Светочи Чехии

– Зрелище, должно быть, было назидательное, – смеясь от души, сказала Ружена.

– Затем, они составили перечень всего, что желали осмотреть, в том числе соборную ризницу, где хранились многие сокровища из окрестностей Костница, и церковь старого бенедиктинского аббатства, с гробницей императора Карла Толстого. Присутствовавшая при разговоре Анна с улыбкой заметила, что охотно примет участие в обозрении монастырей и святых мест, но глядеть на скоморохов, канатных плясунов и т. п. отказалась наотрез.

– Бедная Анна все еще не обрела душевного покоя, сердце ее болеет по-прежнему, – с грустью заметил Светомир, когда Анна ушла из комнаты.

– Увы! И недуг ее, кажется, неизлечим, – вздохнула Ружена. – Иногда она становится такой странной, что мне делается даже страшно.

– Что же с ней происходит?

– Сидит, например, часами, смотрит куда-то пристально в пространство, ничего не видя и не слыша, что происходит вокруг; а то вдруг начнет говорить такие вещи, которых никто и знать не может, точно колдунья какая-нибудь. Когда еще у нас и не предполагали возможности задержание мистра Яна, она вдруг однажды говорит мне с таким странным видом: „Ты не получала никаких известий от Гуса?” – Нет, – говорю, – но, судя по его последнему письму, можно надеяться, что все окончится благополучно. „А я видела его в темной, сырой, вонючей келье, мне показалось даже, – тюрьме”. Я подумала тогда, что ей все это приснилось, так как, при своей фанатической привязанности к Гусу, она все время только и думает о нем; а вчера дядя Гинек потвердил, что мистр Ян посажен в гнилую яму, где и заболел. Тут я даже испугалась за Анну!

– Ради Бога, внуши ей, Ружена, чтобы она молчала о таких вещах, а то ее могут схватить, как колдунью, – перекрестясь, заметил Светомир и, помолчав минуту, прибавил: – Хорошо еще, что вы не приехали раньше, а то попадись вам на встречу Бранкассис, Анна вовсе потеряла бы голову.

– Боже Всемогущий? Бранкассис здесь? – с ужасом спросила графиня, бледнея.

– Он был здесь, так как сопровождал папу; но уехал из Костница три дня спустя после бегства Коссы и теперь, вероятно, сидит с ним в Шафгаузене.

– Слава Богу, что этого чудовища тут нет, – облегченно вздохнула Ружена.

– О, как чесались у меня руки, каждый раз, как я его видел. Я готов отдать один глаз, чтобы только иметь возможность всадить ему нож в горло, – проворчал Светомир, сжимая кулаки.

Разговор был прерван приходом графа Гинека, видимо чем-то раздраженного.

– Вообразите, что я узнал? Гуса нет в Костнице, – сказал он, опускаясь в кресло.

– Его освободили? Он бежал? – разом спросили Ружена и Светомир.

– Освободили? Разве эти кровопийцы выпустят свою жертву, за которой столько времени гонялись? – гневно ответил граф. – Нет, вот что случилось. После бегства папы, Гус находился во власти императора, и Хлум, равно как и прочие друзья отца Яна, рассчитывали воспользоваться этим обстоятельством, чтобы его освободить. А тут вдруг фальшивый Сигизмунд передал несчастного в распоряжение епископа костницкого, – личного врага Гуса, – который, конечно, не простил ему брошенного когда-то в лицо обвинения. И сегодня ночью, Оттон фон Хохберг перевел его в свой замок Готтлибен, под охраной 170 солдат, что одно уже доказывает вам, как они там все боятся бедного, скромного священника, вооруженного лишь своей добродетелью и словом Божьим.

– Боже мой! Теперь ни повидать его, ни оказать помощи ему будет уже нельзя, – грустным тоном заметил Светомир.

– А ты разве навещал Гуса в тюрьме и видел его? – спросила Ружена.

– Понятно. Да не я один, а и прочие друзья бывали у него, благодаря содействию тюремщиков, которые все очень расположены к кроткому и терпеливому узнику. Особенно один из них, Роберт с женой, оба – славные люди, делали для него, что могли.

– И надо же было увести его, как раз, когда мы сюда приехали, – сказала Ружена и заплакала.

