Жорж Санд. Ее жизнь и литературная деятельность

Несмотря на эту попытку оправдать гениальностью художника его нравственные недостатки, главная цель романа была очевидна: художница изображалась безукоризненно добродетельной, и вся вина разрыва падала на художника. Друзья Мюссе возмутились. Его брат, Поль Мюссе, которому он рассказывал свою историю с Жорж Санд и показывал ее письма, в ответ на роман «Elle et Lui» выпустил роман «Lui et Elle», в котором та же история, также под псевдонимами, изображена совершенно с другой точки зрения: герой является страдающим от бессердечного кокетства героини и гибнущим вследствие ее вероломства. Объективной истины и беспристрастия, понятно, нечего ждать от произведения, написанного с целью защитить память нежно любимого брата, но для врагов Жорж Санд оно послужило новым оружием против нее. И до сих пор некоторые историки литературы склонны приписывать ей пагубное влияние на молодого поэта, хотя после разлуки с нею он прожил еще 24 года, имел много любовных историй и написал самые лучшие из своих произведений. «После разрыва оба они стали зрелыми художниками, – замечает Брандес. – Он – поэтом с горящим сердцем, она – сивиллой с пророческим красноречием. В пропасть, открывшуюся между ними, она бросила свою незрелость, свои тирады, свое безвкусие, свое мужское платье и стала вполне женщиной, вполне естественной. Он похоронил в той же пропасти свой донжуанский костюм, свое вызывающее высокомерие, свою юношескую дерзость и стал настоящим человеком, цельным умом».

Оставшись в Италии без Мюссе, Жорж Санд с лихорадочным жаром принялась за литературную работу. Кроме нескольких менее значительных вещей, она написала в это время один из лучших своих по тонкости психологического анализа романов – «Жан» – и первые «Письма дяди». Эти «письма», под заглавием «Письма путешественника», выходили в течение многих лет через значительные промежутки времени и заключали описание путешествий, картины природы, разговоры со случайными, часто вымышленными, собеседниками, летучие заметки о людях и событиях современной действительности, о вопросах нравственности и философии. Первые из них, посвященные преимущественно Венеции, проникнуты тоскою больного сердца, в них слышится то горячая покорность судьбе, то жалобный крик измученной души.

Глава VII

Неприятности по возвращении во Францию.—Дети. – Проект путешествия. – Мишель де Бурже. – Общее возбуждение умов. – Апрельский процесс.

По возвращении во Францию Жорж Санд пришлось нести тяжелые последствия своего сближения с Мюссе. Ее осуждали и за то, что она сошлась с ним, и за то, что оставила его. О ней ходили разные грязные сплетни, измышлялись инсинуации, обвинения в безнравственности и бессердечии. Итальянский доктор, с которым она сошлась во время болезни поэта, оказался полной посредственностью во всех отношениях, кроме физической красоты, и она очень скоро рассталась с ним. Измученная, оскорбленная, уехала она в свой любимый Ноган, надеясь найти там утешение. «После отсутствия в течение двух лет, показавшихся мне двумя веками, – пишет она, – я снова вернулась к своей старой жизни. Сердце мое истерзано и полно горечи. У меня сплин; душа моя устала; я чувствую, что умираю». В родном доме она не могла найти желанного отдыха. Разлука увеличила отчуждение между нею и мужем. В ее отсутствие он вел разгульную жизнь и не намеревался стеснять себя ради нее. Маленькая дочь ее, оставленная на руках прислуги, росла диким, необузданным ребенком; старшего сына ее, Мориса, отец поместил в парижскую коллегию, весь строй которой раздражал и угнетал нежную, артистическую натуру мальчика. Жорж Санд прожила некоторое время в деревне, пока продолжались каникулы Мориса, и затем снова приехала в Париж вместе с обоими детьми. Морис должен был по желанию отца вернуться в коллегию, а праздничные дни он проводил с матерью. Эти дни были блаженством для мальчика: он страстно любил мать, для него не было большего счастья, как сидеть с нею в ее маленькой квартирке, гулять с ней по улицам Парижа, слушать разговоры знакомых, заходивших к ней. Каждый раз прощанья с нею перед уходом в училище вызывали у него припадки чуть ли не истерики, приводившие ее в отчаяние. Ее маленькая дочь доставляла ей также немало хлопот: оказалось, что, несмотря на все свое желание, она не может оставлять ее при себе. Девочка, привыкшая к деревенскому простору и к деревенским товарищам, изнывала в тесной парижской квартирке, без сверстников, без шумных игр. Пришлось поместить ее пансионеркой в небольшую школу, где бы она росла с подругами своего возраста, под надзором опытной надзирательницы.

