Рекенштейны

– У мадемуазель Берг такой артистический вкус, такие пикантные идеи! И я держу пари, что она найдет какой-нибудь сюжет, который понравится всем.

Лилия подняла голову и, встретив его насмешливый, вызывающий взгляд, улыбнулась.

– У меня есть одна идея и сюжет, отвечающий требуемым условиям, только я думаю вы не захотите его.

– Отчего? Если роль, которую вы мне назначите, хороша и декоративна, я обещаю ее принять, клянусь даже в этом. Вот все свидетели.

– В таком случае я предлагаю изобразить графа де Глейхена перед троном императора, представляющего ему своих жен. Пышность средневековых костюмов даст великолепные декорации, и, сверх того, картина имеет то достоинство, что заключает в себе четыре главные роли: император, граф и две его жены, различные по типу и костюмам.

Взрыв гомерического смеха разразился в зале, затем поднялся крик и восклицания:

– Да, да, мы одобряем эту картину. И вы, граф, будете представлять графа Глейхена. Вы должны принять эту роль, вы клялись в этом, – твердили наперебой мужчины и дамы.

Густая краска покрыла лицо Танкреда. Он почти с испугом глядел на Лилию. Но она не имела времени сказать что-нибудь, потому что одна из дам, жена советника французского посольства, попросила объяснения:

– Я не понимаю сюжета. Что это за граф, у которого две жены?

– Говорят, что был такой, – отвечала Элеонора, продолжая смеяться, – и я расскажу вам в нескольких словах легенду. Если не ошибаюсь, это было во второй или в третий крестовый поход. Молодой граф де Глейхен отправился в Палестину, оставив в своем замке молодую жену, которая его обожала. Поход не был благоприятен для графа; он был взят сарацинами и сделался невольником в доме одного из родственников калифа. Как-то случайно он не попал в список пленных, подлежащих выкупу, и умер бы жалким образом в неволе, если бы дочь паши не влюбилась в него безумно, увидев его в саду, где его заставляли работать. Каким образом граф и сарацинка познакомились и полюбили друг друга, легенда не рассказывает; только в конце концов молодая девушка устроила ему возможность бежать, и сама бежала с ним, унося драгоценные украшения, представляющие огромное состояние. Возвратясь в Европу, граф был в затруднительном положении. Влечение сердца и благодарность внушали ему желание дать почтенное положение женщине, пожертвовавшей для него всем, а его первое супружество не давало ему на то никакой возможности. Молодая графиня почувствовала такую благодарность к той, которая спасла ее обожаемого мужа, что хотела пойти в монастырь и уступить ей свое место. Турчанка не пожелала принять такой жертвы. Чтобы положить конец этой битве великодушия, они отправились в Рим просить решения папы. Святой отец, тронутый самоотвержением этих двух женщин, дал – в виде исключения – графу Глейхену право иметь двух законных жен и женил его на сарацинке после того, как она приняла крещение. Возвратясь из Рима, Глейхен представил своих двух графинь императору. Затем вернулся к себе, где, против обыкновения, он прожил очень счастливо, так как его две жены не ревновали друг к другу и никогда не ссорились.

– Вот оригинальная легенда! – молвила молодая француженка смеясь. – Но кто будет изображать двух графинь де Глейхен?

– Кто желает, мадам? – спросил один офицер, товарищ Танкреда.

Так как никто не отвечал, молодой человек заметил улыбаясь:

– Дамы молчат потому, что такой дележ противен духу нынешнего времени. И я предлагаю разыграть Рекенштейна в лотерею. Мы напишем имена присутствующих здесь красивых дам. Глейхен выдернет, кого судьба ему назначит.

Новый взрыв смеха встретил это предложение. И несмотря на досаду, кипевшую в сердце Танкреда, наружно он должен был разделять общую веселость.

Князь Гоген, придумавший такую комбинацию, тотчас приступил к ее исполнению; две молодые девушки взялись помочь ему; одна из них нарезала бумажки, другая свертывала их.

В несколько минут все было готово. Билеты положили в фуражку князя, встряхнули их хорошенько, затем веселая, шумная толпа окружила Танкреда.

– Вынимай обеими руками сразу, Рекенштейн, чтобы не было предпочтения той или другой даме, цвета которых ты будешь носить, – молвил смеясь князь.