Глава 3

В одной из отдаленных от центра города улиц стоял просторный дом, с двух сторон окруженный садом, а с третьей выходивший в глухой переулок, который отделял его от соседних строений. Дом казался нежилым, что было истинным чудом в то время, когда каждая клетушка в Костнице ценилась баснословно дорого, а обыватели или вовсе покидали город, либо переходили на житье в дворовые службы и сдавали свое помещение богатым иноземцам, наехавшим со всех концов мира.

Но пустым дом казался лишь снаружи. В одной из комнат, выходившей окнами в сад, какой-то человек в беспокойстве ходил из угла в угол.

Лицо его было озабочено, глубокие морщины бороздили нахмуренный лоб и, по временам, крепкое итальянское ругательство срывалось с губ.

Человек этот был Бранкассис, считавшийся уехавшим вслед за папой Иоанном XXIII, но тайком возвратившийся в этот дом, который он занимал и раньше. Вернулся он с целью войти в сношение с разными прелатами, оставшимися верными беглому папе, и разведать, при их посредстве, о настроении собора и императора, а затем, если представится возможность, ценою золота и разными ухищрениями спасти дяде папскую тиару. Но расчёты папы и его посла не оправдывались. Несмотря на некоторый успех происков хитрого Томассо, как например, угроза итальянской народности[69] отъехать из Костница и не принимать участие в делах собора, несмотря даже на собственноручное письмо папы к королю французскому, – дело Иоанна XXIII оказалось окончательно проигранным.

За эти два года Бранкассис сильно изменился: постарел, обрюзг, цвет лица сделался желтым и даже землисто-серым, глаза ввалились и свирепо глядели из глубоких глазниц. Если страшный удар Броды и не убил его, то все-таки оставил на его организме глубокие следы, которые давали себя чувствовать во время переезда в Костниц; невыносимая боль в спине заставила его прибегнуть в пути к носилкам.

Грустное это было путешествие. Затаив в душе бессильную злобу, ехал на собор Балтазар Косса, предчувствуя, что его грозный покровитель, Сигизмунд, упорно влечет его на погибель. Папская тиара не могла изменить природной животности, жестокости и строптивости бывшего разбойника; свои неудачи он вымещал на приближенных, проклиная скверные дороги, суровый климат и усталость трудного, длинного пути.

Недалеко от Арльсберга повозка вдруг накренилась, и Косса полетел в снег. По дороге в это время стоял народ, толпами сбегавшийся на встречу папы; но, не задумываясь о том, какое впечатление произведет его поведение на окружающих поселян, его святейшество разразилось потоками проклятий и ругани, а слуге, подбежавшему узнать, не ушибся ли он, папа крикнул:

– Jaceo hic in nomine diaboli!

Свое падение он счел за худое предзнаменование.

– Вот западня, в которую ловятся лисицы, – сказал он Бранкассису, указывая ему на видневшийся вдали город.

Этот дорожный случай пришел теперь на память кардиналу. Предзнаменование исполнилось буквально, и известие, которое Бранкассис получил сегодня, его страшно беспокоило.

Все их козни разлетелись в прах, наткнувшись на энергию, проявленную императором.

На следующий же день после исчезновение Коссы, Сигизмунд объехал город, в предшествии герольдов и трубачей, объявляя всюду, что бегство папы не приостанавливает действий собора: а в это утро Бранкассис узнал, что готово значительное войско для низложения герцога австрийского, объявленного изменником империи и собору, и для привода Коссы силой на суд, как пирата и преступника, виновного в симонии и распутстве…

Легкий стук в дверь вывел кардинала из мрачной задумчивости. В комнату вошел монах, сбросивший капюшон, закрывавший ему голову.

– Я с неожиданной новостью, ваше высокопреосвященство, – сказал он. – В город приехал граф Вальдштейн с графиней Руженой!

Бранкассис вздрогнул.

– Не ошибся ли ты, Иларий? Вок с женой в Костнице?

– Не Вок, а граф Гинек, а с ним молодая графиня, Анна из Троцнова, Туллия, Брода, словом, вся их проклятая шайка!

По мере перечисления имен лицо Бранкассиса густо краснело, и в его черных глазах вспыхнул недобрый огонь.

– Per Bacco! Ценное известие, Иларий! Надо будет поразмыслить, как оказать подобающий прием любезным дамам и храброму Броде. Расскажи подробно все, что ты узнал о них; а пока сходи и прикажи Януарию подать мне кружку вина: я устал и голова что-то тяжела сегодня.

