Месть еврея

– Как ни тяжело мне это исполнить, но твоя последняя воля для меня священна. Из любви к тебе я клянусь этим крестом и памятью моего отца, что буду молча нести мой позор, никогда не разведусь с Валерией и не отвергну ребенка.

Луч радости озарил лицо княгини.

– Да благословит тебя бог, как я благословляю тебя, сын мой, за твою любовь и повиновение, а внутренний голос шепчет мне, что все выяснится, и ты снова будешь счастлив. Теперь… – она вдруг замолчала, силы ее внезапно ослабели, и она упала на подушки.

На крик князя в комнату вбежали старая чтица и горничная, а вслед за ними вошел священник, приехавший по желанию больной. Взглянув на княгиню, священник опустился на колени и стал читать отходную. Припав головой к. постели умирающей, Рауль, казалось, ничего не видел и не слышал.

Прикосновение руки к его плечу вывело его из оцепенения.

– Встаньте, сын мой, мать ваша избавилась от земных страданий, и ее праведная душа обрела вечный покой в селениях праведных.

Князь встал, он был так же бледен как покойница, но глаза были сухи.

Он наклонился над застывшим лицом той, которая беспредельно его любила, и, взглянув на крест в костенеющих руках усопшей, осторожно вынул его и надел на себя.

– Ты будешь напоминать мне мою клятву, – подумал он, благоговейно поцеловав холодные уста княгини.

Затем с удивительным спокойствием Рауль сделал все необходимые распоряжения.

Все знали, что он боготворил свою мать, и ожидали взрыва горя, а потому это наружное спокойствие, бледное бесстрастное лицо и воспаленные сухие глаза возбудили общее удивление и некоторые опасения. Заметили также, что Рауль тщательно избегал жены и во все время погребальной церемонии не обмолвился с нею ни единым словом.

С момента смерти матери князь не ступил ногой в свой дом и все время находился возле гроба, а на то время, когда родные и знакомые приходили поклониться праху покойной, он запирался в комнате матери. Лишь после погребения подошел он к Антуанетте, прося ее передать графу Маркош, а также Рудольфу и Валерии, что ему нужно переговорить с ними о важном деле и что он просит их собраться с ними в час пополудни в кабинете, куда и он прибудет, так как до той поры, весь этот день и всю ночь он желает провести в комнате усопшей.

На следующий день Валерия и Антуанетта пришли первые в указанную комнату. Княгиня чувствовала себя нехорошо, имела расстроенный вид, и траур еще резче оттенял ее бледность.

– Я предчувствую горе, – говорила она. – Рауль такой странный, он так изменился.

Антуанетта ничего не ответила и с глубокой нежностью обняла ее. Тяжелое предчувствие сжимало ей сердце, но она старалась дать этому предчувствию определенную форму. Вскоре вошли Рудольф со своим отцом. Молодой человек был бледен. Молча и с недоверием глядел он на сестру. Один старый граф был спокоен, как всегда.

– Не знаю, какая муха укусила Рауля, – говорил он, садясь. – Что значат все его странности и его трагический вид. Это для меня тайна. Отчаяние его естественно, он так любил свою мать, но, тем не менее, покидать из-за этого свой дом, жену, ребенка… Это преувеличение. И что это за таинственное совещание, на которое он нас всех созвал? Ничего не понимаю.

– Сейчас все узнаем, – ответил Рудольф, прислушиваясь, – вот подъехала его карета.

Минуту спустя вошел бледный Рауль.

– Успокойся, друг мой, – сказал старый граф, дружески пожимая ему руку. – Мы бессильны перед законом природы. Но скажи, зачем ты нас собрал?

Князь оперся о стол и с минуту молчал.

– Я собрал вас, – начал он, наконец, – чтобы вы были судьями оскорбления, нанесенного мне Валерией. Я ставлю ее перед семейным судом, так как клятва, данная мною покойной матери, не позволяет мне публично отвергнуть преступную жену, которая дерзнула прикрыть моим честным именем ребенка, прижитого с евреем.

Глухое восклицание вырвалось из груди Валерии. Рудольф побледнел и отшатнулся, а старый граф вскочил с места.

– Это клевета! Где доказательства такого невероятного обвинения?

