Несравненно больше

Только 10 или 15% проживавших в детском доме детей были круглыми сиротами и находились на полном попечении государства. Остальные дети были так называемыми социальными сиротами, которые попали в детский дом из-за того, что их родители были алкоголиками, преступниками или издевались над своими детьми. Поскольку большинство таких родителей не были официально лишены родительских прав, почти все мои одноклассники отправлялись домой на праздники и выходные. Сначала это ужасно огорчало тех, кто оставался. Но со временем мы осознали преимущество своего положения: Милана Николаевна по очереди брала нас к себе домой на выходные.

Миша, один из моих друзей, относился к категории социальных сирот и каждую неделю отправлялся к маме, а мы с Эдиком провели много выходных в обществе Миланы Николаевны и ее семьи. Мы познакомились с ее мужем, дочерями и их мужьями, и даже с ее родителями, которых мы называли дедуля и бабуля. Ее родители жили на даче, за 50 км от города. В их доме было электричество, но не было отопления и водопровода. Поэтому работы всегда было достаточно, я приучился там к физическому труду.

Никогда раньше я не видел колодца, но вскоре научился набирать из него воду и колоть дрова для домашней печки. Все члены семьи Миланы Николаевны полюбили нас с Эдиком и всегда были рады видеть нас, но, конечно, ей нужно было думать и о других детях, которые ждали своей очереди.

Милана Николаевна любила каждого из нас и не показывала своих предпочтений. Однако мы знали, что Эдик стал ей как сын, и она особенно привязана к нему. И хотя она не усыновила его, все мы знали, как она им дорожит. Мы никогда не спорили с этим и не возмущались. Никто другой не обращался с нами так, как наша любимая воспитательница. Ее забота и любовь напоминали материнскую.

Понятия «любовь» и «семья» в то время были для меня чем-то далеким и незнакомым, поэтому не могу сказать, что я сознательно стремился к ним. Я просто не знал, что это такое. В советское время детей усыновляли нечасто – об иностранных усыновителях не было и речи, а русские семьи редко изъявляли такое желание. Круглые сироты оставались в детском доме до 17-18-летнего возраста. Хоть я и не отдавал себе отчета в своих эмоциональных нуждах, но понимал, что с появлением Миланы Николаевны я испытал чувства, до того момента мне незнакомые. Впервые в жизни я почувствовал себя любимым и защищенным.

Желая оградить нас от дурного влияния старших мальчиков и помочь хоть ненадолго вырваться из детского дома, Милана Николаевна сумела подарить нам самый чудесный год в нашей жизни. Когда нам было по 9 лет, она добилась того, чтобы руководство детдома выделило средства и отправило нас в санаторий на целый год. Он находился в Сестрорецке, в курортном районе, за 40 километров от Ленинграда. Бетонные здания санатория располагались в парковом пространстве, самом большом из тех, что нам доводилось видеть. Милана Николаевна и Ирина Гавриловна отправились вместе с нами в санаторий на целый год. Они дежурили по очереди: одну неделю с нами проводила Ирина Гавриловна, совмещая роли воспитателя и учителя, а на следующей ее сменяла Милана Николаевна.

Милана Николаевна и Ирина Гавриловна стремились доказать руководству детского дома, что такой эксперимент принесет большую пользу нашему здоровью. Мы проходили физиотерапию, нам делали массаж, мы принимали ванны с ромашкой и эвкалиптом. С нами были няни, которые менялись каждые 24 часа. Мы играли на песочном пляже, отправлялись в лес на прогулки. Милана Николаевна ходила с нами за ягодами и учила печь пироги. Для нас, 9-летних детей, это было замечательное времяпровождение. Это время было самым счастливым в моей жизни. Единственным омрачающим моментом был сон-час. Мы уже не были малышами, но нас заставляли отдыхать днем, что я очень не любил.

Первое время у нас в санатории был телевизор. Иногда мы смотрели интересные передачи, а потом шли в лес, строили шалаши из веток и представляли себя героями этих передач. Таких импровизированных сюжетно-ролевых игр в детском доме никогда не было.