В течение года Жорж Санд несколько раз переезжала из Парижа в Ноган и обратно, нигде не находя покоя. «Эти переезды утомляли мое тело и душу, – пишет она. – Мне нигде не было хорошо. Я стремилась к спокойной жизни в Ногане, но там находила столько неприятностей, сердце мое так разрывалось от скрытых печалей, что я вдруг ощущала потребность уехать. Куда? Я и сама не знала, не хотела знать. Мне надобно было уехать далеко, как можно дальше, заставить забыть себя и самой забыть. Я чувствовала, что больна, смертельно больна. Я страдала бессонницей, мне по временам казалось, что я схожу с ума». Видя отчаянное положение, в каком она находилась, друзья настоятельно советовали ей предпринять какое-нибудь далекое путешествие. Они убеждали ее, что это будет полезнее не только для нее, но и для детей, что в ее отсутствие они гораздо скорее примирятся с училищной жизнью. После колебаний она наконец согласилась, сделала все распоряжения, чтобы обеспечить себе безбедное существование во время пути, поручила детей покровительству своих друзей, почти назначила день выезда, но тут случилось обстоятельство, перевернувшее все ее планы.

Для окончательного устройства своих денежных дел и обеспечения детей в случае своей смерти во время путешествия ей надобно было посоветоваться с адвокатом, и она обратилась к Мишелю де Бурже, видному представителю революционной партии того времени. Мишель только что прочел «Лелию», его поразил дух скептицизма и пессимизма, которым проникнута эта книга, его возмутило отсутствие определенных политических идеалов и стремлений у талантливого автора. Вместо того чтобы говорить с г-жой Дюдеван о денежных делах, он заговорил с Жорж Санд о ее произведении и от него перешел к общим политическим и социальным вопросам. Целый вечер и целую ночь проговорили они, не замечая, как летело время, и когда расстались утром, страстное красноречие «вдохновенного трибуна», как его называет Луи Блан, произвело резкий переворот в душе и мыслях увлекающейся женщины. Она вернулась в Ноган, бросив всякую мысль о путешествии. Мишель не ограничил своей пропаганды одним разговором; он развивал ей свои мысли в целом ряде писем, столь же пылких, столь же убедительных и красноречивых, какой была его речь, и через несколько недель она явилась в Париж, отбросив личную тоску и индифферентизм к окружающей жизни, готовая отдаться политической борьбе со всей страстью прозелитки.

Франция переживала тогда тревожное время. Конституционная монархия, при которой из 33 миллионов населения только 200 тысяч имели своих представителей, никого не удовлетворяла. Целая сеть тайных и явных обществ охватила Францию: одни из них вербовали сторонников республиканского образа правления, готовых, в случае нужды, с оружием в руках на баррикадах защищать свои принципы; другие распространяли среди народа передовые идеи, поддерживали в них стремление к свободе. Рабочий вопрос волновал умы не меньше политического. Людовик-Филипп ничего не делал и не намеревался делать в пользу четвертого сословия, а между тем с развитием промышленности и фабричного производства бедность населения усиливалась, роль пролетариата быстро возрастала.