Через десять минут старый, седобородый монах принес вино, два кубка и пирог с дичью. Бранкассис сел и указал на складной стул Иларию, который состоял у него секретарем, по смерти доблестного Бонавентуры.

– Теперь рассказывай, – сказал кардинал, наполняя вином два кубка. – Не пропускай ни малейшей подробности, каждая из них может иметь для меня особую цену.

– Вручив ваше послание его преподобию, секретарю кардинала Урсино, я возвращался по церковной площади и вдруг увидал, перед входом в ризницу, несколько верховых лошадей, в богатом уборе, которых держали под уздцы пажи; в одном из них я тотчас признал Яромира, любимого пажа графини Ружены. Спустив на лицо капюшон, я стал следить издали: спустя некоторое время появилась графиня Вальдштейн, под руку с каким-то польским паном, за ней вышла Анна, вся в черном…

Его прервал дикий смех Бранкассиса.

– Как? Моя вдовица все еще в трауре?

– Да! Но она так похудела и изменилась, что я едва ее узнал; наоборот, Туллия, шедшая с ней рядом, расцвела, как роза, и выглядит красивее, чем когда-либо.

– А, проклятая доносчица! Дорого заплатишь ты мне теперь за свои проделки! Сама ползешь мне в руки, – проворчал сквозь зубы Бранкассис, сжимая кулаки.

– Последним вышел Брода, – продолжал Иларий. – Они сели на лошадей и поехали шагом, а я следил за ними издали. Заметив, что всадники завернули в один дом, я решил узнать, приехали ли они туда в гости или там живут. Поэтому я зашел неподалеку в трактир и, за кружкою вина, разведал, что дом принадлежит старой госпоже Лауфенштейн, которая, я знаю, приходится родственницей Вальдштейнам, и что теперь граф Гинек с невесткой поселились у нее.

– Спасибо, Иларий, за все твои сведения. Но мне этого мало, я хочу знать больше: на сколько времени они здесь, где они обыкновенно бывают, в какие часы выходят из дому и возвращаются; словом, разузнай все, что до них относится. Затем надо будет постараться завязать сношение с кем-нибудь из домашних.

Иларий побледнел.

– Как? Вы решились бы еще раз… пробраться к Ружене? – пробормотал он.

Бранкассис смерил его презрительным взглядом.

– Ты чересчур любопытен, мой дружок! Когда я что-либо приказываю, ты должен исполнять, не рассуждая, che diavolo! Кажется, я плачу довольно щедро за твою старую шкуру, чтобы ты мог рискнуть ею для меня! Но я давно знаю, что ты храбр лишь там, где можно безнаказанно мучить слабого или обмануть глупого, и потому тебя, с твоей трусостью, оставлю в покое. Если я и доберусь до Ружены, то уж, конечно, не ты будешь меня сопровождать. Наконец, у меня и нет этого намерения: я жажду мщения, а не любви.

– Я сделаю все возможное, чтобы добыть вам желаемые сведения, и поверьте, не трусость, а грозящая мне опасность вынуждает меня быть осторожным. Ведь, если кто-нибудь из графской свиты меня признает, я погиб, – ежась со страху, ответил Иларий.

– Делай, как знаешь! Но, чтобы через три дня ты знал все, что мне нужно, и завязал сношение с кем-нибудь в доме, – ответил Бранкассис, знаком руки отпуская своего секретаря.

Ружене, конечно, и в голову не приходило, какая опасность угрожала ей и ее близким; она поглощена была совсем иными интересами.

Два неожиданных обстоятельства смутили ее покой. Первое касалось Гуса. С негодованием узнали чешские паны о возмутительном обращении с несчастным: его не только заключили в уединенную башню и заковали в ножные кандалы, но на ночь надевали еще ручники и цепью прикрепляли к стене. Между тем, ничто, казалось, не оправдывало такой строгости относительно узника, доброта и чарующая кротость которого обезоруживали даже его тюремщиков, оказывавших ему некоторое снисхождение и даже допускавших к нему друзей. Теперь, в Готтлибене, Гус был отрезан от всего мира, лишен всякой человеческой помощи и даже религиозной поддержки, так как ему не было разрешено причащение. Страшные страдания, причиняемые уважаемому всеми человеку, глубоко огорчали Ружену и Светомира. Анна, удивительное дело, не проронила ни слезинки; но зато, несколько слов, вырвавшихся у нее по этому поводу, дышали такой ненавистью к духовенству и собору, таким презрением к императору и всем чешским предателям, что испуганная графиня упросила ее молчать, чтобы не навлечь на себя каких-нибудь неприятностей.

