Месть еврея

Так прошло почти два месяца. И вот однажды Самуил получил приглашение от барона Рихарда Кирхберга на большой бал, который тот давал по случаю своей серебряной свадьбы.

Аристократический дом богача барона занимал одно из видных мест в высшем обществе Пешта. Для разъяснения некоторых эксцентричностей самого хозяина скажем несколько слов о прошлом его семьи. Отец барона Рихарда был блестящим офицером. Он с блеском спустил все родовое наследство и вынужден был вследствие этого выйти в отставку. Но не успел Пешт забыть этот скандал, как новое происшествие взволновало весь город. Барон фон-Кирхберг женился на еврейке, дочери темного коммерсанта, скромно прозябавшего в одном из еврейских кварталов, но давшего за дочерью более миллиона. Родственники барона выходили из себя и пророчили ему всевозможные неприятности, но все жестоко ошиблись: брак барона принес ему счастье. Молодая баронесса, женщина с умом и характером, сумела приобрести и, что трудней, сохранить расположение мужа. Что касается прежних ее собратьев, она не отвернулась с презрением от своих, а, напротив, даже покровительствовала им до такой степени, что, наконец, открыла свой дом для тех из них, которые заслуживали того своим воспитанием.

Единственный сын, их Рихард, был воспитан в либеральном духе. Умный и образованный, он не допускал ни предрассудков крови, ни предрассудков веры. Сам он женился на аристократке потому только, что полюбил ее; одна из их дочерей сделала блестящую партию, другую же он беспрепятственно благословил на брак с молодым архитектором плебейского происхождения. Дом его всегда был открыт для каждого порядочного человека, и потому Самуил был у него прекрасно принят. А так как приемы барона были всегда оживленны и блестящи, его посещали и люди высшего круга, несмотря на неизбежность встречаться в его доме с тем классом общества, на который они смотрели свысока.

Так как баронесса Кирхберг приходилась родственницей графу Маркошу, то семейство графа тоже бывало у барона, но Рауль ездил туда нехотя. Воспитанный матерью в правилах классовой обособленности, он в этом отношении был еще более щепетилен, чем его мать: терпеть не мог смешанного общества, в особенности евреев, к которым он чувствовал врожденную антипатию. Против своего желания и лишь для того, чтобы явно не обидеть родственника своей жены, он принял приглашение.

На балу блестящая нарядная толпа заполнила огромные залы. Тут было отборное дворянское общество, магнаты в своих богатых костюмах, высшая военная знать, звездоносцы, сановники, но в общей массе было немало артистов, журналистов и просто разночинцев, а равно и типичных физиономий еврейских финансовых тузов с женами, увешанными драгоценностями.

Князь и княгиня Орохай приехали довольно поздно. Когда они вошли, все глаза устремились на красивую чету. Никогда, быть может, поразительная красота Валерии не производила такого ослепительного впечатления, а туалет ее возбудил зависть всех женщин. На ней было белое атласное платье с длинным шлейфом, все покрытое старинными брабанскими кружевами; ряды бриллиантов унизывали спереди корсаж; в русых волосах сияла маленькая княжеская корона, и единственная роза, приколотая сбоку на голове, выделялась на этом белоснежном туалете.

«Фея ледяных гор! Русалка!» – неслось за ней вслед, пламенные восхищенные взгляды устремились на нее. Сияющий, с улыбкой удовлетворенной гордости, Рауль повел ее к креслу. Валерию окружили танцоры, и вихрь бала увлек ее.

Чувствуя усталость, княгиня ушла в уборную и, отдохнув, снова направилась в танцевальную залу. В одной из прилегающих к зале комнат, где никого не было, так как все танцевали, она увидела хозяина, который разговаривал со штатским господином.

Барон тотчас заметил ее:

– Как? Царица бала не танцует и прячется от своих поклонников! – сказал он любезно. – Позвольте мне, княгиня, – продолжал он, не замечая, что Валерия изменилась в лице, так как узнала Самуила, – представить вам моего друга, барона Вельдена, отличного танцора. Судьба покровительствует ему, доставляя счастье приблизиться к царице бала. Могу ли я вас просить обещать ему тур вальса.

Валерия ответила легким наклоном головы на глубокий поклон банкира. Она не имела причин отказать в танце одному из гостей, которого представлял ей хозяин дома. Сердце ее сильно билось, и холодный пот выступил на лбу: она увидела подходящего к ней Рауля.

