скачать книгу бесплатно
ПХЖ и тоталитаризм
Александр Крысанов
Будущий интеллигент, воспитанный в стиле несуществующего гуманизма, попадает в среду таких же наивных безумцев. Реализм, процесс получения образования в сочетании с процессом разложения личности дают веселый эффект. Начинается бред, война, вера в светлое будущее, приказы и смута… Книга содержит нецензурную брань.
ПХЖ и тоталитаризм
Александр Крысанов
© Александр Крысанов, 2022
ISBN 978-5-0056-4244-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От автора
Мы родились, чтобы исправить ошибки наших отцов и матерей. В итоге наделали еще больше… Фактический материал процентов на 80 правда. Звоните – расскажу. Такое стыдно говорить. Правда уродующая, правда не поддающаяся критическому анализу и осмыслению. Даже сейчас нет понимания для чего я это все сделал. Уже настолько поздно, что от рабочего названия «Московский проспект 88» ни чего не осталось. Ни чего запрещенного, это адрес в Воронеже. Когда это все задумывалось, самоубийство нашего общества еще можно прекратить. Именно о системе самоубийства эта книга. Я наживу себе десятки врагов. Но если не издам – миллионы. В центре кружек пассионариев лишенных инструментария к жизни. Не выполнение главной функции личности приводит к агонии смерти и войне….
Глава 1
Старость – это когда потенциально осуществимое переходит в разряд «уже никогда».
Пыльная комната. Четыре человека. Сквозь пробитую форточку летит холодный воздух, но солнца нет. Стучит дверь от сквозняка; она закрыта, но все равно стучит. Она никому не нужна.
Первый молчит, играя в шахматы сам с собой. Он никому не нужен. В двух метрах от него лежит Второй, спортсмен двухметрового роста. Нос поломан. Он смотрит в потолок. Он никому не нужен. В полутора метрах по длине сидит за компьютером Третий. У него ДЦП на ноги. Он этим пользуется. Третий никому не нужен. Справа от него лежит Четвертый. Незнамо кто. Листает книгу и хочет спать. Он тоже никому не нужен. Тишина. Лишь раз в минуту звучат восклицания Третьего, – и опять тишина.
– Слушайте, а сколько бы вы хотели иметь детей? – это Третий.
– Ой, как же ты надоел!
– Наверное, двоих.
– А у меня их вообще не будет…
Четвертый промолчал. Наверное, знал правду – вокзал, стакан, весна. Об этом подумали все.
Стук в дверь. Третий встал, но опять сел. Пошел открывать Четвертый.
Это Пятый, пьяный.
– Пойдем покурим…
– Да как же вы все надоели! Пойдем.
Коридор пуст.
– Ой, кури здесь, еле ходишь уже!
– Дай сигарету… – это Пятый.
– Ды на.
– Хм. А у меня есть. Это я тебя на гнилость проверял.
Еще один с ДЦП. Тоже на ноги. Он тоже никому не нужен.
– Это все из-за ног, да?! Ща буду всех крушить! – сказал Пятый. И упал.
Четвертый пошел за подмогой. Шестой лежал на кровати. Здоровенный крестьянин. Ему всегда смешно, но спокойно. Пятого отнесли спать. Четвертый покурил с Шестым…
Дверь на балкон хлопнула.
– У меня дела… – ушел.
– У меня тоже… – ушел.
1
Сидят на табуретах трое солдат. Играет музыка. Правда, не у них. Улица пробила окошко. Балки, камни из брусчатки, доски, кусок гусеницы – все освещалось солнцем и несло сквозь осколки стекла весну. Да, такой весны еще не было! Снаружи смрад, а так вообще прекрасно, хотя чего там только не было.
Напротив двухэтажного подвала был расположен какой-то штаб. Приезжали и уезжали машины, стучали сапоги и ботинки. Это был второй день.
– Че ж делать-то?