В скором времени новое обстоятельство еще более встревожило Ружену.

Дело шло об Иерониме, а к нему, в глубине ее сердца, таилось совсем особое чувство – болезненное, но глубокое, словно закрывшаяся снаружи рана, которая, однако, продолжает гореть и сочиться при малейшем прикосновении. То не была любовь, казалось ей, в обычном значении этого слова; великодушие, выраженное Воком по поводу ее признания, отвоевало ему привязанность Ружены. Она была глубоко благодарна мужу, что он не искал тогда ссоры с Иеронимом, а для ревнивого, вспыльчивого и взбалмошного графа это была большая заслуга; на этой-то признательности и расцвело, мало-помалу, доброе, теплое чувство ее к Воку. Иероним же остался для Ружены идеалом, за которого она молилась и дрожала, если ему угрожала какая-нибудь беда; в такие-то минуты и раскрывалась старая рана.

Как же встревожилась она, когда однажды Ян из Хлума, взволнованный, пришел к графу Гинеку и рассказал, что накануне неожиданно встретил мистра Иеронима, прибывшего в Костниц в надежде помочь своему другу защищать его дело. Страшась опасности, грозившей Иерониму, барон Ян повел его к пану Вацлаву, и они вдвоем едва-едва убедили его скрыться скорее из города.

Иероним, на самом деле, уехал, но только после того, как прибил, в то же утро, к дверям церквей и ратуши заявление, в котором доводил до всеобщего сведение цель своего приезда и требовал от императора и собора действительной охранной грамоты, дабы иметь возможность свободно явиться перед ними. Ян Хлум и другие чешские и моравские паны, не ждавшие правды и милости от собора, этой меры не одобряли.

Иероним покинул Костниц и Ружена несколько успокоилась.

Глава 4

Настал апрель. Как-то, в сумерки, графиня сидела дома одна. Граф отправился к пану Ганушу Туликовскому, с которым его познакомил Светомир, Туллие ушла в гости к своей знакомой из Болоньи, которую знала еще с детства и случайно встретила теперь в Костнице, уже замужем за итальянским врачом, а Анна молилась в своей комнате. Воспользовавшись своим уединением, Ружена принялась за письмо к Воку и подробно описывала свои впечатления и все, что видела и слышала здесь, в этом муравейнике. Ее потревожило появление Яромира, прибежавшего сказать, что Брода просит ее сойти в комнату графа, куда он привел какого-то незнакомца, прибывшего по крайне важному, неотложному делу. Удивленная графиня тотчас же встала и пошла за пажом. У дверей комнаты свекра ее встретил Брода и шепотом проговорил:

– Мистр Иероним прибыл переодетый, чтобы повидаться с бароном Яном, но, не найдя его дома, пришел сюда. Задержите его, пани, до прихода графа и, если возможно, убедите уехать, иначе он погиб. Я буду сторожить, чтобы не вошел никто посторонний.

И, не дожидаясь ответа, он вышел, а Ружена поспешно отворила дверь в комнату графа.

Смелый гость стоял у открытого окна, с мрачным, задумчивым видом глядя на молодую, свежую зелень сада. Он сбросил на стул шляпу и плащ, и лучи заходящего солнца нежными отблесками скользили по его прекрасному, мужественному лицу и белой красивой руке, нервно перебиравшей рукоять торчавшего за поясом итальянского кинжала.

Иероним почти не изменился; такой же самоуверенной веселостью засветились его большие, темные глаза, когда, обернувшись на шум открывшейся двери, он узнал Ружену, смущенно остановившуюся на пороге.

Сердце забилось в ее груди. После того памятного свиданья, когда они излили друг другу свои чувства, теперь они в первый раз встречались с глазу на глаз, и оба стояли молча, подавленные нахлынувшими впечатлениями о той упоительной, но тягостной минуте…

Иероним первый овладел собой.

– Простите, что я вас потревожил. Я рассчитывал найти здесь графа и пана Яна.

– Вы у нас всегда желанный гость и прекрасно это знаете, мистр Иероним, а все-таки я должна вас побранить за неосторожность, – с ласковой улыбкой сказала она, протягивая ему руку, которую тот поцеловал.

– Я просил охранного листа у собора и не получил ответа. Неизвестность и тоска бездействия стали мне так невыносимы в том гнезде, где я скрывался, что я решил сам явиться за сведениями в Костниц.