– Ах, ты здесь и не танцуешь? – спросил он ее.

– Княгиня обещала тур вальса моему другу, – сказал Кирхберг, – но вы, кажется, не знакомы: барон Вельден, князь Орохай.

Молодые люди обменялись церемонным поклоном. Затем Самуил, проницательный взгляд которого заметил смущение Валерии, повел ее в танцевальную залу и, взяв за талию, увлек в вихре вальса. Наружно он был совершенно спокоен, но Валерия чувствовала тревожное биение его сердца. Словно во сне кружилась она, не смея поднять глаз на своего кавалера и чувствуя на себе его пламенный взгляд. Окончив вальс, Самуил остановился. Они были у входа в зимний сад, куда манил на отдых приятный полусвет, и, предложив руку своей даме, он отвел ее туда. Валерия была сильно взволнованна, она то бледнела, то краснела, а рука ее, опиравшаяся на руку Самуила, дрожала, как лист. Княгиня не в состоянии была превозмочь себя, хотя и сознавала, что это было непростительной, постыдной слабостью перед человеком, так хорошо умевшим владеть собой, что на его лице не отражалось ничего, кроме холодной и почтительной вежливости. В эту минуту мимо проходил лакей с подносом, уставленным прохладительными напитками, и Валерия, чтобы казаться спокойной, остановила его и взяла стакан холодного лимонада. Она поднесла его к губам, но Самуил удержал ее, взял из руки у нее стакан и снова поставил его на поднос.

– Ах, княгиня, – проговорил он любезным голосом, – что бы сказал князь, если бы увидел, что вы, разгоряченная танцами, пьете холодный лимонад!

С минуту Валерия смотрела на него со злобой и удивлением.

– Как вы смеете? – прошептала она. – Это дерзость!

Самуил насмешливо смотрел на нее.

– Я не злопамятный человек, княгиня, и помешал вам схватить омерзительную болезнь, так как я этого не стою; не стоит того и вальс, который вы вынуждены были протанцевать с евреем. Теперь, ваша светлость, я пойду и скорей пришлю вам чаю.

Он поклонился и ушел.

Задыхаясь от волнения, она ушла в самый темный угол оранжерейной залы и опустилась на бархатную скамейку, скрытую в кустах. Как он смеет оскорблять ее своим насмешливым обращением? Или он ее больше не любит? А в таком случае, отчего это беспокойство за ее здоровье? Жгучие слезы катились по щекам Валерии, она была возмущена до крайности.

– Здесь! – послышался в эту минуту хорошо знакомый голос, и она увидела Самуила, за которым шел лакей со стаканом чая. Он тотчас отыскал княгиню в ее убежище.

Она поспешила стереть слезы, ее прелестные черты приняли суровое и холодное выражение и, гордо подняв украшенную бриллиантами голову, она прошла мимо Самуила, не удостоив его взглядом.

Когда удивленный лакей ушел, Самуил опустился на скамейку, где сидела Валерия, и заметил на полу платок, который княгиня уронила, вставая. Подняв его, он увидел, что тот был весь мокрый.

– О, Валерия! Ты еще любишь меня, если наша встреча вызвала слезы! – прошептал он, прижимая платок к губам. Затем он спрятал его на груди и, прислонясь к спинке скамейки, мыслями унесся в прошлое.

Рауль, не танцевавший вследствие нервной болезни головы, искал спокойного уголка и поместился, наконец, в мягком кресле, стоявшем в глубине амбразуры окна-балкона, отделявшегося от смежной комнаты тяжелой портьерой. Несколько минут спустя по ту сторону портьеры послышались шаги. – Сядем здесь, Эмиль, – сказал кто-то.

– Хорошо, но слушай то, что я начал тебе говорить. Заметил ты, Карл, что княгиня Орохай танцевала с банкиром Мейером, с недавних пор превратившимся в барона Вельдена? У этих сынов Израиля настоящая мания приобретать дворянские титулы. Но кто позволил себе представить его княгине Орохай? Довольно неприятно уже то, что Кирхберг любит приглашать к себе подобных людей, но навязывать еврея такой особе, как княгиня, по-моему, большая дерзость.