Каждый вечер мы старались не пропустить детскую передачу «Спокойной ночи, малыши!». Это была первая доступная нам телепрограмма для детей, и мы обожали ее.

Тогда я и не осознавал, что счастливое время с нашей любимой воспитательницей и ее семьей, и год, проведенный в санатории, – только затишье перед бурей. Меня ожидало изменение всех обстоятельств моей жизни, и этим переменам суждено было стать трагическими. Этот прекрасный год только отсрочил и предварил худшие времена моей маленькой жизни.

Глава 5

Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет, и отрасли от него выходить не перестанут.

(Книга Иова 14:7)

Имя «Милана» означает «добрая, милая, нежная». Такой и была наша воспитательница. Время, которое мы проводили в обществе Миланы Николаевны, как день и ночь отличалось от общения с другим воспитателем. Мы всегда считали дни до ее возвращения.

Все дети, кроме меня, называли ее мамой. Я любил ее, но никого прежде мне не приходилось называть мамой. Я наделял это слово огромным значением и представлял свою маму. Милана не была моей мамой, но я все же любил ее, поэтому называл особенными ласковыми словами, которыми не называл более никого: «мусик» или «мима».

Сразу за территорией нашего санатория стоял пивной ларек. Отдыхающие и жители города часто ходили с пляжа через парк санатория к этому ларьку. Однажды, когда мы играли в парке, на дорожке показались мужчина и женщина. Звали их Николай и Лариса Протурновы. Они внимательно рассматривали детей, и потом заговорили со мной и девочкой из нашей группы, которую звали Маша. Они расспросили, кто мы такие и что здесь делаем. Сразу после нашего разговора они направились в здание санатория и сказали Милане Николаевне, что хотят усыновить нас обоих.

Николаю было ближе к сорока, он работал на телефонной станции. Ларисе было около 35 лет, она работала на почте.

В то время случаи усыновления были крайне редки. Мы никогда не разговаривали об этом и, по сути, не знали, что такое бывает. Нашу воспитательницу тронуло их желание усыновить детей. Она расспросила их об их собственных детях, о том, как давно они женаты, и выяснила, что они бездетные. Ее смутил тот факт, что они хотят усыновить сразу двух детей, причем, совершенно разных по характеру.

Маше было 10 лет, поэтому от нее требовалось письменное согласие на удочерение. Мне было всего 9, поэтому мое согласие было не обязательным. Милана Николаевна объяснила Николаю и Ларисе, что усыновление детей 9 и 10 лет – не то же самое, что усыновление младенцев, и что нам потребуется длительный процесс адаптации. Но пара сразу начала оформлять документы на усыновление.

Этот процесс занял всего несколько месяцев. В это время пара получила разрешение брать нас с Машей к себе на выходные. Их дом находился в пяти минутах ходьбы от санатория.

Вначале все было замечательно. Нам нравилось дома у Николая и Ларисы. Маша дала письменное согласие, и я был очень рад возможности обрести папу и маму. Вскоре все процедуры были завершены, и я официально стал сыном Протурновых еще до того, как мне исполнилось 10. Правда, в последнюю минуту они передумали и решили взять только меня. Причина такого решения мне не известна. Итак, прямо из санатория я попал в семью и дом, которые должны были стать моими.

Поскольку мне не было 10 лет, решение суда для усыновления было необязательным. Николай и Лариса предложили мне изменить имя. Я отказался, поскольку имя было единственным, что хоть как-то определяло мою индивидуальность. Однако я согласился сменить фамилию и отчество, и по новым документам стал Александром Николаевичем Протурновым. Мои новые родители поменяли и мое свидетельство о рождении. Мне нужно было ходить в школу, и поскольку по возрасту я должен был идти в 4 класс, но моих знаний было недостаточно, меня записали в 3-й вместе с детьми, которые были на год младше меня. Мне объяснили, что другого выхода не было.