– Но ведь вы рискуете жизнью, – испуганно сказала Ружена.

Горькая усмешка шевельнула его губы.

– Жизнью? Надо же когда-нибудь, чтобы и ей пришел конец, – ответил Иероним, и глубокая скорбь зазвучала в его голосе.

– Да, конец, предначертанный Богом, а не вызванный легкомыслием.

Разговаривая, они сели у окна.

На последние слова Ружены Иероним ничего не ответил; опустив голову, он задумался, и в памяти его, как в панораме, воскресла его скитальческая жизнь, полная приключений, опасностей, борьбы и успехов, но лишенная покоя и счастья. Истинное же блаженство, тот пленительный призрак домашнего очага, у которого он отдохнул бы душой и телом, был здесь, рядом с ним, но отделенный непреодолимой преградой.

Капризная судьба, словно в насмешку, указала на это сокровище, даже позволила коснуться, а потом снова отняла, указав ему: „Прочь! Иди одиноко по своему пути к цели неведомой!” В эту минуту Иероним почувствовал, что устал жить, и страшная горечь наполнила его душу.

Спохватившись, что его долгое молчание могло показаться обидным молодой графине, он собрался, с присущей ему рыцарской любезностью, загладить невольную неловкость, и в эту минуту его глаза встретились с глазами Ружены. В ее пугливом взоре светилась любовь и участие.

Иероним тотчас же понял, что он еще не совсем забыт, что бессознательно, может быть, но в глубине этой чистой души был где-то уголок, где царил он и где для него сберегли привязанность. Бледное лицо его вспыхнуло легким румянцем, он схватил руку Ружены и тихо спросил:

– Вы не хотите, чтобы я умирал?

Рука Ружены задрожала в его руке.

– Нет, не хочу! Я хочу, чтобы вы жили для Чехии, для вашего святого дела и для…. друзей, которые вас любят, – подавив волнение, сказала она, и нежная ласка слышалась в ее торопливом шепоте.

Глаза Иеронима заблестели тихой, спокойной радостью.

– Ваше желание для меня закон. Я уезжаю сегодня же и вернусь на родину.

– О! Благодарю вас! – радостно вскричала она.

Больше Ружена не могла ничего сказать, в ней закипали и подступали к горлу слезы.

В соседней комнате раздались торопливые шаги, дверь с шумом распахнулась, и вошел граф, в сопровождении Яна из Хлума. Оба они были встревожены и, обнимая Иеронима, не могли не попенять ему за его неосторожность.

Он им повторил то, что говорил Ружене о своем нетерпении в ожидании охранной грамоты.

– Хороша она будет, – в негодовании заметил барон Ян. – Петр из Младеновиц достал себе список с нее, который и принес мне сегодня утром, и вот что там, между прочим, сказано, – он вынул из кармана лист пергамента и прочел: „ничто не близко так нашему сердцу, как поимка лисиц, опустошающих вертоград Господень, и мы призываем тебя явиться, чтобы оправдать себя”, и т. д. Надеюсь, выражено ясно! Но конец еще лучше, слушай: „мы даем этот лист для твоей охраны постольку, поскольку это в наших руках, согласуется с правосудием и не противоречит вере. Сверх того, мы извещаем, что будем судить тебя, явишься ли ты, или нет, к назначенному сроку”. Можешь представить, что сулит тебе подобная грамота, если уж та, которую Гус получил от императора, его не защитила; а ведь с тобой теперь стесняться станут еще менее.

– Да, мистр Иероним, уезжай, и как можно скорее, мы только тогда успокоимся, когда будем знать, что ты на родине, – прибавил граф.

– Вы убедили меня! Я тотчас же уберусь отсюда и, как только перееду границу Чехии, пришлю вам о себе весть, – ответил Иероним, взглядывая на Ружену.

Настала ночь. По темному, глухому переулку, у дома, где жил Бранкассис, пробирались два монаха, надвинув на лицо капюшоны. Через небольшую, скрытую в стене калитку они прошли в сад, а оттуда в дом. В описанной выше комнате, один из них зажег свечи в шандалах, а другой, положив на стол привязную седую бороду, начал снимать рясу. То был Бранкассис со своим секретарем.

Лоснящееся, жирное лицо Илария сияло злобным самодовольством и, подавая кардиналу шелковый домашний наряд, он ехидно заметил:

– Мы не ошиблись, ваше высокопреосвященство! Презренный Иероним действительно посмел явиться сюда.