– Послушай, – проговорил смеясь тот, которого назвали Карлом, – я расскажу нечто более пикантное. Все знают, что дела графов Маркош были расстроены до последней степени, и что их ожидало разорение. Но в ту пору, не знаю каким образом, Мейер влюбился в графиню Валерию. Сознавая, что мало кто будет жаждать породниться с ним, он забрал себе все обязательства обоих графов и, заручившись этими документами, сделал предложение. Надо полагать, что предложение это было принято, так как в течение некоторого времени он очень часто посещал семью графа, и они даже нанесли ему визит в его Рюденгорфском имении; кроме того, к нему ездил священник, приготовлявший его к крещению. Но встретился Орохай – и все изменилось: ростовщику заплатили и выгнали его вон.

– Откуда же ты знаешь все эти подробности! Официально ничего не было известно об этой помолвке.

– Конечно. Тут нечем было похвастаться. Но я имею эти сведения из верных источников. Отец мой знает одного делового человека, который сам продал векселя графа Маркоша главному поверенному банкирского дома Мейера, собиравшему их повсюду. Кроме того, жена этого еврея держит модный магазин, а одна из ее мастериц много лет работает на мою мать и моих сестер. Эта девушка знает все подробности и рассказывала нам о посещениях Мейера, о его предполагаемом крещении и покушении на самоубийство, которое вызвано было помолвкой князя и княгини. И мне было очень забавно видеть красавицу княгиню, танцующую со своим отставным женихом; она казалась очень взволнованной. Как знать, быть может он ей и нравился? Он очень красив!

– Вот какая история! Однако, слышишь, заиграла музыка, пора идти отыскивать наших дам.

Рауль жадно слушал и бесился. Когда шаги этих двух болтунов стали удаляться, он взглянул им вслед. Один из них был пехотный офицер, другой штатский и совершенно ему незнакомый. Взволнованный, князь снова опустился в кресло, и горькое сомнение охватило его душу.

– Так вот тот человек, которому была обещана Валерия. Он, бесспорно, красив, в его наружности и манерах нет ничего, выдающего его происхождение. Что, если он действительно ей нравился? – с подозрительной ревностью Рауль стал припоминать и разбирать все непостижимые случайности, которые происходили после его помолвки: странная грусть Валерии, ее внезапный отъезд в Неаполь, расстройство нервов, продолжающееся до сих пор, и ее болезнь в день свадьбы. Кровь бросилась ему в голову: ужели он был обманут, и ему предпочли… еврея? Затем он вспомнил доброту Валерии, любовь, которую она ему выказывала, ее чистый светлый взгляд, и отбросил всякую мысль об измене. Тогда злоба его обратилась на Самуила и Кирхберга; на первого за то, что втерся в общество, которого был недостоин, а на второго за то, что он осмелился представить его жене такого кавалера.

– Вот что выходит, когда человек изменяет своим правилам, – проворчал он вставая. – Если бы я не повел Валерию сюда, где всегда рискуешь столкнуться с какой-нибудь дрянью, то не было бы повода к этим ядовитым сплетням.

Взбешенный Рауль стал искать хозяина дома, он хотел попросить его быть более разборчивым, представляя Валерии танцующую молодежь.

Найдя барона, он сказал ему, что желает с ним поговорить, и для большего удобства вошел с ним в зимний сад. Остановились они у группы деревьев, не подозревая, что по другую сторону все еще сидел Самуил, и что, таким образом, разговор их мог быть услышан.

– Что с вами, князь? Вы, кажется, очень взволнованы, – спросил барон, немного удивленный таинственностью беседы.

– А вот что, мой милый барон. Только что я узнал, кто тот человек, которого вы мне представили под именем барона Вельдена, и должен был выслушать, как мои знакомые выражали справедливое удивление, что он танцевал с княгиней. Я не оспариваю ваших взглядов, но не могу отказаться от тех, в которых был воспитан; я мирюсь с тем, что в вашем доме рискую встретить евреев, но прошу вас не подводить их к моей жене. Я чувствую непобедимую антипатию к этим ростовщикам, которые покупают себе дворянские титулы, чтобы унижать их.

Барон чувствовал себя крайне неловко, но оправдаться не успел, так как его смутило еще более неожиданное появление из-за деревьев бледного, как полотно, Самуила, который встал перед Раулем.

– Я не ростовщик, князь, – сказал он дрогнувшим голосом. – Вы дадите мне удовлетворение за это оскорбление. Представляю вам выбор оружия.