Беспрестанно то там, то сям, то в Париже, то в провинциальных городах вспыхивали уличные беспорядки.

Из всех городов Франции после Парижа особенно сильно волновался Лион. В ноябре 1831 года рабочие шелковых фабрик взялись за оружие, и в течение трех дней на улицах города происходили кровопролитные стычки. Инсургенты оказались победителями, но из-за некоторых обстоятельств потеряли плоды этой победы… С тех пор отношения между ними и предпринимателями еще более обострились. Республиканская партия старалась воспользоваться этим, укрепиться в городе.

В начале 1834 года, вследствие понижения заработной платы, лионские рабочие устроили большую стачку, которая, однако, кончилась без серьезных последствий. Но когда издан был закон против ассоциаций, когда было арестовано несколько членов рабочего общества взаимопомощи, преследовавшего вполне мирные цели, граждане вознегодовали. В течение четырех дней Лион был театром кровопролитной уличной войны. Войска, не забывшие прежнего поражения, мстили за него своим недавним победителям. Пострадали не только инсургенты, но и многие мирные обыватели, не принимавшие участия в событиях. Одновременно с Лионом, с целью оказать ему поддержку, возникли беспорядки в Париже, затем в Люневиле, в Марселе, Сент-Этьене, Безансоне и Шалони. Тюрьмы были переполнены арестованными. Решено было судить их всех вместе как действовавших по одному плану, с одинаковой целью ниспровергнуть существующий по рядок. Обыкновенные суды признаны были неправомочными вынести приговор по этому делу, и ордонанс короля передал его на суд палаты пэров, облеченной властью судебной палаты.

Жорж Санд приехала в Париж и примкнула к революционной партии именно в то время, когда эта партия была взволнована ожиданиями процесса-монстра, как его прозвали современники. Подсудимые не ожидали ни снисходительного приговора, ни даже тщательного исследования степени виновности каждого из них; им этого и не было нужно, они хотели одного – публично защищать свои убеждения, доказать превосходство своих политических принципов перед лицом пэров, перед лицом всей Франции. Они решили спасать не свои головы, а свои идеи. Чтобы придать особенный блеск процессу, они пригласили себе в защитники цвет демократической адвокатуры, таких ораторов, как Жюль Фавр, Мишель, Ледрю Роллен. Защита должна была вестись по заранее определенной программе и охватывать все стороны вопроса. Подсудимые и их защитники заранее распределили роли: один должен был развивать философскую точку зрения, другой – административную, третий – экономическую и т. д. При этом между ними часто вспыхивали теоретические разногласия, и горячие споры оглашали стены тюрьмы. Споры эти с еще большим жаром велись сторонниками заключенных, оставшимися на свободе и в особенности приглашенными ими защитниками. В своей автобиографии Жорж Санд рассказывает о тех бесконечных страстных прениях, которые вели ее новые друзья и на улице, и дома, и днем, и ночью. Сама она иногда принимала участие в этих спорах и всегда жадно прислушивалась к ним, хотя они приводили ее в смятение, даже в уныние. После горячей пропаганды Мишеля она была уверена, что все теоретические вопросы давно решены, что республиканская партия представляет из себя однородное целое, с близкими, вполне определенными идеалами и сходной, вполне продуманной программой действий. На деле оказывалось совсем иное: партия включала и евангелических социалистов, вроде Ламенне, и террористов, и чистых республиканцев, и сенсимонистов, и бабувистов. Среди массы разноречивых мнений, из которых ни одно не казалось ей безусловно справедливым, Жорж Санд растерялась до того, что готова была бросить все и снова вернуться к своему плану дальнего путешествия. Но Мишель со своим обычным красноречием сумел доказать ей, как несправедливо и малодушно бежать прочь, в уединение, только потому, что истина не может открыться сразу; кроме того, и окружающие события представляли слишком захватывающий интерес, чтобы можно было удалиться от «театра действий». Испугавшись того значения, какое подсудимые собирались придать процессу, палата пэров лишила их права приглашать себе защитников по собственному выбору и сама назначила им нескольких адвокатов. Такое противозаконное притеснение возмутило подсудимых в высшей степени. Многие из них решили совсем не защищаться и протестовать своим молчанием. Заседания суда начались среди страшного возбуждения умов и с самого первого дня сопровождались скандалами. Палата пэров отвечала постоянными отказами на самые законные требования подсудимых, и эти отказы усиливали их раздражение. Они прерывали чтение обвинительного акта, громко требовали себе защитников, упрекали судей в нарушении установленных законов. Наконец, когда палата постановила выводить из зала суда подсудимых, которые нарушат порядок, и читать обвинительный акт в отсутствии их, они решили, что не станут присутствовать на заседаниях и таким образом отнимут у судилища всякую видимость законности. Их сторонники, оставшиеся на свободе, всеми силами старались поддерживать в собратьях мужество и дух протеста. Радикальные газеты печатали сочувственные письма им с разных концов Франции, на улицах продавали их портреты и биографии, в пользу беднейших из них собирались деньги по подписке. Чтобы заявить о своей солидарности с ними и ободрить тех из них, которые начинали слабеть, защитники, избранные ими и отвергнутые судом, решили послать им коллективное письмо. Жорж Санд составила это письмо, но Мишель нашел, что оно слишком мягко, слишком сентиментально, и совершенно изменил его редакцию. «Надобно возбуждать их гнев и негодование, – говорил он, – чтобы одушевить их, я буду бранить пэров; пусть вся республиканская адвокатура будет замешана в этом деле».