– Взгляните на вашу дочь. Разве виновность не написана на ее лице? – сказал Рауль, дерзко смеясь и рукой указывая на бледное, как смерть, лицо Валерии, которая, чтобы не упасть, ухватилась за спинку кресла. – Впрочем, я имею доказательства более существенные. От меня скрыли многие обстоятельства, предшествовавшие моему супружеству, но вам, отец, я не ставлю это в упрек. Я вас понимаю и нахожу естественным, что такой кровный аристократ, как вы, предпочел иметь зятя дворянина, а не еврея. Но для Валерии нет извинений, она обманула меня, выходя за меня замуж. До ее отъезда в Италию я откровенно спросил ее, не жалеет ли она своего прежнего жениха. Она сказала мне «нет»! И, несмотря на это, не постыдилась, едва вытащенная из пруда, вырвавшись только что из объятий своего любовника, протянуть мне свою руку, принести ложную клятву перед алтарем и выдать ребенка банкира за моего сына.

– Рауль! – воскликнула Валерия вне себя. – Клянусь тебе спасением души моей, что я невиновна, что я никогда не принадлежала банкиру.

В этом крике прозвучала такая правда, что князь на минуту поколебался.

– Невиновна! – насмешливо сказал он. – Ты, которая, позабыв чувство стыда и собственного достоинства, в подвенечном платье бегала в дом молодого человека, который был тебе уже чужим? Невиновна ты, которая через год после свадьбы носила медальон, где с одной стороны был портрет мужа, а с другой волосы и портрет любовника?

Он вынул из кармана злополучный медальон, открыл его и, положив возле портрета маленького Амедея, сказал:

– Судите сами об этом. Сличите эти два портрета, и у вас не останется никакого сомнения насчет происхождения маленького князя Орохая.

Старый граф побагровел, глаза его налились кровью, он бросился на дочь и так схватил ее за руку, что она упала на колени.

– Признайся в своей вине, негодная, опозорившая наше имя! – крикнул он, продолжая с ожесточением ее дергать.

– Не троньте ее! – сказал Рауль, бросаясь к жене, и оттолкнул руку графа, помогая Валерии встать. – Я один бы имел право мстить, но отказался от этого права. Моя дорогая мать, умирая, просила меня пощадить жену и ребенка. Из уважения к этой предсмертной просьбе, а также для ограждения чести моего и вашего имени я буду молчать, не разойдусь с Валерией. Но я не могу жить с ней, между нами разверзлась пропасть; мир и доверие убиты навсегда. Сегодня я был у командира и подал в отставку. Через неделю, думаю, мне можно будет уехать под предлогом путешествия, ребенок же останется при матери, и…

Валерия, бледная, чуть живая, безмолвно слушала его; но при последних словах она схватила руку князя и голосом, проникнутым глубоким чувством правоты, проговорила:

– Ах, Рауль, если бы ты знал, как несправедлив ко мне. Вся моя вина в том, что я носила этот медальон, но я полагала, что Мейер умер, когда дала в Неаполе вставить его портрет в медальон, который ты мне подарил, а потом не знала как его вынуть. Давно уже сердце мое не принадлежит ему и воспоминание о нем для меня – тяжелый сон. Сходство ребенка с ним непонятная злая случайность, так как я всегда была верна тебе. И если есть правда у Бога, то невиновность моя будет доказана, и тогда ты поймешь, что совершил преступление, не признав ребенка за своего сына. Клянусь тебе еще… – Она не договорила, порывисто прижала к сердцу руку, голова ее запрокинулась. Она упала бы на пол, если бы Рауль не подхватил ее.

С помощью Антуанетты Рудольф отнес сестру в ее комнату, а Рауль подошел к расстроенному графу, который бессильно опустился в кресло.

– Успокойтесь, отец, – сказал ему князь, – я сделаю все, чтобы наш разрыв не подвергся огласке. Валерия останется здесь полновластной госпожой, она будет пользоваться всеми доходами, какими пользовалась до сих пор. Моему нотариусу, равно как и моим управляющим будет дано распоряжение доставлять ей необходимые суммы для поддержания дома, а я отправлюсь путешествовать, чтобы рассеять мою скорбь, и злым языкам не будет никакой пищи для сплетен.

– Ах, я бы желал лучше видеть ее мертвой, – прошептал граф, пожимая руку зятя, и слезы отчаяния и угрызения совести скатились по его щеке.

