где она жила до этого.

Там за крайними убогими лачугами одиноко стояло почти развалившееся здание.

Тележку, в которой они приехали, незнакомец поставил во дворе, откуда и был вход в дом. Через еле державшуюся на одной петле дверь и почерневший, как печная труба, коридор они вошли в небольшую, почти обширную залу, с низким потолком, набитую разнокалиберными вещами.

Около большой топившейся печи в кресле с высокой, украшенной гербом спинкой сидела женщина неопределенных лет. Мясистое лицо ее с отвислыми щеками было очень некрасиво, глаза были зоркие и суровые, а черные волосы нечесаны. Одеяние на ней было бедное и неряшливое, на шее висело ожерелье, а всклокоченную голову украшала повязка из серебряных и золотых монет. Особа эти Приняла Мариетту с приторным радушием, объявив, что мать молодой девушки, умирая, поручила ей свою дочь и что она впредь будет жить здесь, чтобы помогать ей в хозяйстве, которым она, впрочем, любила заниматься сама.

Когда Мариетта переложила в старый сундук свое убогое достояние, дама разъяснила ее новые обязанности, давая всему самые громкие названия: так, свое жалкое отрепье она называла «туалетом», а маленькую грязную комнатку «приемной для посетителей», потому что оказалась знахаркой и принимала, по ее словам, много больных. Потом все вместе сели обедать. Но как ни прост был дом, где прежде жила Мариетта, все там было, однако, чисто, а самое скромное кушанье – вкусно. Здесь же то нечто неопределенное, что синьора Карлотта налила из котла и назвала роскошным отваром из рыбы, показалось Мариетте отвратительным. Тем не менее синьора и синьор съели с большим аппетитом, а последний достал еще из какого-то угла большую бутылку вина и выпил ее.