Граф опустил обе руки в фуражку, затем театральным жестом протянул их и сказал:

– Прочтите: в правой руке имя жены законного союза, в левой – сердечного.

Офицер, которому был подан один из двух билетиков, проворно развернул его и, обращаясь с поклоном к Элеоноре, сказал:

– Вам, баронесса, суждено изображать даму сердца.

Тем временем князь, прочитав другой билет, с лукавой улыбкой подошел к Лилии и подал его ей.

– Мадемуазель Берг, судьба велит вам вкусить плоды вашего совета, представив собой жену графа Глейхена.

Лилия сильно покраснела.

– Извините, князь, но имя мое было написано по ошибке. Я не принимаю участия в вечерах, которые устраивает граф Рекенштейн, и пусть он потрудится вынуть другой билет.

– Отчего же, милая Нора? Я бы так хотела, чтобы вы участвовали в картинах, – поспешила заявить Сильвия.

– Нет, нет! – возразила Лилия, энергично качая головой.

Танкред сверкающим взглядом следил за этой маленькой сценой. При отказе молодой девушки он подошел к ней.

– Если картина, так единогласно одобренная, будет ставиться, то я хочу, чтобы она оставалась такой, какой назначила судьба; в противном случае я отказываюсь, так как нахожу совершенно справедливым, чтоб вы поплатились за ваши злые выдумки, приняв участие в их исполнении.

– Соглашайтесь, соглашайтесь, Нора, раз он заупрямился, надо исполнить его желание, – воскликнула баронесса.

А молодой художник добавил с энтузиазмом:

– Умоляю вас, мадемуазель Берг, не лишайте нас возможности поставить эту чудную картину. Дух Тициана управляет рукой графа, так как госпожа Зибах со своей отчасти восточной красотой будет дивной сарацинкой, и вы с вашим лилейным цветом лица и золотистыми волосами представите собой идеал владетельницы замка.

– Итак, мадемуазель Берг, – обратился к ней снова Танкред, – решайте, хотите вы или нет быть графиней де Глейхен, моей законной женой?

– Надо согласиться, если иначе нельзя, – отвечала Лилия таким тоном насмешки и отвращения, что все, не исключая Танкреда, расхохотались.

– Благодарю вас, хотя согласие выражено очень нелестно для меня, – сказал граф с низким поклоном.

Молодой человек вернулся к себе мрачный и озабоченный. Он не мог не сознавать, что чувство, которое ему внушала компаньонка его кузины, было серьезного свойства. Как смешно! Он понимал достаточно хорошо характер молодой девушки, чтобы знать, что она недоступна для связи, а жениться на ней он бы не мог, даже если бы пожелал. «Ах, – говорил он себе, шагая в лихорадочном волнении по кабинету, – недоставало мне только несчастной страсти к этой неизвестной личности, которая ненавидит меня и как будто знает мою тайну. Но кто ей мог открыть ее? Не родственница ли она Лилии? Ее странное сходство с типом Веренфельсов, равно как и ее намеки, могут внушить такое предположение. Она возмущает меня, а между тем, когда она смотрит на меня своими бархатными глазами, я чувствую, что покоряюсь ей, что она пробуждает во мне желания как ни одна женщина в мире. Будь проклят час, когда я связал себя с ненавистной мне женщиной, которая скрывается от меня и умерла быть может, так как прошло вот уже четыре с половиной года, как она исчезла. Что, если я свободен и только не знаю этого! Но как это узнать? Как поднять эту скандальную историю! Нет, лучше терпеть!» – и с глухим стоном он кинулся на диван.

Под влиянием чувства, которое все более и более овладевало им, он то избегал, то искал присутствия Лилии, что было нетрудно, так как приготовления по картинам и репетиции часто сводили их. И когда однажды молодая девушка примеряла костюм владетельницы замка и геральдическую корону, какую должна была носить графиня де Глейхен, Танкред чуть не выдал себя. Его восторженный взгляд впился в прелестное и аристократическое лицо девушки, и, позабыв все, он с наслаждением надел бы на эти золотистые волосы корону Рекенштейнов.

В день бала обе дамы уже надевали шубы, когда вдруг раздался шум подъехавшего экипажа, и кто-то стремительно вошел в переднюю. То был камердинер генерала де Вольфенгагена, приехавший объявить баронессе, что ее отец опасно заболел, просит ее приехать немедленно и шлет ей карету, которая сейчас привезла доктора. Элеонора закусила губы.