Рауль смерил его насмешливым взглядом; обычное спокойствие, казалось, возвратилось к нему, и красивая голова гордо откинулась.

– Крайне сожалею, господин Мейер, что не могу дать вам удовлетворение, – холодно ответил он, отчеканивая каждое слово. – Я могу драться только с равным мне, то есть благородным по рождению. То, что я сказал, не может вас оскорбить: вы – израильтянин, а мнение об этом народе давно установлено. Я знал одного еврея, который, полюбив девушку, спекулировал на разорении ее родных и, собрав в свои руки все их долговые обязательства, заставил несчастную выбрать одно из двух: его или бесчестие ее родных. Подобный поступок хуже ростовщичества, по мнению каждого честного человека.

Еще раз, смерив Самуила взглядом холодного презрения, князь повернулся и ушел. Бледное лицо Самуила вспыхнуло, и он пошатнулся.

– Успокойся, друг мой, – говорил барон, сжимая ему руку. – Я его образумлю и обещаю вам устроить это дело. Я не потерплю, чтобы в моем доме оскорбляли кого-либо из моих гостей.

– Мне тоже очень жаль, что оскорбление было нанесено в вашем гостеприимном доме, – ответил Самуил, стараясь овладеть собой, – но ваши родные оправдали бы князя. Довольно и этого бесславия, а теперь я сам не хочу драться с ним. Только позвольте мне удалиться, так как вы понимаете, что я не в силах более оставаться на балу.

Взбешенный и огорченный барон проводил его до прихожей, решив в душе загладить это неприятное столкновение и доказать Самуилу, какое уважение он ему внушает.

Глава 9

Трудно выразить в каком ужасном настроении вернулся домой Самуил. Бешенство, отчаяние, оскорбленное самолюбие и жажда мщения бушевали в нем. Он всю ночь проворочался в постели и лишь к утру тяжелый, лихорадочный сон успокоил его возбужденные нервы.

Через несколько дней Самуил, видимо, оправился, но в сердце его вспыхнула такая дикая ненависть к Раулю, что порой она захватывала даже Валерию. Он готов был пожертвовать жизнью, чтобы отомстить своему заклятому врагу, который отнял у него любимую женщину, назвал его ростовщиком, презрительно отнесся к нему и отказался дать удовлетворение за все оскорбления. Эта мысль о мести не покидала его ни на минуту, тем более, что привести в исполнение его желание было очень трудно. Целыми часами ходил он взад и вперед по кабинету, ломая себе голову, чтобы найти средство поразить в самое сердце человека, который казался неуязвимым под тройной броней, созданной ему его высоким положением, солидным состоянием и замкнутой жизнью.

Самуил худел и бледнел под гнетом навязчивой мысли, порой он терял надежду удовлетворить свое затаенное желание, а затем с новым упорством искал средство достигнуть цели.

Понятно, что в таком состоянии он холодно принял известие о том, что Руфь готовится стать матерью. Тем не менее, это обстоятельство послужило поводом к некоторому сближению между супругами. Самуил счел своей обязанностью обласкать жену и сказать ей несколько слов утешения, вследствие чего бедная Руфь, наболевшее сердце которой жаждало примирения, нарушила свой обет молчания, и отношения между супругами стали менее натянутыми.

Однажды отец фон Роте, согласно данному обещанию посетивший своего друга, спросил его, уходя:

– Вы не здоровы, барон? Я сейчас встретился с доктором, выходившим от вас.

– Нет, жена моя не здорова, у нее очень тяжелая беременность.

– А, вы будете скоро отцом? Поздравляю вас, друг мой, и надеюсь, что это счастливое событие сгладит последний след печального прошлого. Княгиня Валерия тоже ожидает рождения ребенка.

– К какому времени? – спросил банкир, стараясь этим простым вопросом скрыть охватившее его волнение.

– К концу июня.

Самуил вздрогнул, и адская мысль мелькнула в его уме.

Он с нетерпением ждал ухода священника и, проводив его, заперся в кабинете, чтобы на свободе обдумать свой новый план. Руфь ждала родов тоже в конце июня; если бы ему удалось обменять детей, особенно если это будут мальчики, то он приобрел бы оружие, способное со временем смертельно поразить человека, которого он ненавидел всеми силами своей души.