Впервые мне предстояло учиться в общеобразовательной школе, которая очень отличалась от той, что была при детском доме. Квартира Николая и Ларисы находилась в большом двухэтажном доме на четыре семьи. В квартире было всего две комнаты. Одна комната служила кухней и столовой одновременно, а теперь стала и моей спальней. Вторая комната с раскладным диваном была спальней моих родителей. Комнаты разделялись тканевой занавеской, висевшей на веревке, но она не обеспечивала звукоизоляции, поэтому мне приходилось слышать все, что происходит в спальне между мужем и женой. Мне хотелось убежать, но поскольку бежать было некуда, я затыкал уши пальцами, чтобы не слышать их.

В доме не было водопровода, и мы носили воду из колодца. Туалет был на улице, а мылись мы раз в неделю в общественной бане. Для обогрева помещения у нас была только домашняя печка, для которой нам приходилось колоть дрова. В доме было электричество, но для приготовления еды мы пользовались газовыми баллонами, которые покупались отдельно и устанавливались на кухне. Во многих отношениях условия проживания были не лучше, чем в детском доме, вдобавок теперь я должен был помогать брать воду из колодца и колоть дрова.

Следующее из того, что мне довелось делать впервые – это посещение церкви. Протурновы время от времени ходили в православный храм и каждый раз брали меня с собой. Мне там очень нравилось. В детском доме не было разговоров о религии или посещения церкви. Ирина Гавриловна была убежденной атеисткой, как и большинство других работников. Милана Николаевна была православной, но никогда не рассказывала детям о Боге.

Протурновы покрестили меня, чем я очень гордился. Ритуал, смысла которого я до конца не осознавал, многое для меня значил. И хотя впечатления от посещения церкви в целом были положительными, я совершенно не понимал ни кто такой Бог, ни смысла взаимоотношений с Ним.

В новой семье я узнал, как делать покупки. В то время молоко покупали в молочном магазине, хлеб в булочной, а фрукты и овощи – на рынке. В 1988 году были большие проблемы с продуктами, поэтому они покупались по карточкам. Иногда люди стояли в очереди по 7-8 часов, чтобы купить 2 булки хлеба на неделю. Я отчетливо помню это многочасовое стояние в очередях. Часто хлеб заканчивался, и те, кто не успел его купить, отправлялись домой с пустыми руками. В те времена людям жилось очень трудно, но дети в детском доме не сталкивались с подобным, и все это было для меня откровением.

Самым трудным было привыкнуть к школе – гораздо труднее, чем все перечисленное выше. Во-первых, я пошел в школу в середине учебного года. Во-вторых, Протурновы совершили большую ошибку, сообщив, что взяли меня из детского дома. Усыновление в то время было чем-то странным и непонятным, поэтому я стал объектом безжалостных насмешек со стороны моих одноклассников. Их было около 40. Наша учительница была злобная неприятная женщина, которой было далеко за 70. Она уже плохо видела и слышала. Я кое-как сумел обзавестись несколькими друзьями, но меня пересадили на заднюю парту за разговоры в классе.

Мы занимались по учебникам, но на уроках большую часть времени слушали учителя. Все наши достижения и поведение оценивались, и оценки проставлялись в дневнике, который мы сдавали учителю раз в неделю.

С самого начала учительница ставила мне плохие отметки. Сколько бы я ни старался, как бы тихо себя ни вел, каждый раз получал низкую оценку. Разумеется, я не мог претендовать на звание лучшего ученика, но, думаю, причина нелюбви учительницы крылась в том, что я был ребенком из детского дома, да еще и разговаривал на уроках. Она никак не старалась помочь мне в учебе, и было совершенно ясно, что в ее намерения не входило перевести меня в следующий класс.

В конце первой недели я принес домой дневник с плохими оценками, показал его своей матери и ожидал, что она мне как-то поможет. Она не выразила ни интереса, ни сочувствия, а просто сказала, что мне нужно будет поговорить с отцом, когда он вернется домой.

Мой отец работал на телефонной станции. Вскоре я стал замечать запах алкоголя, исходивший от него. К сожалению, тот вечер не был исключением. Я взял дневник, показал его отцу и объяснил свое видение ситуации. Но он мне не поверил. Он стащил с меня всю одежду и начал избивать кожаным ремнем с металлической пряжкой. В пьяной ярости он выкрикивал, каким желает видеть своего ребенка. Он хотел, чтобы я вел себя примерно и отлично учился. «Если ты еще раз получишь оценку ниже пятерки или четверки, я изобью тебя снова!» – добавил он.