– Мадемуазель Берг, поезжайте, пожалуйста, в Рекенштейнский замок и скажите графу, что я приеду через час, когда успокоюсь насчет здоровья отца; я уверена, что оно не представляет никакой опасности.

Лилия молча повиновалась, но сердце ее сжалось, когда карета остановилась у освещенного подъезда замка. С отуманенным от волнения взглядом она вошла в обширный вестибюль, откуда широкая лестница, устланная коврами и украшенная цветами и статуями, вела в приемные комнаты первого этажа. Вестибюль, казалось, преобразился в караульный зал Лувра времен Карла IX; все лакеи были в костюмах того времени; вдоль всей лестницы и у дверей залы были расставлены алебардисты.

Лилия приехала первая, и слуги не успели снять с нее манто и капюшона, как появился Танкред и, увидев, что она одна, быстро спустился с лестницы. С невольным восхищением она глядела на молодого человека, идеально красивого в костюме XVI века, скопированного с портрета той эпохи. Его белый атласный камзол с ярко-красными вставками в рукавах блестел бриллиантами, равно как и рукоятка шпаги, висевшей у него сбоку.

Граф, казалось, вовсе не был огорчен отсутствием кузины; он рассеянно слушал объяснения Лилии по этому поводу, заботливо помогая ей снять капюшон. С любопытством он окинул взглядом ее костюм и с трудом удержался от восторженного восклицания.

Танкред предложил ей руку, чтобы подняться по лестнице. Он не спускал глаз с ее лица, не понимая глубокого волнения Лилии, которая шла молча, с болью в сердце от мысли, что она, все же опираясь на руку своего мужа, входит в эти залы, где ей следовало быть госпожой. Вдруг он наклонился к ней и проговорил полушепотом:

– Вы сегодня хороши, как видение. Ах, если бы все лилии были похожи на вас!

Прелестная в костюме королевы Марго, Сильвия поспешила навстречу гостям; и снова стали говорить о баронессе и о внезапной болезни ее отца. Но гости, приезжавшие непрерывно, заставили молодых хозяев дома заниматься своими обязанностями.

Прошло более часа, а госпожа Зибах все еще не возвращалась. Бал был в полном разгаре, и Лилия, красота которой в этот раз произвела сильное впечатление, танцевала без остановки. Когда Танкред пришел ее ангажировать, молодая девушка попробовала отказаться, ссылаясь на усталость, но граф так настаивал, что она встала и дала себя увлечь в вихре вальса.

По окончании танца Танкред подал ей руку и сказал, указывая на вход в оранжерею:

– Позвольте отвести вас в оранжерею. Вы устали, я это вижу, а здесь так душно. Вы увидите, как там хорошо.

Лилия помнила рассказы отца о феерической красоте той залы, которую Арно с такой любовью отделал вновь, чтобы доставить удовольствие своей мачехе. Множество воспоминаний осадило ее, и, ничего не отвечая, она направилась с графом в оранжерею, почти пустую в эту минуту. То, что она увидела, превзошло все, что она себе представляла. Действительно, страной грез казался этот тропический уголок.

Вот золоченая раковина с прислонившейся к ней мраморной Наядой. Здесь Арно преподнес Габриеле шкатулку с драгоценными украшениями. И тут же Готфрид сделал попытку вразумить графиню, попытку, имеющую такие гибельные последствия. А далее – рощица со скамьей из искусственного мха, под тенью апельсиновых деревьев и фонтан, с журчанием падающий в мраморный бассейн. Здесь графиня склонилась к ее отцу, ожидая признания в любви, и окончательно выдала тайну своей гордой ДУШИ.

Позабыв своего спутника, Лилия остановилась, и ее глаза приковались к этому месту, исполненному воспоминаний. Глубокое сострадание к графине охватило ее. Любить всей душой и быть отвергнутой тем, кого любишь! О, как это мучительно тяжело!

Танкред тоже остановился и, несколько удивленный, устремил взгляд на Лилию, которая, отдавшись своим мыслям, казалось, позабыла все окружающее. Не подозревая, какие ощущения волновали молодую девушку, он думал, что она очарована сказочной красотой этого места, и, не желая мешать ей, погрузился в созерцание своей спутницы. Лилия действительно казалась живым цветком, распустившимся в этой волшебной обстановке. Ее высокая стройная фигура имела гибкость лилии, и шея с классическим контуром могла поспорить белизной с атласными листьями, из которых она, казалось, выходила, между тем как идеальная чистота отражалась на ее прозрачном лице, оживленном легким румянцем – следствием охвативших ее воспоминаний.