Жорж Санд заметила ему, что республиканская адвокатура подпишется под ее письмом, но, пожалуй, поколеблется принять его редакцию. Предсказание ее оправдалось. Резкий тон письма Мишеля не понравился многим членам партии, и это письмо послужило яблоком раздора среди них. В конце концов, когда палата пэров постановила предать суду подписавших письмо, всю вину взяли на себя только двое: Треля как сообщивший текст письма в газеты и Мишель как его автор. Оба они были приговорены к тюремному заключению. Мишель заболел довольно серьезно, и Жорж Санд без его ведома выхлопотала у председателя судебной палаты, чтобы наказание ему было отсрочено до его выздоровления.

Глава VIII

Развод. – Майорка. – Шопен. – Лукреция Флориани.

После волнений, сопровождавших апрельское судилище, наступила реакция. Многие из видных вождей республиканской партии были приговорены к ссылке и к долговременному заключению; суровые преследования заставили отшатнуться от партии всех слабых, трусливых, нерешительных; теоретическая проверка убеждений по казала многим, что они напрасно считали себя республиканцами. Со стороны могло показаться, что партия разбита и рассеяна, но на самом деле деятельность ее затихла на время; втайне шел процесс внутренней, организационной перестройки.

Жорж Санд пришлось от политических волнений перейти к более неприятным волнениям семейной жизни. Ее отношения с мужем становились с каждым годом более и более острыми, а между тем дети ее вступили в такой возраст, когда от них нельзя было скрывать семейные раздоры. К нравственным причинам несогласий примешивались финансовые. Дюдевану надоело жить в Ногане, хозяйство его шло плохо, а между тем ему не хотелось уступить имение жене и довольствоваться пенсией в 7 тысяч франков, которую она обязывалась выплачивать ему. Несколько раз составлял он письменные условия, определявшие их взаимоотношения, и постоянно сам же уничтожал документы. А между тем материальное положение Жорж Санд было незавидным: на те 3 тысячи франков, которые выдавал ей муж, она не могла жить в Париже с дочерью, содержание и воспитание которой требовало значительных расходов; литературный заработок ее был невелик и не мог считаться надежным, а проводить, как она мечтала раньше, несколько месяцев в году в Ногане стало для нее немыслимым при тех мелких оскорблениях и крупных неприятностях, какие она там встречала. Наконец после одной бурной сцены с мужем она решила последовать совету друзей и обратиться в суд с просьбой о разводе. Бракоразводный процесс тянулся около года. Дюдеван и его адвокат забросали грязью имя Жорж Санд, но в конце концов суд вынес приговор в ее пользу: брак был расторгнут, воспитание детей и опека над ними предоставлены ей, поместье Ноган признано ее собственностью. Дюдевану пришлось удовлетвориться тем, что он мог бы получить и без процесса: определенной частью доходов Ногана. Он потребовал права платить из этой части за Мориса, желая, чтобы мальчик непременно продолжал образование в коллегии, и Жорж Санд скрепя сердце согласилась.