– Да я почем знаю…
У солдат при штабе не все так гладко, и весны им как-то не заметно. Вблизи штаба тлело разбитое бомбоубежище. Дым, который поднимался из недр человеко-бетонного сооружения, разъедал глаза, а запах давил на мозг, и – что еще хуже – летел на штаб. Конечно, за пять лет войны все привыкли и не к такому, но тут-то скоро победа, надо готовиться к миру.
Вышел капитан. Глаза опухли и потрескались. На нем новые сапоги и орден. Казалось, его только что разбудили. Ему нравилась война, и поэтому он воевал много, а спал мало.
– Так, старшина, иди сюда! – махнул он ладонью, похоже, на глаза.
– Товарищ капитан! Старшина…
– Вы че, совсем поох – ли! Вы тут под музыку с одним ведром бегаете, а мне там полковник п – ды вставляет!! Так. Чтоб в течение получаса ни одной дымянки не было!
– Есть.
Солдаты вместе со старшиной поставили еще более быструю музыку, и бегать стали еще быстрей. Правда, непонятно, откуда они брали воду. Это были последние запасы воды, сэкономленные населением за трехмесячную борьбу. И она до них дошла. Живым бы, конечно, хватило, мертвым – уже нет.
– Так, сейчас я что-нибудь придумаю. А вы можете пока перекурить.
Через пятнадцать минут бомбоубежище поливали с пробитого в двух местах брандспойта, но дым все шел. Время – тоже.
Выход нашелся сам собой.
Вели очередную колонну сдавшихся. Величайшая тоска охватила эту массу. Старики прятали свои глаза от подростков, подростки – от солдат, солдаты – от женщин; все в итоге смотрели в землю или в никуда. А ведь всего вчера или даже час назад это были обычные люди. Момент касания оружия о землю знаменовал конец, и каждый думал именно о последнем моменте, о стене. Шли они вяло и безжизненно.
– Товарищ старшина, да спросите лучше немца, они поумней!
– Молодец! Товарищ лейтенант, можно?
– Да бери кого хочешь. – Эти две звезды на каждом погоне ему явно не шли, и на душе было как-то не очень. «Наверное потому, что медаль не дали», – думал он, но дело было совершенно в потустороннем.
Тем временем старшина выдернул из колонны солдата лет семнадцати с какой-то странной раной на груди.
– Так, фашист, как это потушить? Переведи ему…
Немец улыбнулся. Лицо его перекосилось, но из-за слоя грязи, которым оно было покрыто, этого никто не заметил.
Старшина достал пистолет и выстрелил ему в голову.
Тишина. Такой весны еще не было.
Из колонны вышел мальчишка и вынул у трупа из сапога солдатскую книжку.
– Так, переведи ему вопрос.
– Товарищ старшина, тут надо где-то вентиляцию перекрыть.
– Ну дык перекрой.
– Есть.
Бетонная труба метрах в десяти выходила в пролом в стене разрушенного дома. Худой и длинный рядовой заткнул трубу тряпками. Дым пошел вверх, а минут через сорок вообще развеялся в солнечных лучах. Правда, старшина этого не видел: он уже сидел под арестом, жалея, что не дал этому ребенку банку тушенки, – а ведь хотел…
Колона сдавшихся двинулась дальше. Шли они по непонятно чему: ни стен, ни дорог, ни тем более улиц больше не было. Баррикады, подбитая техника и солдаты – вот новые достопримечательности. Экскурсии по нему теперь водили не музейные работники, а генералы и маршалы, смотрели – не школьники, а миллионы. Ценность экспонатов была непомерно высокой, и показывались поэтому не оригиналы, а репродукции и копии, да и то – очень низкого качества.
2
И за всем этим наблюдала девушка. Ее глаза возвышались над этой действительностью. Войны для нее не было. Было другое.
Колонна скрылась за горизонтом. Вокруг все осталось. Музыка играла, солдаты праздновали, танки гремели, самолеты летели, люди разбирали завалы, вино бродило, станки молчали, и лишь стук каблуков женских итальянских туфель раскраивал эту тишину.