В синих глазах Танкреда мгновенно вспыхнул огонь, яркий румянец залил его лицо. Красота Лилии приводила его в упоение. Ему казалось, что он никогда не видывал такой обольстительной женщины. Он позабыл свое отвращение к рыжим; блеск золотистых локонов обворожил его, но он не мог приподнять их и покрыть поцелуями! Ветреный и неукротимый, привыкший потакать своим прихотям, Танкред позабыл все и, наклонясь, прильнул горячими губами к обнаженному плечу Лилии, которая вздрогнула, как ужаленная змеей, но, тем не менее, не отступила, лишь бархатные глаза сверкнули огнем жестокой насмешки, и странная улыбка скользнула по ее губам.

Танкред был озадачен: он ожидал гнева, упреков за дерзость, но чтобы его увлечение было осмеяно, – этого никогда не бывало.

– Простите, – сказал он со смущением, – но я вообразил, что вижу перед собой графиню де Глейхен.

– Конечно, конечно, я уверена, что если бы вы вообразили перед собой графиню де Рекенштейн, то не ошиблись бы таким образом, – отвечала Лилия с язвительной насмешкой и, смочив платок в струе фонтана, вытерла плечо, которого коснулись губы графа.

Танкред побледнел при этом неожиданном оскорблении.

– Вода смывает все оскверняющее и даже прикосновение таких нечистых губ, как мои, – сказал он, дрожа от бешенства.

– Конечно, особенно тех, на которых запечатлелось такое множество случайных поцелуев, – отвечала Лилия, смерив его холодным взглядом, затем повернулась и вышла из оранжереи.

Граф кинулся на диван и отер платком свое воспаленное лицо. Эта женщина имела особую способность мучить его, покорять его гордость, как покорила его чувства. Чем объяснить то, что сейчас произошло? Как она, такая недоступная, краснеющая от каждого смелого взгляда и любезного слова, вынесла его поцелуй, не тронувшись с места, с презрительной насмешкой, вместо отчаянного негодования, какого он мог ожидать? И осмелилась омыть место, к которому прикоснулись его губы! Затем она бросила ему в лицо намек, что, будь это графиня де Рекенштейн, он счел бы за пытку поцеловать ее. «Ах, Лилия, страшный призрак моей жизни! – шептал он. – Неужели ты вечно будешь загораживать мне путь к счастью? Если б я был свободен, ты сделалась бы моей, жестокое, обольстительное создание, несмотря на ненависть ко мне. И какая причина этой ненависти? Не основана ли она на знании моей тайны? Но как может быть она ей известна?»

В оранжерею вошло несколько человек, что отвлекло графа от тяжелых размышлений и напомнило ему его роль хозяина дома. Но напрасно его гневный взгляд искал в залах Лилию: молодая девушка уехала с бала под предлогом, что необходимо узнать, что так долго задерживает баронессу и не нужна ли она ей.

Госпожа де Зибах не могла оставить опасно заболевшего отца. Более двух недель здоровье старого генерала находилось в неопределенном состоянии, и дочь была прикована к его постели.

Генерал поправлялся медленно. Живые картины были отложены на неопределенное время.

Лилия очень редко видела теперь графа; и они относились друг к другу с холодным равнодушием.

Зато Сильвия усердно навещала ее и звала к себе. Но мысль бывать в Рекенштейнском замке внушала Лилии отвращение, и она под разными предлогами уклонялась от приглашений мадемуазель де Морейра.

Раз утром она получила записку от Сильвии, которая убедительно звала ее к себе. «Я простудилась и сижу дома, – писала она, – а так как я знаю, что Элеонора проводит весь день у отца, то Вы свободны, Нора; приезжайте посидеть со мной. Не принимаю никаких отговорок и предупреждаю, что вы не встретитесь с Вашей антипатией: Танкред едет на большой прощальный обед, который дают одному офицеру, выходящему из полка; оттуда брат отправится на бал. Так что мы будем совсем одни. Я пошлю за Вами свою карету».