Тревоги и неприятности бракоразводного процесса расшатали нервы Жорж Санд; кроме того, ей хотелось удалить детей от сплетен и пересудов, обыкновенно сопровождающих распад семьи, и потому она с удовольствием приняла приглашение одного из своих друзей, знаменитого музыканта Листа, провести лето в Швейцарии. Она отправилась с детьми в Женеву, и оттуда они предпринимали экскурсии в горы и разные живописные места. В Женеве жила в это время графиня Д'Агу (Даниель Стерн), известная писательница и блестящая красавица, близость которой с Листом не составляла ни для кого тайны. Она самым приветливым образом приняла Жорж Санд, и между молодыми женщинами завязалась тесная дружба. По возвращении зимой в Париж Жорж Санд стала постоянной посетительницей салона графини, у которой собиралось блестящее общество литераторов, поэтов, артистов и в особенности музыкантов. Там Жорж Санд познакомилась с Эженом Сю, с Мицкевичем, а также с Шопеном, которому суждено было играть в течение нескольких лет важную роль в ее жизни. Шопену было в то время 28 лет, и он находился в апогее своей славы. Баловень женщин, любимый гость парижских салонов, в которых он царил и как гениальный музыкант, и как веселый, остроумный собеседник, он с первого свидания заинтересовал Жорж Санд, Она заслушивалась его музыкой и восторженно выразила ему свое восхищение. На Шопена романистка произвела сначала не особенно благоприятное впечатление. Черты лица ее показались ему грубыми, фигура – слишком массивною, манеры – слишком резкими; ей не хватало той женственной грации, того изящества, которые он высоко ценил в особах прекрасного пола.

Впрочем, это критическое отношение продолжалось недолго. Уехав на лето в Ноган, Жорж Санд пригласила его туда вместе с графиней Д'Агу и Листом. Шопен принял приглашение, и вскоре страстная любовь сменила его прежнюю антипатию.

Между тем уступка, которую Жорж Санд сделала мужу относительно воспитания сына, послужила для нее источником больших огорчений. Слабый, нервный мальчик никак не мог привыкнуть к жизни в интернате. Он хирел, часто хворал, и, наконец, доктора нашли у него симптомы серьезной сердечной болезни. Встревоженная мать хотела немедленно взять его из коллегии и организовать ему домашнее воспитание. Дюдеван не соглашался на это, считая все это материнским баловством. Только в 1838 году удалось наконец Жорж Санд окончательно устроить свои семейные дела. После смерти матери она получила в свое распоряжение тот капитал, рента с которого шла на содержание Софьи Дюдеван, и могла предложить мужу сразу 50 тысяч франков, за которые он согласился отказаться от всяких притязаний и на воспитание детей, и на часть доходов с Ногана.