Валерия не приходила в себя, у нее открылась горячка, и доктора нашли болезнь весьма опасной. В течение недели жизнь ее была на волоске, но молодость взяла свое. Верный своему намерению избегать всего, что только может дать повод к сплетням, князь остался в городе, и только через две недели, когда доктора признали Валерию выздоравливающей, он решился уехать;

Трудно описать его чувства в течение этого времени. Слова его жены и тон ее голоса трогали его; воспоминание о душевной муке, отразившейся на прелестном лице Валерии, преследовали его, будя в нем прежнюю страстную любовь, но при мысли о подавляющих доказательствах ее виновности в сердце его снова поднималась буря и кипела решимость расстаться с ней навсегда, Тем не менее, накануне отъезда им овладело непобедимое желание взглянуть последний раз на больную. Уехать, даже не взглянув на нее, показалось ему невозможным.

Он нерешительно направился к спальне Валерии и приподнял портьеру, окинув взглядом комнату. В нескольких шагах от кровати Антуанетта в пеньюаре сидела у стола, освещенного лампой с абажуром. Склонясь над молитвенником она, казалось, погрузилась в молитву.

– Антуанетта, – позвал тихо Рауль.

Вздрогнув, она подняла голову и, увидев князя, тотчас подошла к нему и подвела его к кровати. Тень от атласных занавесей и кружев падала на Валерию, и бледная неподвижная головка ее едва отделялась от батиста подушек, вследствие истощения. Она спала тяжелым сном, и ее тонкое исхудалое лицо носило отпечаток такого страдания, что Рауль вздрогнул. Он молча смотрел на нее несколько минут, затем склонился и припал губами к ее холодной ручке, лежащей сверх одеяла.

Антуанетта видела, что он плачет, и когда он повернулся к ней, сказала умоляющим голосом:

– Ах, Рауль, послушайся голоса своего сердца, останься, и все будет хорошо. Несмотря на все кажущиеся улики, я вполне уверена в том, что Валерия невиновна. Останься, счастье вернется.

– Ты требуешь от меня невозможного, Антуанетта. Пока не изгладится страшное подозрение относительно происхождения Амедея, никто не в состоянии уничтожить пропасть, которая отделяет меня от Валерии. Ах, если бы она могла оправдаться! Но она не может этого сделать. Не говори же ей, что я приходил сюда, и когда она оправится, отдай ей этот медальон. Теперь мне всё равно, если он будет у нее, так как мое счастье разрушено безвозвратно. Прощай, дорогой друг, прощай! Не забывай в твоих молитвах одинокого скитальца, который будет искать по свету душевного мира и забвения!

С трудом сдерживая рыдания, Антуанетта обняла его.

– Конечно, я буду молить бога, чтобы он разъяснил эту печальную тайну и возвратил тебя в наши объятия. Но, Рауль, неужели ты, в самом деле, хочешь уехать, быть может, на целые годы, не простясь с Амедеем?

– Нет! Нет! – воскликнул Рауль. – Я не могу видеть его. Это живой образ ненавистного мне человека, живое доказательство моего несчастья.

– А он все-таки твой сын. Умирая, твоя мать благословила и обняла его, и это благословение освятило невинного малютку. Ты не можешь уехать, не прижав его еще раз к своему сердцу.

Растроганный Рауль поддался убеждению Антуанетты и пошел вслед за ней в комнаты сына. Они остановились на пороге, заслоненные портьерой. Амедея укладывали спать и, стоя на коленях в кроватке, он читал своим чистым детским голосом вечернюю молитву: «Отец небесный, даруй папе и маме здоровья и счастья, а мне помоги быть послушным, чтобы расти им на радость».

– Уйдите, Марго, – сказала Антуанетта няне, входя первой.

Амедей, завидя отца, которого боготворил, мигом вскочил и, радостно вскрикнув, протянул ему свои ручонки. Он был очарователен в ночной рубашечке с кружевами, с блестящими глазами и счастливой улыбкой. Рауль взял его и прижал к своей груди, слезы душили его.

– Не плачь, папа! Амедей будет паинькой, – сказал мальчик, обнимая ручками шею князя и нежно прижимая свою кудрявую головку к щеке отца.

На минуту он забыл все и покрывал поцелуями ребенка, но вдруг, вырвавшись из его объятий, он почти бросил его на руки Антуанетты и выбежал из комнаты.