Лилия сочла невозможным отказаться. Она нашла Сильвию одну, и молодые девушки весело отобедали вместе. Затем Сильвия показала подруге замок, картины, драгоценные камни, собранные одним из предков; водила даже, несмотря на сопротивление гостьи, в апартаменты графа под предлогом показать настоящую картину Тициана, висевшую в кабинете Танкреда. Затем они вернулись в зал Сильвии, ярко освещенный, как это любила молодая графиня. Они много беседовали; затем Лилия рассматривала роскошные безделушки, украшавшие стол и этажерки. Большой портрет в золотой рамке, висевший над бюро, обратил внимание Лилии. На нем был изображен молодой человек иностранного типа, резкий брюнет с черными, огненными глазами.

– Это мой отец. Не правда ли, он красив? И его доброта равнялась его красоте, – сказала Сильвия, глядя с любовью и гордостью на изображение дона Рамона.

Лилия всматривалась с грустью и сожалением в черты человека, который тоже пал жертвой опасной Цирцеи.

– Пойдемте, Нора, я покажу вам портрет моей матери.

Мадемуазель де Морейра отворила дверь соседней комнаты, которая, видимо, служила ей молельней и другой дверью сообщалась с ее спальней.

Лилия побледнела, и ее глаза впились в висевший перед ней портрет. Вот женщина, которая так страстно любила ее отца и на коленях молила у него прощения. Как мог он противиться ей и отказаться от нее? При этом она вспомнила тот день, когда отец открыл ей свое прошлое и когда у него вылилось так много говорящее признание: «Ах, как мне было трудно вырвать ее из моего сердца!»

– Как она хороша! И как вы на нее похожи, – проговорила Лилия невольно.

– Да, но красота ее была гибельна для тех, кто к ней приближался, – прошептала Сильвия. – Говорят, что я – ее живой портрет. Но я ежедневно на коленях молю Бога, чтоб моя красота не принесла несчастья тем, в ком она возбудит любовь, как то было с моей матерью. Красота моей матери погубила ее первого мужа, ее пасынка Арно, моего отца и еще одного человека, которого она любила более всех.

Сильвия вынула из-за корсажа медальон, висевший на длинной золотой цепочке, и открыла его. В нем было два миниатюрных портрета; с одной стороны Арно, с другой – Готфрида.

– Этот медальон был снят с нее после ее смерти. С тех пор я с ним никогда не расстаюсь, хотя в нем и не нашлось места для моего бедного отца, – сказала Сильвия с горечью, поспешно закрывая портрет Габриелы.

Они поспешили в зал и, облокотясь на стол, долго рассматривали раскрытый перед ними медальон.

– Чем более я вглядываюсь в черты этого красивого лица, тем более убеждаюсь, что вы похожи на него.

Она поднесла портрет к лицу своей подруги.

– Поглядите, тот же широкий лоб, те же черные бескорыстные глаза, то же строгое и энергичное выражение рта и даже такие же, почти сросшиеся брови. Знаете, Нора, если бы у этого человека была дочь, она, вероятно, походила бы на вас.

– Действительно, есть некоторое сходство между мной и этим портретом; но это чистая случайность, так как я никогда не знала никого похожего на этого человека, – отвечала бледная, смущенная Лилия, стараясь улыбнуться. – Но скажите пожалуйста, графиня, кто этот другой молодой человек с такими симпатичными глазами и таким честным откровенным выражением лица? Вы сказали, кажется, что его зовут Арно.

– Да, это Арно, граф Арнобургский, брат Танкреда от первого супружества его отца с графиней Хильдой Арнобургской. И лицо Арно служит отражением его души.

– Граф Арнобургский не живет в Берлине?

– Нет, вот уже семнадцать лет, как он уехал и путешествует по Индии и другим восточным странам, – отвечала Сильвия с новым вздохом. – Мы не имеем о нем никаких известий. Мне бы очень хотелось, чтобы он возвратился. Я сильно люблю его, хотя никогда не видела. Я могу целыми часами глядеть на его портрет и особенно на эти красивые темные глаза, такие кроткие и ясные; мне кажется, что я черпаю в них спокойствие и даже здоровье, когда у меня бывают нервные головные боли. Не смейтесь, Нора, это правда. Взгляд Арно магнетизирует меня, хотя это лишь нарисованные глаза. Несмотря на то что он не так красив, как Танкред, он мне больше нравится. Мой милый братец, – присовокупила она смеясь, – похож немножко на героя романа, он слишком красив для простого смертного, и так как ему очень напели об этом, то он сделался пресыщенным, капризным и несносным.