Мои усыновители ни разу не встретились с учительницей и не сделали ни одной попытки помочь мне с учебой. Верный своему слову, Николай избивал меня почти каждую пятницу, когда я приносил свой дневник с оценками.

Плохие оценки в школе и побои в качестве наказания продолжались около двух месяцев. Затем я решил, что всего этого с меня хватит, и сбежал. Побег – следующее, что мне довелось сделать впервые. Единственное место, куда я мог убежать, – это санаторий. Как бы сильно мне ни хотелось скрыться там под защитой Миланы Николаевны, я знал, что это невозможно. Если Протурновы придут туда в поисках меня (в чем я был совершенно уверен), она обязана будет сказать им правду. Вместо этого я пришел к своим товарищам. Они спрятали меня в кладовке под одеждой, где я провел ночь, а днем потихоньку таскали мне еду.

Это повторялось три или четыре раза. Каждый раз мои родители звонили в милицию, милиция являлась в санаторий, находила меня и возвращала домой. Милана Николаевна не вмешивалась – она считала, что я преувеличиваю домашние трудности и просто скучаю по своим друзьям. Она думала, мне требовалось лишь время, чтобы привыкнуть к новой жизни.

Я поступал по-детски наивно, даже не пытаясь куда-то убежать. Да я и не знал, где еще можно было укрыться. Представьте себе, в каком шоке я был, когда в очередной раз прибежал в санаторий и обнаружил, что моего класса там нет – всех увезли обратно в Ленинград, в детский дом № 51. И что мне теперь было делать?

Город находился примерно в 40 километрах от санатория. Мои усыновители вряд ли могли предположить, что 10-летний мальчик отправится так далеко, скорее всего, они решат, что я прячусь где-то неподалеку. Итак, я направился в Ленинград.

За два года жизни с Протурновыми я сбегал более 30 раз, часами преодолевая огромное расстояние до города. Иногда милиция перехватывала меня по пути, иногда находила уже в городе. Чаще всего меня обнаруживали спящим на лавочке в парке, который, как я выяснил позже, находился рядом с постом милиции.

Питался я остатками еды из мусорных баков. Через некоторое время я научился замечать приближающихся милиционеров и прятаться от них в придорожных кустах. Я проводил много времени в поисках своего детского дома. Когда я, наконец, нашел его, то слезно молил принять меня обратно. Но директор всегда выпроваживала меня со словами: «Ты не сирота, у тебя есть дом. Иди домой!», и закрывала дверь перед моим носом.

Всякий раз, когда я сбегал, милиция находила меня и возвращала домой. Вскоре я уже знал большинство милиционеров по именам. Со мной никогда не обращались плохо, напротив, были очень добры, кормили и поили чаем, разговаривали со мной в ожидании Валентины Николаевны, инспектора по делам несовершеннолетних.

Через некоторое время я познакомился с Валентиной Николаевной поближе. Она всегда внимательно выслушивала меня и обычно давала мне немного денег. В какой-то момент я стал пробираться в электричку, идущую от Сестрорецка до Ленинграда. И каждый раз, когда я думал, что мне удалось укрыться от кондуктора и остаться незамеченным, милиция встречала меня на платформе. К тому времени мне исполнилось 11 лет. Я считал себя умным, а на самом деле был наивным маленьким мальчиком, порой целыми неделями жившим на улице в попытках укрыться от милиции и своих родителей. Но мне это так и не удавалось.

Так прошло два года. Когда я вновь оказывался дома, все, за исключением побоев, складывалось неплохо. Меня водили в кино, родители покупали мне новую одежду, мы все вместе ходили в церковь. Потом я снова приносил дневник с плохими отметками, отец избивал меня, и я сбегал.

Тем временем, у моих Протурновых родилась девочка, которую они назвали Машей. После ее рождения они перестали звонить в милицию и заявлять о моих побегах. Казалось, им стало безразлично, где я и что со мной. Но поскольку все милиционеры уже хорошо меня знали, ситуация повторялась. Изменилось лишь то, что они перестали привозить меня домой, вместо этого Валентина Николаевна давала мне немного денег и просила вернуться. Удивительно, но я так и поступал. Не знаю, что снова вело меня в этот дом, – возможно, я надеялся, что все, наконец, изменится.