Действительно, этот гордый аристократ, который не допускает иных сношений, как только с равными себе, будет воспитывать, ласкать как своего наследника ребенка презираемой нации, между тем как настоящий князь сделается евреем. Он с детства внушит ему ненависть к христианам, сделает из него скаредного фанатика, настоящего кровопийцу, а в благоприятный момент откроет всю истину и насмеется над стыдом и, главное, бессильным бешенством князя, потому что к этому времени пуля пистолета избавит его, Самуила, от суда человеческого. В этот раз он не промахнется и умрет с радостью, зная, что его смерть будет двойной местью его врагу. Самуил положительно упивался этим намерением и при одной мысли, что случай может разрушить его план, послать этим двум матерям детей различного пола, или с большим промежутком времени между рождением того и другого, им овладевало безумное бешенство. Время ожидания проходило у него во взвешивании всех шансов и подробностей задуманного. Ослепленный ненавистью, он не думал ни о гнусности своего поступка, ни о самовольном распоряжении судьбой собственного ребенка. Неожиданный случай еще более усилил его ненависть и укрепил его решение.

Старший агент его, Леви, пришел однажды весь в слезах просить у него отпуска на несколько дней, чтобы похоронить своего второго сына, десятилетнего ребенка.

– Отчего же он умер? – спросил с участием Самуил.

– Он утонул самым ужасным образом. О! Гои, будьте вы прокляты! – простонал Леви, воздев руки к небу.

– Какое имеют отношение гои к смерти вашего сына?

– Один из них мог его спасти и не сделал этого только потому, что ребенок был еврей. Да поразят, да уничтожит Иегова этого бесчувственного зверя, князя Орохая.

Банкир слушал его с удивлением.

– Сядьте, Леви, – сказал он, – и расскажите толком все, что случилось.

– Вчера мальчик пошел со старой Ноэми к одной нашей родственнице, которая живет по ту сторону реки близ острова Маргарит, – начал Леви, утирая слезы. – Около семи часов вечера Ноэми с ребенком возвращалась в лодке. Подойдя к берегу, они увидели несколько дам и двух офицеров, ожидавших лодку, чтобы переехать реку. Один из них был князь Орохай, а другой старый полковник, нам не знакомый. Когда лодка почти причалила, Борух, ребенок живой, хотел выскочить на пристань, но промахнулся и упал в воду. При виде тонувшего ребенка князь стал проворно раздеваться, а Ноэми не перестававшая кричать, несколько ободрилась, как вдруг князь, прислушавшись к ее воплям, сказал:

– А ведь это, кажется, еврейка!

– Ха! Ха! Ха! Конечно! И я удивляюсь, что вы из-за этого решились на холодную ванну, – заметил полковник.

– Князь побледнел, с ненавистью взглянул на наших, а потом застегнул мундир и ушел. Несколько позже лодочник вытащил ребенка, но он уже был мертв.

Утешив, как мог, несчастного отца, Самуил отпустил его. Все в нем кипело и возмущалось.

– Негодяй! – шептал он, стиснув зубы. – Ты позволяешь утонуть человеку потому только, что он принадлежит народу, который ты преследуешь слепой ненавистью. Но подожди! Немезида близится к тебе, может быть.

Вечером того же дня он сказал раздевавшему его камердинеру:

– Тебе известно, Стефан, какое расположение чувствовал я в былое время к княгине Орохай? Я и теперь питаю большое участие ко всему, что ее касается, и желал бы знать, когда она родит и каково будет состояние ее здоровья. Ты, кажется, имеешь отношение к дому княгини. Я щедро награжу тебя, если ты будешь сообщать мне о том, что там делается, и известишь о родах.

– Нет ничего легче: Марта, старшая камеристка княгини, моя невеста, и можете быть уверены, господин барон, в моей готовности вам услужить, – ответил радостно слуга, и на его бритом лице расцвело жадное выражение.

Июнь месяц был на исходе. Самуил сидел на террасе, выходящей в сад. Был чудный вечер. Полулежа в соломенном кресле, молодой человек рассеянно глядел на струи фонтана, рассыпавшиеся на солнце тысячами бриллиантов. Но в эту минуту красота окружавшей его природы, по-видимому, на него не действовала. Его выразительное лицо было сильно чем-то озабочено, и он волновался. Вот уже два дня, как Руфь родила сына, а о Валерии ничего не было слышно. Опасение, что у нее родится дочь и что тогда рушится весь план его мщения, не давало ему покоя.