Выздоровление Валерии шло медленно. Ее душевное состояние задерживало выздоровление, и полная апатия сменилась частым лихорадочным возбуждением. Антуанетта была одним существом, которое она к себе допускала. Отца и брата она запретила к себе пускать. И графиня боялась, чтобы это нервное потрясение не было слишком сильным для нежной натуры Валерии и не оказало на нее пагубных последствий. Однажды утром, месяц спустя после отъезда Рауля, обе они сидели в будуаре княгини. Доктор только что ушел и, по-видимому, остался доволен состоянием больной, разрешил ей выехать в экипаже, подышать воздухом. Лежа в длинном кресле и устремив взгляд в пространство, Валерия о чем-то напряженно думала. Антуанетта, следившая за ней, первая нарушила молчание.

– Фея, я давно хочу поговорить с тобой серьезно. Порой я не узнаю тебя, а между тем, теперь, когда ты начинаешь выезжать, надо же положить конец странностям, которые могут вызвать удивление в людях. Скажи мне откровенно, отчего ты не хочешь видеть ни отца, ни Рудольфа?

– Потому, что оба они поверили моей виновности, – раздраженно сказала Валерия. – Они сочли меня способной на такую низость! Отец мой, всегда такой добрый, забылся до того, что бросился на меня с таким бешенством, что Рауль должен был меня защищать. А между тем, что же, как не их беспутство, да мотовство, заставили меня поплатиться таким счастьем тогда, теперь – моей честью. Они толкнули меня в объятия Самуила, чтобы спасти свое имя, а затем в объятия князя, в угоду родовому тщеславию. Отец дал мне выбор: мой разрыв с Самуилом или самоубийства, забывая о том, что душой человека нельзя распоряжаться по минутному капризу. Ах, – продолжала она, сжимая руками свою, голову, – я сама не узнаю себя, и порой мне кажется, что я теряю рассудок, когда думаю о непостижимом сходстве Амедея с Самуилом. Антуанетта! Ты одна веришь моей невиновности, и я действительно невиновна. Но, быть может, бог, чтобы наказать меня за то, что я любила человека, который принадлежит к народу, распявшему Христа, дал моему единственному сыну черты отверженной расы. И за эту любовь от подверг меня презрению людей, которые будут теперь показывать на меня пальцами.

– Нет, нет! Ты преувеличиваешь, – перебила ее графиня со слезами на глазах. – Никто не может презирать тебя или подозревать в том, что произошло между тобой и Раулем.

– У меня нет этой иллюзии, и я знаю, что люди очень проницательны в раскапывании причин скандальных дел, а тут факты бросаются в глаза. Разве муж оставляет свою больную жену, если его к тому не побуждает желание бежать от нее? Нет, нет, Антуанетта, я не могу и не хочу встречаться с людьми, каждый взгляд которых казался бы мне осуждением. Теперь, когда я оправилась, я приведу в исполнение давно принятое мною решение. Я уеду из Пешта в Фельзенгоф, который принадлежит мне, и поселюсь там.

– Ты хочешь одна провести зиму в этом старом гнезде, скрытом в горах? Это невозможно, Валерия, в этом замке долго никто не жил.

– Ты ошибаешься. Я велела его поправить, и теперь он в прекрасном состоянии, а местоположение его чудесное. Уединение и тишина среди природы возвратят мне душевное спокойствие. Чтение, работа, рисование и музыка наполнят мое время. Не отговаривай меня, мое решение непоколебимо. Только не откажи мне в моей просьбе – оставь у себя Амедея!

– Ты хочешь разлучиться с ребенком? – проговорила Антуанетта, бледнея.

– Да, я не могу оставить его при себе. Каждая черта его лица служит мне как бы укором в вине, которой я не совершала, а порой присутствие его для меня невыносимо. К тому же мной овладело страшное сомнение, и я спрашиваю себя: мой ли это ребенок. Я не имею никаких доказательств, но во мне есть инстинктивное убеждение, что это позорящее меня сходство скрывает какую-то тайну. Ты добрая, Антуанетта, я знаю, ты будешь заботиться о ребенке, как о своем собственном, и заменишь ему мать.

Все убеждения графини были напрасны, и в один прекрасный день Валерия незаметным образом уехала из столицы, а маленький князь переехал к тетке. Великолепный дом Рауля, закрыв свои гостеприимные двери, предоставил посещавшим его знакомым полную свободу удивляться причинам этого неожиданного случая.