Однажды инспектор сказала мне: «Саша, в следующий раз мы не будем отправлять тебя домой. Мы что-нибудь придумаем».

Когда я сбежал в следующий раз, то собрался с духом и стал голосовать на дороге вместо того, чтобы идти пешком или ехать на электричке. Водитель, который добросил меня до города, расспросил о моей жизни, растрогался и дал мне денег. Вместе с деньгами, которые я получил от Валентины Николаевны, у меня было 16 рублей. В то время это были большие деньги – в 1988 году зарплата простого рабочего составляла всего 15 рублей в месяц. Когда я вернулся домой, то спрятал деньги под матрасом.

Когда мать обнаружила деньги, то потребовала объяснений. Я объяснил, откуда они взялись, но она мне не поверила и заявила, что я их украл. Не поверил и вернувшийся с работы отец. В тот раз побои были более жестокими, чем когда-либо раньше. Я получил 16 ударов пряжкой ремня за каждый рубль. Впервые моя приемная мать тоже присоединилась к побоям. Она оттаскала меня за волосы, привязала к стулу, приставила к горлу нож и заставила несколько раз переписать содержимое моих тетрадок. Каждый раз, когда я допускал ошибку, она била меня палкой по спине. Следующим утром она отправила меня на колодец за водой. Я набрал два ведра воды, поставил их на крыльцо дома и скрылся.

На улице было холодно, но я не мог одеться потеплее, потому что Протурновы могли заподозрить, что я снова собрался задать стрекача. Я был без пальто и в ботинках по босу ногу. Я поклялся себе никогда не возвращаться в тот дом. В отчаянии я украл велосипед и забрался в чей-то дом, стащив там банку с какими-то консервами.

Когда я добрался до города, то в изнеможении свалился с велосипеда, разбив при этом стеклянную банку, как выяснилось, с вареньем. Всхлипывая, я лег на скамейку и решил, что буду лежать на ней, пока не замерзну и не умру.

Глава 6

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим.

(Книга Псалтирь 22:2)

В течение нескольких часов я лежал на скамейке замерзший и голодный. Время от времени ужасная усталость брала свое, и я проваливался в сон. На следующее утро проходившая мимо семейная пара остановилась возле меня и поинтересовалась, что я здесь делаю. Выслушав мою историю, Михаил Анатольевич и Марина Михайловна (так их звали) отвели меня к себе домой. Их квартира располагалась в доме, находившемся всего в паре минут ходьбы от нашего детского дома.

Когда Марина Михайловна приготовила мне теплую ванну и помогала раздеться, то увидела на моем теле синяки и рубцы от побоев. Она была крайне возмущена увиденным и услышанным от меня и настаивала на том, чтобы съездить к Протурновым и побеседовать с ними. Я боялся возвращаться обратно, но согласился отправиться с ней и показать, где они живут. По пути мы сделали одну остановку, чтобы вернуть велосипед, который я «позаимствовал».

Я отказался подходить к двери дома и предпочел спрятаться в кустах. Мой отец вышел на стук в дверь, и Марина Михайловна объяснила, кто она и зачем пришла, потом вошла в дом. Опасаясь того, что в кустах меня могут найти, я осторожно пробрался сквозь них и вышел к дороге, чтобы подождать Марину Михайловну там.

На обратном пути в электричке она рассказала, что Протурновы отказывались от обвинений, ссылаясь на то, что я был проблемным ребенком. Одной из главных проблем они считали мою ложь. Но следы побоев на моем теле были слишком красноречивым свидетельством, и Марина Михайловна поверила мне. Она сказала, что я останусь жить с ней и ее мужем, пока они не придумают, как быть дальше.

На тот момент супругам было больше 50 лет. Марина Михайловна была балериной и преподавала в балетной школе. Михаил Анатольевич был инженером в Эрмитаже. Их единственный ребенок умер во время родов, и Марина Михайловна больше не решилась на такой шаг.