– Что тебе сказала девушка, которую мы поджидали на перекрестке?

– Да то же, что мы и раньше знали, что Иероним приехал. Только она еще добавила, что графиня говорила Анне, будто этот изувер бежит прямо в Богемию. Ведь это будет возмутительно, если он улизнет от справедливого возмездия.

– Еще бы! Уж одно то, что он осмелился выкинуть тебя в окно, достойно костра – усмехнулся Бранкассис тем презрительным тоном, который усвоил относительно Илария, заместившего, но не заменившего ему бойкого, изворотливого Бонавентуру. – А нельзя ли все-таки задержать его, ну, выдать, что ли, словом, помешать его бегству, – прибавил он.

– Черт его знает, по какой он поедет дороге, притом, разумеется, помчится во всю прыть! Хотя, будь у меня деньги, можно было бы попытаться послать нарочного к гиршаусскому настоятелю, там-то он уж, наверное, проедет, так как это около границ Богемии, – многозначительно сказал Иларий.

– Посылай гонца, я плачу расходы! Своей верной службой ты заслужил это удовлетворение, – зло улыбнулся Бранкассис, отпуская секретаря.

Оставшись один, кардинал мрачно задумался. Минутами дьявольская злоба искажала его лицо, а злиться у него было много причин. Дела Балтазара Коссы шли все хуже и хуже; покровитель его, Фридрих австрийский, испугавшись последствий своих поступков, подчинился императору, и беглый папа, покинутый своими сторонниками, бродил, между тем, из города в город.

Падение дяди и благодетеля занимало Бранкассиса почти столько же, сколько и план мщения Вальдштейнам.

Иларий в точности исполнил полученное приказание и завязал сношение с одной из служанок, которая и доносила ему обо всем, что у них творилось; сам Бранкассис, переодетый монахом, бродил кругом дома и видел Ружену, Анну и Туллию.

Красота графини пробудила в кардинале прежнюю жгучую страсть; но теперь в его мрачной душе это чувство окрасилось ненавистью, и он жаждал не столько обладание Руженой, сколько ее гибели. Раз она не принадлежала ему, она должна была принадлежать только могиле, решил он. С этой целью он раздобыл себе яд, – секрету которого научил его дядя, – убивавший не сразу, а постепенно подтачивавший организм. Оставалось лишь найти подходящий случай, чтобы всыпать отраву жертве.

Он кипел злобой и против Туллии, измена которой погубила его на пороге успеха. Предательница должна была заплатить адскими мучениями; но ее он хотел захватить живьем, чтобы насладиться затем ее страданиями.

Что же касается Анны, то она показалась ему чрезвычайно подурневшей и глупой, в своем черном одеянии, с бледным лицом и странным, диким взглядом. В извращенной душе Бранкассиса не шевельнулось даже сострадание к этой, ни за что загубленной им молодой жизни; он только жалел, что потратил тогда на нее время, а не убил ее на месте. Предвкушая заранее, сколько страданий и слез причинит он всем, кто смел стать ему поперек дороги, он забывал при этом свои политические неудачи и даже острую боль в спине, при каждом резком движении напоминавшую ему, что и он – смертен.

Ружена с нетерпением ждала вести о благополучном прибытии Иеронима в Чехию. Вдруг по городу разнесся слух, что, узнанный в Гиршове местным священником, уведомившим о том власти, Иероним был задержан, 24 апреля, офицерами князя палестинского, Иоганна Баварского, и заключен в Зульцбахе, впредь до нового распоряжение собора.

Бывшие в Костнице чехи и мораване глубоко опечалились этим известием. К счастью, Ружена узнала об этом от Анны, которая передала ей печальную весть, когда они сидели вдвоем, и потому преданная подруга была единственной свидетельницей ее слез и отчаяния. Смертельная опасность, грозившая Иерониму, разбудила все еще дремавшую в сердце графини любовь, которую она, совершенно искренно, считала дружбой, а ужасная судьба, ожидавшая этого обаятельного и гениального человека, которым справедливо гордилась вся Чехия, служила достаточным, в ее глазах, основанием для горячего к нему сочувствия. Вок, может быть, и угадал бы истинные чувства жены, подметив бледность, нервность и видимое страдание Ружены, но граф Гинек, в ту пору, мало обращал внимание на невестку.