Она шла и легко улыбалась. В белокурых локонах отражались солнце и пыль. Женственным манерам сопутствовал легчайший аромат французских духов. В тончайших перчатках – ухоженные красивые кисти. Глаза голубые, почти бесцветные…
Стук каблуков раздавался все громче и громче: чем страшней было то, по чему она шла, тем громче был стук. От такой легкости оглядывались все, но взгляд не доходил… Важнее было то, что каждый делал в этот момент – правда, некоторые не поднимали взгляда до конца, чтобы просто плюнуть. А сегодня…
Мальчик лет десяти тянул тележку с тремя трупами:
– Здравствуйте, фрау.
– Здравствуй.
– Вы не хотели бы мне помочь?
– Нет, спасибо. Не могу на это больше смотреть.
– Извините, фрау.
И все продолжилось далее. Двадцать два минус шесть – таким образом шестнадцать, а больше было и не надо.
3
Трое солдат сидят на табуретках. Двухэтажный подвал источал жуткий запах углекислоты. Во время боев это был перевязочный пункт; вчера здесь лазили русские, но недолго. Начало вонять продуктами, элементами медицинской части и пациентами. Красноармейцы стали заходить реже.
Они сидели в чулане на нижнем этаже и думали, слушали, и опять думали. В плен не хотел никто. Ганс – война началась для него в сорок два года; для Курта – в восемнадцать лет; Рудольфа война застала в сорок три.
– Надо что-то делать…
– Иди, делай…
Тишина.
Курт вышел в соседнюю комнату и под свет фонарика стал лазить в каких-то бумагах.
– Ты еще русских позови!
– Ой, ну зачем ныть? Давай застрелимся!
– Дурак.
Тишина.
Доносится музыка.
– Да, а вот тебе и Макс, – сказал Курт и пнул сапогом труп солдата. – Он был моложе.
– Ты б лучше ведро нашел, а то кишки крутит!
– Я тебе про Макса, а ты мне про ведро. Я его позавчера принес.
– Послезавтра или позавчера?
– Может, пойдем наверх?
– Я на это смотреть уже не могу. Надо отсюда уходить, – наконец, сказал Рихард.
– Уходи и не смотри!
– Это да, уходить надо! Должны же где-нибудь остаться очаги борьбы.
– Ты еще не наборолся?
– О, господа солдаты, посмотрите, что я нашел! – Курт зашел в чулан, светя на желтую бумажку. – Письмо!
– Ну ты и урод. Еще бы сапоги снял.
– «Здравствуй, Ельза! Пишу тебе из Франции. Здесь так красиво, как я не видел еще в жизни. Думаю, скоро будем в Париже. Там еще лучше. Сейчас наш полк расположен у какой-то деревни, которую взяли несколько дней назад с боем. Я лично заколол штыком трех французов. Было очень страшно, но мы с достоинством выдержали это испытание. Вчера ходили в деревенскую пивную. Надо сказать, среди француженок есть достаточно симпатичные девушки. И стоит сказать, что с тобой ни одна не сравнится. Сейчас уже темно, пишу при свече, поэтому почерк не очень хороший, извини. Фельдфебель Штенк спит, мыши скребутся, а я жду время сна, потому что во сне каждый день вижу тебя. Я каждый день вижу нашу деревню, твои глаза и родной дом. Как там твои родители? Как здоровье господина Хильцера? Я слышал, что в наших землях неурожай, а ты знаешь, как он всегда по этому поводу переживает… Эльза, я тут присмотрел нам прекрасный дом с видом на живописный луг. Так что можно считать, что дом, в котором мы будем жить с нашими детьми, уже построен. Дело за малым – выгнать французов! Думаю, много времени это не займет. Правда, офицер сказал, что дома мы будем нескоро, если вообще там окажемся. Зануда!!! Если это и правда, то воевать будем уже не с французами, они практически разбиты. Милая Ельза, не грусти, пожалуйста, по этому поводу. Я вернусь, как только это станет возможным. С любовью, твой Генрих. Франция, Гравелот. 4 сентября 1871.»