В первую очередь она попыталась вернуть меня в детский дом № 51. Но меня не приняли, поскольку я официально считался усыновленным. Тогда она решительно отправилась в управление детскими домами в городской администрации, встретилась с инспектором и умоляла что-нибудь сделать для меня. «Он не может оставаться на улице, не может жить с родителями. Детский дом тоже не принимает его. Но ведь должен же быть какой-то выход!» И она получила незамедлительный ответ: «Мы ничем не можем помочь».

Я прожил у Михаила Анатольевича и Марины Михайловны полгода. Их дом был настоящим раем для 12-летнего никому не нужного бродяжки. Все это время я не ходил в школу, поскольку без документов меня не могли в нее принять, и часто оставался дома в ожидании, пока взрослые вернутся с работы. Иногда я ходил с Мариной Михайловной в балетную школу и смотрел, как она вела занятия. До сих пор помню плюшевого игрушечного льва, которого мне купили. Эта игрушка была настоящим сокровищем для мальчика, которому редко выпадал случай называть какую-то вещь своей. Они оба прекрасно играли на фортепьяно, и я любил их слушать. Став взрослым, я продолжал поддерживать с ними отношения и называть их «дядя» и «тетя». И сейчас, когда Михаила Анатольевича не стало, я продолжаю видеться с тетей Мариной.

Тетя Марина не отступала и продолжала решительную борьбу за мои права. Она снова пришла в городскую администрацию и пригрозила обратиться в высшие инстанции в Москве, если выход из моей ситуации не будет найден. И это сработало: меня снова приняли в детский дом № 51.

Директор приняла меня неохотно и продемонстрировала явное раздражение, так как я вернулся в детский дом, не имея официального статуса сироты. И хотя она не выразила особого энтузиазма по поводу моего возвращения, Милана Николаевна и мои товарищи Миша и Эдик были очень рады. Нашим классным руководителем по-прежнему оставалась Ирина Гавриловна. Она и Милана Николаевна снова добились возможности вывезти весь наш класс в санаторий.

Санаторий «Солнечный» находился в 20 минутах езды от санатория, где мы были прежде. Он был значительно больше – на его территории находилось 24 корпуса. Нашему классу досталась целая секция в одном из этих зданий. В каждом корпусе был врач, медсестра, медпункт, класс для занятий и столовая.

В нашем распоряжении была большая игровая комната и ванная. Ванная оказалась лучше прежней – с горячей и холодной водой, но все так же без душа. Все 16 мальчиков разместились в одной большой спальне. Девочки жили в подобных условиях.

В отдельной комнате находился большой шкаф для вещей, и у каждого ребенка была своя полка, на которой было написано его имя – туда он мог класть свою одежду. Впервые каждый из нас мог носить собственную одежду, а не общую, которая перепутывалась в день стирки. В «Солнечном» нам не приходилось стирать свою одежду – раз в неделю мы относили ее в прачечную. Среда была нашим банным днем. Мы относили свою одежду в прачечную, шли в баню и дожидались там своей очереди – девочки мылись первыми. Все это занимало у нас целый день. Поскольку мы находились в санатории, то у нас были регулярные медицинские процедуры: физические упражнения и массажи. Это нравилось мне больше всего.

И хотя нам больше не приходилось стирать, за нами осталось дежурство по столовой. Мы по очереди приносили еду в больших алюминиевых ведрах из кухни в столовую, а после убирали за собой посуду.

В «Солнечном» было много пространства для игр. Зимой мы могли кататься с горок, а осенью и весной играть на берегу Финского залива, хотя идти до него было гораздо дольше, чем от прежнего санатория в Сестрорецке. И хотя пляж на берегу Финского залива совсем не похож на южные пляжи, мы с радостью проводили там время.

Во время пребывания в этом санатории я впервые попробовал себя в роли командира группы, которым меня назначила Милана Николаевна. Одной из моих обязанностей было проверять, все ли помылись перед тем, как ложиться спать. Я относился к своему заданию со всей серьезностью, проверяя, помыли ли мои товарищи ноги и уши перед сном. А утром я проводил для своей группы зарядку.