Накануне своего отъезда княгиня имела душевную беседу с отцом фон Роте и открыла ему свою душу. Прощаясь с нею, духовник благословил молодую женщину со слезами на глазах и прибавил:

– Склонись с покорностью, дочь моя, и неси с верой и смирением тягостное испытание. Я верю твоей чистоте и не нахожу объяснения сходству твоего ребенка с молодым евреем, но Бог не оставляет без помощи и озаряет светом то, что темно для нас.

Глава 2

Уехав из Пешта, Рауль имел сначала намерение путешествовать, но его нравственное утомление было так сильно, что он должен был отказаться от своего плана. Он поехал в Неаполь, там в окрестностях купил себе виллу и зажил в полном уединении. Мало-помалу влияние чудной природы произвело благоприятный переворот в его наболевшей душе. Но по мере того, как раздражение его успокоилось, оно заменилось страшной пустотой. Рауль, натура любящая и мечтательная, привык с детства к материнской нежности, к сердечным излияниям, составлявшим потребность его души. Женившись рано и на женщине, которую обожал, он еще более привык к семейной жизни. И вдруг он лишился всего. Страшное подозрение тяготело над его женой, которую он чтил как святыню; один вид его ребенка был ему невыносим, а мать, этот добрый гений, чьи объятия были для него убежищем любви и мира, покинула его навсегда. Несмотря на терзавшее его чувство пустоты и одиночества, Рауль избегал общества; он чувствовал отвращение к удовольствиям, а связь его с Руфью отняла всякую склонность к любовным похождениям. Единственным его развлечением была прогулка пешком или в лодке. Лежа на траве или скользя по водам залива, долгие часы проводил он, любуясь природой и вспоминая прошлое.

Часто вставал перед ним прелестный образ Валерии, но он с горечью отгонял от себя его и мысль о той, которая причинила ему так много страданий. Он хотел забыть ее и поэтому не вел переписки с Пештом, так что совершенно ничего не знал о жене и ребенке.

С глубоким чувством он часто думал о своей матери. В его памяти беспрестанно проходили последние дни ее жизни. Он повторял себе каждое слово, и им овладевало неодолимое желание снова увидеть ее, услышать ее дорогой голос, ее добрые советы. Он с горечью спрашивал себя, если его покойный отец мог дать осязательное доказательство своего присутствия, отчего мать, так любившая его, не явится к нему в свою очередь, чтобы утешить его в несчастье. Рауль горячо молил бога даровать ему милость, заказывая обедни за упокой души усопшей, и мысленно просил явиться ему, если она действительно продолжает жить за гробом, но просьбы его были напрасны. В этой смене скорби, надежды и отчаяния прошло около года. Но вот однажды увидел он во сне свою мать. Наклоняясь к изголовью, она поцеловала его в лоб и несколько раз настойчиво повторила: «Поезжай в Париж, там ты найдешь себе покой».

Впечатление этого сна было так сильно, что князь решился исполнить данное указание.

«Как знать? – думал он. – Быть может, оживление шумного города успокоит мои терзания».

Едучи из Неаполя в вагоне железной дороги, он познакомился, с одним пожилым человеком, симпатичная наружность и приятная беседа которого благотворно повлияли на него, прожившего так долго в одиночестве. Рауль узнал, что господин Буассе – отставной полковник, что ездил он в Палермо навестить больного родственника и теперь возвращается оттуда в Париж, где живет постоянно. Князь тоже назвал себя и сказал, что едет в столицу Франции для собственного удовольствия.

Полковник заинтересовался своим новым знакомым и, заметив, что в пути Рауль часто впадает в задумчивость, сказал ему как-то сочувственно:

– Надеюсь, князь, вы не припишете праздному любопытству, если я вам скажу, что заметил в вас какую-то грусть и разочарование, которые мне кажутся непонятными в таком молодом человеке. Вы одарены всеми преимуществами физическими и материальными, какое горе может тяготить вас, ваше молодое сердце? Вы должны были бы глядеть на жизнь, как на праздник.

Взгляд, полный участия, сопровождавший эти слова, тронул Рауля.

– Благодарю вас за ваше сочувствие и скажу вам откровенно, что тяжелые семейные огорчения лишили меня наслаждения молодостью. Сверх того, я лишился матери, которую обожал! Мой добрый гений покинул меня навсегда, обрек меня на такое одиночество, которому нет утешения.