Вошедший в это время Стефан прервал его мысли.

– Что тебе надо?

– Я сейчас узнал, господин барон, – с таинственностью сказал камердинер, – что княгиня Орохай произвела на свет сына. Марта не могла известить об этом раньше, так как ее госпожа была очень больна, и весь дом в тревоге.

Самуил вскочил, его бледное лицо вспыхнуло, и глаза сверкали дикой радостью.

– Иди за мной, мне нужно нечто сказать тебе.

Войдя в кабинет и заперев кругом двери, он вдруг спросил его:

– Хочешь ты сделаться богатым, независимым и тотчас жениться на своей невесте? Словом, хочешь ты получить целое состояние взамен услуги, которую вы с Мартой можете мне оказать?

Хитрое лицо слуги осветилось радостью.

– Разумеется, господин барон! Вы всегда ко мне были столь милостивы, что мы с Мартой готовы для вас на все, что угодно, кроме убийства, – прибавил он, впрочем, тихо и неуверенно.

– Дурак! Выдумал же, что я потребую от него убийства… Все дело в обмене. Я хочу получить ребенка княгини Валерии, а мой сын должен быть положен в колыбель маленького князя.

Глупое удивление отразилось на лице лакея.

– Я не понимаю, зачем вы хотите расстаться с вашим сыном, – прошептал он.

– Это тебя не касается. Достаточно, если ты понял, что я хочу обменять детей, чтобы уговорить Марту оказать мне эту услугу. Я обогащу вас обоих.

– Простите мне мое глупое восклицание, – сказал Стефан уже с обычным хладнокровием. – Я надеюсь, что Марта будет столь благоразумна, что не захочет жертвовать своим счастьем. Я сейчас же пойду к ней и сговорюсь, как устроить это дело.

– Ступай и возвращайся скорее: обмен должен быть сделан сегодня же.

Оставшись один, Самуил с нетерпением стал ходить взад и вперед по своему кабинету: каждая минута казалась ему вечностью. Прошло около полутора часов, наконец, явился Стефан; на его лице было заметно сильное волнение и хитрые глаза его радостно блестели.

– Дело сделано, господин барон, но не без труда, – сказал он, утирая лоб. – Сперва эта глупая Марта и слышать не хотела, а потом уж мне удалось уговорить ее, и она на все согласилась. Теперь самая удачная минута, князь и граф провели всю прошлую ночь и весь день возле больной, очень утомились и, желая уснуть, оставили ее теперь на несколько часов. Ребенок в смежной комнате с кормилицей; она нам помехой не будет, но Марта решительно не знает, как удалить акушерку, которая, наблюдая за княгиней, часто входит в комнату ребенка.

Самуил молча подошел к шкафчику, приделанному к стене, открыл его и вынул из него пузырек с бесцветной жидкостью.

– Дай этот пузырек Марте. Пусть она вольет пять, шесть капель в питье акушерки и кормилицы, и они уснут, по крайней мере, часа на три. Ступай же скорей: подожди там, и когда это будет сделано, сейчас же приходи мне сказать. Конечно, поезжай на извозчике, но устрой так, чтобы он не мог подозревать, куда и откуда ты едешь.

– Я уже так и сделал. Вы можете быть спокойны, господин барон, на счет моей осторожности.

Стефан был уже у дверей, когда Самуил вернул его.

– Постой, ты мне не сказал, где и каким образом произойдет обмен.

– Это очень просто. Комната княгини на первом этаже, окна спальни и смежного с ней будуара выходят в сад. Из будуара винтовая лестница спускается на маленькую террасу, окруженную кустами. Марта уже открыла эту калитку в ограде, через которую входят садовники. Я войду в эту калитку и направлюсь к террасе, а Марта будет сторожить меня на верху лестницы и по условленному знаку принесет мне князька.

– Хорошо, иди и возвращайся скорей.

По уходе Стефана Самуил вынул из шкафчика другой пузырек, подобный первому, положил его в карман жилета и направился на половину Руфи. В комнате рядом со спальней, за столом перед кофеваркой и корзиной с печеньем сидела акушерка, толстая женщина с добродушным лицом. Она только что налила себе чашку кофе. При виде хозяина дома она встала и как бы оправдываясь, проговорила: