Болотный цветок

Станислав стоял и молча его слушал. В нем все дрожало и кипело от оскорблений, брошенных ему в лицо, но наружно он оставался спокойным!

– Я к вашим услугам, генерал, потрудитесь сами назначить условия поединка. Желаете вы свидетелей?

– Бог будет нашим свидетелем, и без того довольно скандала. Я остановился у православного священника, отца Андрея, и буду ждать вас ровно в шесть утра, а место выбирайте сами.

– Прекрасно, я буду точен. Но позвольте вам сказать, что, не отрицая своей вины, я не признаю за вами права быть судьей в этом деле. Вспомните, ведь ваш развод был также вызван неуважением к семейному очагу. А теперь позвольте проводить вас. – Павел Сергеевич побледнел, но не сказал ни слова, и они расстались молча.

Вернувшись в кабинет, Станислав сел, облокотился на стол и опустил голову на руки; он хотел собраться с мыслями и успокоиться.

Граф не был трусом, а дуэль и даже смерть его не страшили, но такое сплетение трагических событий и вызванное последним разговором волнение окончательно перевернули его душу, потрясенную исчезновением Марины.

«Юлианна умерла, – думал Он, – Марины тоже уже нет, быть может, в живых… Какое странное злополучное совпадение: с той минуты, как погибла невинная, которая пожертвовала собой, чтобы прикрыть их грех, и служившая для них щитом против людской злобы, истина всплывает наружу, раскрытая самой виновной… Ужели и в самом деле существует небесное правосудие – неумолимое, презирающее расчеты людские и карающее грешника в ту минуту, когда тот меньше всего ожидает наказания? Впрочем, разве судьба не потешилась над ним самим? Его безумная, ненасытная погоня за наслаждениями привела его к браку с женщиной, которую он не любил, но которая, словно в насмешку, поработила его до того, что жизнь без нее казалась ему бесцельной и пошлой. А теперь, даже если Марина жива и ее найдут, она потеряна для него навсегда: его дуэль, коли он убьет Адаурова, создаст между ними непроходимую бездну».

Тяжелый вздох вырвался из груди Станислава и тут впервые, может быть, его охватило отвращение к жизни…

Некоторое время он еще просидел в задумчивости, а затем вдруг встал и зажег лампы, освещавшие картину «Блуждающего огонька», которую он уже давно перенес в кабинет.

Сдвинув брови, он долго любовался образом Марины, а потом подошел к письменному столу, открыл ящики и частью изорвал, частью привел в порядок бумаги. Затем он сел и стал писать.

Было около половины шестого утра, когда панна Камилла с вытаращенными от ужаса глазами, в одной юбке и ночной кофте, влетела в спальню графини, бросилась к кровати и схватила спавшую за руку.

Земовецкая вскочила и, увидав испуг своей приживалки, тревожно спросила, что случилось.

– Молодой граф… пан Стах… случилось несчастье, – впопыхах, едва внятно бормотала Камилла, дрожа, как в лихорадке.

Толстое красноватое лицо Земовецкой побледнело.

– Помоги мне одеться и говори толком, что случилось? – сказала она и проворно соскочила с кровати.

Обувая графиню, подавая ей юбки и капот, Камилла рассказывала, что накануне граф приказал камердинеру разбудить его в пять часов и предупредил кучера, чтобы к половине шестого был готов шарабан. В назначенный час Франек пришел будить пана, но увидав, что в спальне его не было, а кабинет освещен, заглянул туда: граф сидел, откинув голову, в кресле перед письменным столом, на котором горела лампа. Думая, что тот просто задремал, он не стал его тревожить, но когда подали к крыльцу экипаж, Франек пошел доложить об этом графу и застал его в прежнем положении; подойдя ближе, он с ужасом заметил, что рядом с креслом на ковре валялся револьвер, а на рубашке видна кровь.

При этом известии графиня задрожала и поспешила на половину внука; но по дороге она дважды пошатнулась, точно у нее кружилась голова.

В кабинете вокруг кресла, на котором лежал Станислав, толпилась прислуга с бледными, растерянными лицами; люди пугливо расступились и отошли, когда вошла графиня. Нетвердым шагом подходила она, держась за Камиллу, и оперлась на письменный стол. С ужасом глядела она на помертвевшее лицо графа, который тоже уставился на нее своими стеклянными, широко раскрытыми глазами; жилет был расстегнут, и несколько капель крови пестрели на рубашке. В эту минуту торопливо вошел Ксаверий.

Нагнувшись к Станиславу, он пощупал его руку, приложил ухо к сердцу и выпрямился.

– Я полагаю, граф скончался, – глухо сказал он. – Тело похолодело, и сердце не бьется…

Графиня закрыла глаза, а потом вдруг рванулась вперед, и лицо ее покрылось сизо-багровыми пятнами. Взмахнув руками, она сделала еще несколько шагов и замертво рухнула на пол. Ее унесли и уложили, а верховой поскакал за доктором.

Слух о происшествии в замке быстро облетел окрестности и около полудня дошел до церковного дома, где остановился Павел Сергеевич, все утро поджидавший Станислава, волнуясь и негодуя. Известие о самоубийстве графа глубоко его поразило и заставило призадуматься; но по зрелом размышлении он счел за лучшее отправиться в замок и лично узнать о подробностях.

Твердо решив не уезжать, пока не узнает надлежащим образом, что сталось с Мариной, Павел Сергеевич хотел знать, как и от кого можно было бы получить разрешение на обыск замка, в случае, если затянется болезнь графини. Обращаться к властям ему не хотелось ввиду смерти графа; в глазах общества покойный все же был его зятем, и ему тяжело было раздувать семейный скандал.

Расстроенная Камилла сообщила ему, заливаясь слезами, что, по словам доктора, граф выстрелил себе прямо в сердце, и смерть была мгновенной, но и графиня почти в безнадежном состоянии: у нее был апоплексический удар, и после обморока отнялась половина тела. Затем она добавила, что получена депеша на имя графа Станислава, которую она позволила себе вскрыть. Депеша оказалась от барона Фарнроде, который телеграфировал, что приезжает с вечерним поездом и просил выслать ему экипаж.

– Ведь это второй внук графини и, стало быть, наследник графа?

– Да, он самый, – ответила Камилла, хмурясь.

– Я знаю барона и вечером зайду к нему, – сказал Адауров.

Письмо Станислава как громом поразило Реймара. Не хотелось верить, что Марина могла пропасть из собственного дома, окруженного громадным штатом прислуги, и притом так, что никто ничего не видел и не знал. Кое-какие намеки в письме возбудили в нем те же подозрения, которые мучили и графа, что бабушка причастна к этому загадочному происшествию. И холодный пот выступил у него на лбу при мысли об этом.

«Боже милостивый! Как жестоко наказывала его судьба за его тогдашний эгоизм и неуместную осторожность. Он побоялся счастья, которое судьба давала ему, а теперь исчезновение любимой женщины разрушило его последнюю надежду обладать ею, когда развод выпустит ее на свободу из плена». Но вдруг его отчаяние сменилось безумным гневом.

«Да, он поедет и разоблачит всю эту мерзость, хотя бы пришлось при этом упрятать старую каргу, на каторгу».

Он взял указатель железных дорог, выбрал поезд, а затем бросился в комнату тетки, которой и рассказал, что случилось.

Эмилия Карловна была ошеломлена известием, но упросила племянника взять ее с собой.

– Я измучаюсь здесь от беспокойства. Если хочешь, я остановлюсь не в замке, а у кого-нибудь в селе; но, по крайней мере, я буду знать, что там происходит. Ах, как мне жаль бедную Марину, – прибавила она со слезами.

Барон с минуту подумал.

– Хорошо, тетя, если ты успеешь собраться через час, едем вместе. Может быть, Бог вдохновит тебя, и твоя женская проницательность усмотрит следы там, где мы слепы. Уж мы поедем прямо в замок, а то Стах обидится, если ты остановишься не у него.

На станции, садясь в присланный из Чарны экипаж, барон узнал неожиданную и печальную весть о самоубийстве двоюродного брата и безнадежном положении бабушки. Нервы Эмилии Карловны не выдержали, и она проплакала всю дорогу. В самом тяжелом настроении прибыл барон с тетушкой в замок, где униженно, подобострастно их встретила панна Камилла с распухшим от слез лицом.

Узнав, что бабушке становится все хуже и хуже, и что она никого не узнает, барон прошел в большую залу, где было выставлено тело графа, а отец Ксаверий только что отслужил первую панихиду.

Реймар никогда не дружил особенно со Станиславом, рассеянную жизнь и распущенность которого не одобрял, но при виде тела красивого мужчины, обласканного судьбой, богато одаренного и безвременно погибшего по собственной вине, он почувствовал глубокую жалость.

Позже приехал Павел Сергеевич и сдался на настойчивые просьбы барона переселиться в замок, чтобы совместно вести розыски Марины.

На другой день скончалась графиня, не произнеся ни слова, и к вечеру в зале стоял второй катафалк.

Гнетущее тяжелое настроение повисло над замком. После обеда, до которого никто не прикоснулся, Эмилия Карловна пошла отдохнуть, а Павел Сергеевич с барон сели в маленькой гостиной курить и беседовать. Разговор шел преимущественно об исчезновении Марины и необходимых мерах, чтобы найти хотя бы ее тело.

– Вы позволите мне, барон, быть совершенно откровенным? Да? В таком случае, признаюсь вам, что, по моему глубокому убеждению, Марина пала жертвой преступления, потому что предположить несчастный случай при настоящих условиях немыслимо. Одна ваша бабушка, женщина фанатичная, да еще, может быть, этот ксендз с сатанинской рожей знают в чем тут суть и, чтобы найти тело Марины, необходимо обыскать весь замок. В таких старых зданиях наверно есть подполья, тайники и прочее, вот там-то и нужно искать ключ к этой загадке.

Барон молча его выслушал и взволновался.

– Подозрение, которое вы высказали, грызет и меня самого. Я знаю, что бабушка ненавидела Марину Павловну. Простите, если я коснусь тяжелых для вас обстоятельств, но я, в свою очередь, тоже откровенно разоблачу многое, вам совершенно неизвестное.

И он вкратце рассказал про то, что произошло в замке в день свадьбы, про объяснение графини Ядвиги с Мариной, покушение ее на самоубийство и преграду, воздвигнутую между Стахом и его женой.

Увлекшись рассказом, барон незаметно для себя выдал свои чувства, что не укрылось от Павла Сергеевича, заметившего с грустной улыбкой:

– Я вижу, что вы были преданным другом моей бедной Мары.

Реймар густо покраснел.

– Больше чем другом, Павел Сергеевич, я люблю вашу дочь всеми силами моей души. У меня на сердце лежат камнем угрызения совести и поздние сожаления, что я не понял во-время, что это за ангел. Я страшно наказан за свое ослепление, но теперь, после моего признания, вы понимаете, что я сыщу Марину Павловну живой или мертвой, хотя бы для этого потребовалось разобрать по камням все это старое гнездо.

X

Отец Ксаверий сидел у себя и обдумывал дальнейший план действий.

Случившиеся непредвиденные события захватили его врасплох. Самоубийство графа доставило ему, правда, даже удовольствие: одним врагом было меньше и притом врагом крайне опасным; но смерть графини его смутила и испугала. Что делать с пленницей? Как посещать ее и носить ей пищу? Он сообразил, что новый владелец замка – лютеранин – не захочет держать при себе ненужного ему капеллана, и он должен будет переехать в свой приход, а затем комнаты покойной графини запрут, и всему конец.

В течение полутора суток, что длилась болезнь Земовецкой, и до переноса тела в большую залу, все ее помещение было набито прислугой, а потому посещение подземелья было решительно невозможно; одно, что ему удалось, это выкрасть ключ от потайной двери.

Он мог бы, разумеется, бросить Марину на произвол судьбы: старое подземелье не выдаст тайны преступления, и никто не услышит предсмертных криков заключенной.

Но не на это рассчитывал Ксаверий: смерти своей жертвы он не хотел, а до обращения ее в католицизм ему было все равно. Его жгла дикая страсть. Но как достичь цели?

Опустив голову на руки, сдвинув брови и закусив губу, он напряженно думал, и вдруг лицо его засияло торжеством. Он вспомнил, что графиня говорила ему про другую дорогу из подземелья, которая выводила на реку, у порогов. Хотя она ему и не показала место, где была вторая дверь, но некоторые, вспомнившиеся ему указания дадут возможность найти второй выход.

«Сегодняшней же ночью он сойдет к Марине обычной дорогой и снесет ей съестные припасы, потому что она уже два дня не получала ничего; а попутно с этим поищет второй выход, которым он и будет пользоваться, чтобы навещать свою пленницу впоследствии, когда захочет, уже прямо из церковного дома. Марину он приучит к послушанию; старая ведьма уже не может их стеснять своей глупой, скотской ревностью, а „москаль“ со „швабом“ пусть себе ищут сколько угодно… – И он рассмеялся довольным, веселым смехом. – В самом деле, как он раньше не вспомнил про это обстоятельство, которое доставит ему блаженство, несмотря на его сутану, наложившую на него печать отвержения и сделавшую его рабом». Приказав подать ужин к себе в комнату, Ксаверий уложил затем всю провизию в корзину.

Как тень, пробирался он по коридору и уборной до комнаты покойной графини. Все везде тихо и пустынно; усталая прислуга, должно быть, ужинала в людской.

Ксаверий не был ни трусом, ни суеверным; однако, когда он проходил через спальню, его охватила дрожь и чувство панического ужаса.

Высокие стрельчатые окна были раскрыты настежь, и бледный луч луны озарял белесоватым светом пустую кровать и неубранные, в беспорядке лежавшие платье и белье. И вдруг ему почудилось, что с подушек поднимается багровое лицо покойницы, что ее пристальные, стеклянные глаза смотрят на него с бешеной, ревнивой злобой, и что она грозит ему кулаком… Дрожавшей рукой схватил он с туалета подсвечник, зажег и кинулся в молельню.

Бедная Марина, волнуемая страхом и отчаянием, была в эти дни настоящей мученицей… Уже две недели, как длилось ее заточение в сыром, зараженном воздухе погреба. Когда ей перестали носить пищу, она питалась спрятанными раньше припасами; но самое ужасное было, когда потухла ее лампа. Заметив, что свет гаснет, она подтащила к своему ложу остатки вина и провизии и села, с револьвером в руках, готовая защищаться в случае необходимости. По-видимому, ее или осудили на смерть, или хотели сломить страхом и голодом.

И действительно, когда она очутилась в темноте, как в могиле, ее охватили такой страх и отчаяние, что она чуть не сошла с ума. Дрожа от нервного возбуждения, Марина чутко прислушивалась к малейшему шуму; но снаружи все было тихо и слышался лишь писк мышей, которые дрались на полу и грызли остатки еды.

От ужаса волосы вставали дыбом, и была минута, когда она подумывала воспользоваться оружием, чтобы прекратить свою невыносимую муку; но когда она раздвинула лиф, чтобы нащупать сердце, ее рука тронула висевший на груди византийский крест, и револьвер выпал. Символ искупления напоминал словно, что не в самоубийстве, а в молитве надо искать спасения в минуту скорби…

Марина стала молиться, как еще ни разу в жизни не молилась, прося источник вечного милосердия освободить ее, или послать смерть. И восторженный порыв не был бесплоден: удивительное успокоение снизошло на ее душу и дремота заслонила собой весь ужас ее положения.

Спала она так крепко, что не слышала, как заскрипел засов и открылась дверь. Это вошел отец Ксаверий и поставил на стол зажженную свечу.

Подойдя к спавшей, он залюбовался ею. Несмотря на смертельную бледность и застывшее на лице страдальческое выражение, она была дивно прекрасна. Волнуемый страстью, ксендз нагнулся к ней и в эту минуту заметил в ее руке револьвер, который он осторожно вынул и опустил в карман.

– Вот теперь, голубушка, ты будешь сговорчивее и безопаснее, – проворчал он.

Однако, несмотря на всю его осторожность, прикосновение влажной, холодной руки разбудило Марину. В первую минуту она подумала, что, вероятно, на нее взобралась крыса и, вскрикнув, вскочила, но когда почувствовала, как чьи-то руки обхватили ее и горячие уста прижались к ее устам, к ней тотчас вернулось сознание.

Она вмиг поняла, что обезоружена и в полной власти негодяя-ксендза; но разгоряченное лицо Ксаверия возбудило в ней такое гадливое, отталкивающее чувство, что силы ее словно удвоились. Она выпрямилась в державших ее за талию руках и стала отчаянно отбиваться.

Ксаверий упал, между тем, на колени и задыхавшимся голосом шептал:

– Не противься, это бесполезно. Ты в моей власти, и ничто в мире не помешает мне упиться твоей красотой. Дай поцеловать мне твой ротик и раздели мою горячую, преданную любовь. Я буду твоим рабом и верну тебе свободу…

Но Марина даже не слушала его; она боролась и отбивалась с такой силой, что он едва мог ее удержать. В этой борьбе платье рвалось в клочья, летели булавки, и вдруг оборвалась золотая цепь, на которой висел крест, очутившийся у нее в руках. Зажав его крепко, она со всей силы ударила им ксендза по голове.

Острым углом массивного креста она попала в висок с такой силой, что Ксаверий с криком замертво повалился на пол.

С злобным самодовольством, на которое пять минут назад она не считала себя способной, смотрела она на залитое кровью лицо врага и его неподвижное тело; ее объяла сладость освобождения.

Но она вспомнила, что надо бежать, пока можно и пока этот мерзавец не пришел в себя. Дрожащими руками схватила она подсвечник и бросилась к выходу; дверь была полуоткрыта. Как молния, взбежала она на лестницу, пролетела по коридору и открыла дверь в молельню. Здесь она остановилась в нерешительности.

Если графиня увидит, она ее не пропустит и снова захочет заточить. Но нет! Теперь она не дастся в руки, а оглушит ее подсвечником и поднимет на ноги замок, потому что знает, где электрические звонки.

Задув свечу, она решительно откинула портьеру и остановилась в смущении. Что значат открытые окна, пустая постель и беспорядок в комнате?.. Да не все ли равно! Дорога свободна и надо пользоваться.

Она пробежала гостиную и другие комнаты графини и очутилась в широком коридоре, который через столовую вел в ее апартаменты.

В эту минуту открылась дверь, и лакей с посудой на подносе показался на пороге. Увидав ее, он остановился ошеломленный, и поднос вывалился из его рук.

– Jesus, Maria! Покойная графиня, – завопил он, бросаясь назад.

Впрочем, испуг лакея был вполне извинителен. Своим мертвенным лицом, распущенными и всклокоченными волосами, окровавленным и изодранным платьем, со спасительным крестом в руках Марина могла испугать кого угодно.

В столовой Павел Сергеевич с бароном и Эмилией Карловной пили чай; но услыхав неистовый крик лакея, сопровождаемый звоном разбитой посуды, они бросились к двери и остановились, как вкопанные.

В нескольких шагах от них в коридоре стояла Марина, или, вернее, ее тень, потому что в этом видении ничего живого не было, кроме широко открытых горящих глаз. Но вот «призрак» протянул вперед руки, выронил крест и с криком «папа» двинулся к ним…

В ту же минуту Марина зашаталась и упала бы на пол, если бы барон вовремя ее не подхватил.

Адауров с Реймаром отнесли ее в соседнюю комнату и уложили на диван, а Эмилия Карловна, видя, что она полунагая, сняла с себя шаль и закутала ее. Закрывая Марину, она увидела кровоподтеки и рубцы, покрывавшие ее спину и шею.

– Точно следы плети, – ужаснулась она.

– Да, она была в каком-то погребе: платье насквозь пропитано запахом сырости, – заметил Реймар.

Один Павел Сергеевич ничего не говорил и, стоя на коленях у дивана, покрывал поцелуями похолодевшие руки и бледное лицо дочери, повторяя:

– Мара, Мара, дорогое дитя мое.

Реймар первый опомнился от изумления и, послав тотчас же за доктором, принес сам воды и нюхательной соли, чтобы привести Марину в чувство.

После долгих страданий она пришла наконец в себя и ее первыми словами были:

– Я убила ксендза… крестом, который дала мне игуменья. Он там, в подземелье…

Судорожно обхватив затем руками шею отца, она прижалась к нему, повторяя:

– Защити меня… увези отсюда…

Павел Сергеевич утешал ее и уверял, что впредь никогда с ней не расстанется, и это отчасти успокоило Марину. Она выпила вина и молока; однако возбуждение все же было сильное, и она поминутно вздрагивала, когда стала нервным голосом описывать все, что с ней случилось.

– Увези меня, папа, из этого ужасного места, – просила она, – чтобы я никогда не видела больше ту страшную женщину, которая меня так мучила. После всего того, что произошло, Стах не посмеет меня дольше здесь удерживать…

– Ты свободна, моя ненаглядная: враги твои умерли, – тихо ответил Адауров. – А жертва твоя, увы, была напрасна.

И он вкратце рассказал ей, как узнал правду от Юлианны и последние события: самоубийство графа и смерть графини.

– Ты видишь, дорогая, что для нас с тобой все горести кончены. Ты меня больше не покинешь, а мне в твоем лице возвращена хоть половина моего счастья. Значит, еще стоит жить!..

И Павел Сергеевич нежно прижал ее к своей груди.

Марина дивилась и ужасалась, слушая отца, но была, видимо, слишком утомлена, чтобы ясно оценить значение происшедших событий. Наблюдавшая за ней Эмилия Карловна встревожилась, заметив, что глаза Марины лихорадочно блестят, а по временам ее бросает в краску и по телу пробегает дрожь.

– На сегодня довольно болтать, надо ее уложить. Я приказала приготовить ей ванну, а потом пусть она хорошенько отдохнет.

Опираясь на отца и барона, она добрела до своей комнаты.

Когда ее уложили на диван, и отец вышел, Реймар схватил ее руки и прижал их к своим губам.

– Простите меня, Марина Павловна.

Он прошептал так тихо, что она едва могла услышать, но взгляд, сопровождавший его слова, был полон безграничной любви и стоил самого горячего признания. Блаженная улыбка пробежала по истощенному лицу Марины, и сквозь охватившую ее истому ей рисовалась уже далекая картина счастливого мирного будущего.

Марина чувствовала невыразимое блаженство, когда час спустя, освежившись в ванне и надев чистое белье, она легла в кровать, а горничная расчесала и заплела ей волосы.

– Как вы добры и как я вас люблю, – прошептала она, обнимая Эмилию Карловну, которая заботливо подсовывала ей под голову подушечку. – Побудьте еще со мной.

– Да я вас не оставлю. Я буду спать тут же. Видите, мне приготовлена на диване постель.

Марина облегченно вздохнула, но вдруг привстала и схватила за руку свою собеседницу.

– Скажите, это большой грех, если чувствуешь довольство при мысли, что мои преследователи умерли, и не жалеть Станислава? Ведь он был моим мужем, да и кончил так печально.

– Успокойтесь, дорогая, и не мучайте себя такими вопросами. Господь знает, что делает, и не осудит за естественное и извинительное чувство; а если вам не хочется спать, так уж думайте лучше о будущем, а не о прошлом. Я твердо убеждена, дорогая Мара, что вы будете любимы и счастливы, – с доброй улыбкой успокаивала ее Эмилия Карловна.

Марина покраснела и закрыла глаза.

В это время барон с Павлом Сергеевичем спустились в подземелье и с ужасом осмотрели тюрьму, в которой Марина могла томиться целые годы и даже умереть голодной смертью, если бы Провидение не спасло ее.

С отвращением взглянули они на тело ксендза, лежащее в луже крови; он еще дышал и слабо стонал. Негодяй не внушал им, конечно, жалости, но барон позвал людей и после строго запрета болтать про то, что видели, велел перенести отца Ксаверия в одну из комнат нижнего этажа и перевязать его рану.

Обсудив все, Реймар с генералом решили, ради чести Павла Сергеевича и доброго имени барона, так как преступление учинено было его бабкой, избежать, по возможности, огласки скандальной истории. Кроме того, барон послал нарочного с письмом к епископу, в котором сообщал о проделке Ксаверия, предоставляя его преосвященству замять эту историю.

Прибывший поутру доктор нашел, что здоровье Марины внушает опасение. Больная проснулась в лихорадочном состоянии и по временам никого не узнавала; по мнению врача, ей грозила нервная горячка. Положение отца Ксаверия было безнадежным: полученный в голову удар повредил череп и вызвал кровоизлияние в мозгу.

Он умер на следующий день, не приходя в сознание.

Похороны Станислава и старой графини прошли тихо и без всякой торжественности; погребальную службу справил присланный епископом каноник.

Ксаверия схоронили втихомолку, ночью. Затем тот же каноник долго беседовал с викарием и толковал о чем-то с прислугой. Результатом этих разговоров было полное молчание о происшествии в замке; лишь глухие слухи проникли впоследствии в общество.

Для молодого хозяина замка и его гостей наступило тяжелое и тревожное время. Жизнь Марины висела на волоске, а пережитые нравственные страдания, нервное возбуждение вместе с физическими лишениями в сыром и холодном подземелье были слишком тяжелы для ее нежной, хрупкой натуры. Болезнь развивалась быстро, не поддавалась лечению, и положение больной ухудшалось со дня на день.