– Это правда, господин Рекенштейн очень уверен в своих наружных достоинствах и высоко ценит их, – заметила Лилия с насмешкой.

– Ну вот, вы режете как ланцетом, как только речь коснется его. Но надо принять во внимание и то обожание, какое ему высказывают женщины. Они не дают ему времени пожелать быть любимым. Когда он приехал ко мне в Сорренто, все оборачивались на улице, когда мы проходили. И он не пробыл там трех дней, как познакомился, не знаю каким образом, с прелестной итальянской маркизой Анжелиной де С, и начался бесконечный флирт; букеты и записочки так и сыпались с обеих сторон. И вдруг она ему надоела. Красавица Анжелина была в таком отчаянии, что хотела, говорят, лишить себя жизни. И когда я увидела ее с мужем, некрасивым и ревнивым стариком, я очень ее пожалела. Но постойте, я вам ее покажу; я нашла фотографическую карточку маркизы в портфеле, который Танкред позабыл.

Она подошла к одному шкафчику и, выдвинув ящик, достала оттуда маленький портфель красного сафьяна с инициалами графа. Лилия, покраснев по уши, слушала рассказ о пикантных приключениях своего милого супруга; она с живостью взяла карточку и с насмешливой улыбкой прочла над изображением красавицы итальянки несколько слов посвящения в весьма нежном духе.

– Да, он большой ветреник, – продолжала Сильвия. – Сколько сувениров, записочек и портретов я нашла раз случайно в ящике его стола!.. Ах, как бы я не хотела, чтобы Танкред был моим мужем. Я бы не имела минуты покоя, если бы знала, что мой муж бегает за каждой юбкой и влюбляется в каждое хорошенькое личико. Представьте себе, Нора, даже мою горничную Лизетту и ту он заметил. Правда, она очень хорошенькая. И вот недели две тому назад я застаю его у себя в гардеробной; протянув руки, он не пускал ее из комнаты, потом поймал и поцеловал ее в обе щеки. Я так рассердилась, что сперва побранила Лизетту и сказала ей, что если еще что-нибудь подобное повторится, то я ее отпущу. Она плакала и говорила в свое оправдание, что она не может быть грубой с графом. «Нет, можешь, – отвечала я ей. – Ударь его по щеке, если он еще раз позволит себе поцеловать тебя; он не имеет на это права». А после обеда я сказала Танкреду: «Не стыдно ли тебе соперничать с твоим лакеем? Но впредь твое ухаживание будет иначе принято: я велела Лизетте ударить тебя по щеке, если ты опять позволишь себе что-нибудь подобное». Он расхохотался как сумасшедший и говорит мне на это: «Какая ты смешная, Сильвия, делаешь так много шуму из-за того, что я поцеловал камеристку. Разве это имеет какое-нибудь значение? Я в свою жизнь целовал всех женщин, которые мне нравились; и всегда буду это делать, и никто из них не будет за это в претензии». Когда я ему сказала, что могут встретиться женщины, которым это не понравится, он с удивлением взглянул на меня. Нет, нет, быть женой Танкреда ужасно! Я бы не желала такого мужа, и вы тоже, Нора, я уверена.

– Добровольно я бы его не выбрала; но как знать, насмешливая судьба не назначила ли мне в мужья такого же ветрогона, – отвечала Лилия со странной улыбкой.

Звонкий кашель и бряцание шпор в соседнем зале заставили вздрогнуть молодых девушек. Минуту спустя на пороге показалась высокая фигура Танкреда. Он был в возбужденном состоянии, и лицо его выражало самодовольство. Видимо, ему было приятно, что Лилия узнала об его успехах, так как он устремил на нее смелый взгляд; покраснев, она упорно молчала. Он сел возле Сильвии, не менее смущенной, и сказал:

– Ну, милая моя сестра, продолжай твою хвалебную речь.

– Фи, Танкред, ты шпионил, слушал у дверей! Это гнусно! – воскликнула Сильвия в негодовании.

– Ничуть, напротив, это очень назидательно. По крайней мере я узнал, что ни одна из вас не желала бы меня в мужья, что я негодный человек, что моя добродетельная сестрица шарила у меня в ящиках и, наконец, что хотя Арно и менее красив, но более симпатичен и более нравст венен, что, уверяю тебя, не мешает ему целовать хорошеньких женщин не менее моего.