– А разве вы думаете, что любовь матери угасает вместе с разрушением тела? – сказал полковник, покачивая головой, и пытливо взглянул на грустное лицо князя. – В действительности только глаза наши не видят ее, но душа ее, отделившись от тела, не покидает нас и разделяет с нами страдания. Скажите, считаете ли вы возможным общение живых и мертвых?

– Нет, моя мать уверила меня, что мой покойный отец явился ей и утешил ее, но мне не дана такая милость.

– Не отчаивайтесь, мой юный друг, я начинаю думать, что сам Бог свел нас, и что мне суждено возвратить вам душевный покой. Не знаю, известно ли вам, что в Париже существует общество людей серьезных, образованных, цель которых научным трудом доказать бессмертие души и возможность сношений с невидимым миром через посредство существ, одаренных особой для этого способностью, так называемых медиумов. Эта новая наука, у которой огромная будущность, называется спиритизмом. Она насчитывает уже миллионы последователей, число их увеличивается с каждым днем. И если вы хотите, я посвящу вас в эту новую веру. Я уверен, что вы войдете в сношение с вашей матушкой, и она даст несомненные доказательства своей личности.

– О, конечно, хочу, – восторженно воскликнул Рауль, – проникнуть во мрак загробной жизни, узнать, что сталось с моей матерью, снова услышать ее советы… О! Если это возможно, я оживу. Я готов быть вашим учеником, полковник. И, не правда ли, вы не заставите меня томиться, терять драгоценное время? Вы посвятите меня на этих же днях?

– Не спешите, мой друг! – отвечал, улыбаясь, полковник. – Ваше рвение меня радует, но к такому важному делу нельзя приступить без подготовки. Прежде всего, я должен прочесть с вами книги, служащие основой учения спиритизма: «Книга духов», «Рай и ад», «Евангелие по спиритизму», «Книга медиумов» и «Книга бытия» Аллана Кардека. Когда вы поймете законы и возвышенное учение духов, мы попробуем с помощью Божьей, вызвать вашу матушку. Приходите ко мне, я живу с женой, и если вам понравится в нашем тесном кругу, то мы свободно займемся изучением.

Рауль горячо поблагодарил его за приглашение, и вскоре по приезде явился в хорошенькую виллу, занимаемую полковником в окрестностях Парижа. Хозяйка дома радушно приняла его, и князь так хорошо почувствовал себя в обществе своих новых друзей, что сделался почти их каждодневным посетителем. Пророческий сон, заставивший его предпринять это путешествие, казался ему прямым указанием матери. Он ревностно изучал философию спиритизма, и его восторженная, впечатлительная душа все более и более проникалась ее высокими основами.

Однажды полковник встретил Рауля особенно радостно.

– Князь, – сказал он таинственно, – вас ожидает приятный сюрприз. Я представлю вас моей дочери Бартон, которая приехала к нам месяца на два. Она – одна из тех особых существ, которые передают нам загробные голоса, словом, она замечательный медиум. Так что после чая у нас будет спиритический сеанс, и, может быть, ваша мать вступит в общение с вами.

Немного спустя приехала молодая чета, и глаза Рауля с жадностью и любопытством устремились на мадам Бартон. Это была молодая красивая женщина, худощавая, бледная, с тонкими пальцами и большими глазами, блестевшими странным огнем. Лихорадочное нетерпение князя было таково, что он ни до чего не прикоснулся за столом, но как только встали из-за стола, полковник сказал, смеясь, дочери:

– Надо пожалеть нашего молодого гостя. Пойдем и вызовем наших невидимых друзей.

Все общество перешло в будуар мадам Буассе, и полковник выдвинул на середину комнаты стол, положил на него несколько листов бумаги, принес крошечный столик еще, в одном из ножек которого был вставлен карандаш. Мадам Бартон села вместе с другими за стол и положила на него руку.

– Теперь, друзья мои, – сказал полковник, – дайте друг другу руки, помолимся мысленно, чтобы придать больше силы появившемуся духу.

Через несколько минут молчания столик начал двигаться, и карандаш написал имя Густава.

– Это мой покойный сын, – сказал хозяин дома, самый близкий дух медиума. – Скажи нам, милый Густав, присутствует ли здесь дух княгини Орохай и желает ли она вступить в общение.