Освободившись от «обязательных» отношений с мужем, Жорж Санд окончательно взяла сына из коллегии и решила, чтобы укрепить его здоровье, прожить с ним зиму на Майорке. Здоровье Шопена, всегда очень слабое, расстроилось в последнее время, и доктора советовали ему отдохнуть от парижской жизни где-нибудь на юге. Он воспользовался этим, чтобы отправиться вместе с Жорж Санд. Прожив несколько дней в Пальме, главном городе острова, они поселились в старинном полуразвалившемся монастыре Вальдемоза, в трех комнатах, отделенных от остальных обветшалых помещений темным коридором. Окна их выходили в роскошный цветник, обсаженный апельсинами, лимонами, гранатами, пальмами и кипарисами, а за ним тянулся громадный запущенный монастырский сад. Место было совершенно уединенное, до ближайшего села надобно было пройти несколько миль. Своему пребыванию на острове Жорж Санд посвятила целую книгу под названием «Зима на юге Европы» («Un hiver dans le midi de l'Europe»). В этой книге описывается дикая и живописная природа острова и жизнь маленькой французской колонии. Монастырь со своими массивными стенами, развалинами, длинными коридорами и маленькими кельями представлял весьма мало удобств для цивилизованной жизни, там не было даже необходимой мебели, и Жорж Санд пришлось потратить много остроумия и изобретательности, чтобы придать старым кельям жилой и даже комфортабельный вид. Вместо ковров она разостлала на полу козьи шкуры, дверь задрапировала своею шалью, вместо книжного шкафа употребила древнее готическое кресло и т. п. «Порядочную» прислугу трудно было залучить в эту дикую местность, и Жорж Санд часто приходилось самой готовить обед для всей семьи. Это не тяготило ее: оригинальность и романтичность обстановки так увлекали ее, что ради них она готова была перенести всякие неудобства. Дети также нисколько не жаловались на отсутствие привычного комфорта. Здоровье Мориса быстро поправлялось, и он вполне наслаждался красотами действительно чудной природы, предпринимая длинные прогулки вместе с матерью и сестрою. Даже дурная погода не останавливала их, и часто они возвращались домой вымокшие до костей, но бодрые и оживленные.

Шопен относился совсем иначе к жизни на острове. Сначала он, подобно своей спутнице, был очарован красотою южной природы и романтичною оригинальностью их жилища. Но вскоре, вследствие наступившей дурной погоды, болезнь его обострилась, у него появились признаки чахотки. Жорж Санд созвала лучших врачей острова и окружила больного самым нежным уходом. Острые припадки болезни миновали, но осталась слабость, нервность, подавленное настроение. Отсутствие удобной мебели и простая, неискусно приготовленная пища возмущали его; он не выносил уединения; древнее монастырское здание представлялось ему населенным духами и привидениями умерших монахов; темные коридоры и мрачные залы наполняли его ужасом. «Возвращаясь вместе с детьми с прогулок по развалинам монастыря, – рассказывает Жорж Санд, – я находила его в 10 часов вечера за фортепиано бледным, с блуждающими глазами. Он не сразу узнавал нас, потом делал над собою усилие, чтобы рассмеяться и играл нам те чудные вещи, которые сочинил без нас, или, лучше сказать, выражал в музыке те страшные, раздирающие мысли, которые овладевали им в эти часы уединения, тоски и ужаса». В Майорке Шопен написал свои знаменитые прелюдии, а Жорж Санд начала «Консуэло». Но для литературной работы писательнице оставалось слишком мало времени. Занятия с детьми отнимали у нее несколько часов в день, ей приходилось помогать прислуге в домашних работах, а Шопен не выносил уединения и беспрестанно звал ее к себе. Даже ночью его часто мучили кошмары и тяжелые сны, ей приходилось успокаивать и развлекать его, забывая о собственном отдыхе.

Климат Майорки оказался далеко не из приятных в зимние месяцы. Проливной дождь заливал все дороги и беспощадно барабанил по крышам и окнам; пронзительный ветер жалобно завывал в трубах и расщелинах монастырских развалин. Настроение Шопена становилось все хуже и хуже, мрачное предчувствие смерти мучило его.

Необходимо было как можно скорей оставить негостеприимный остров. Некоторое время буря задерживала корабли возле пристани, но как только море утихло, маленькая колония отправилась в Марсель. Там Жорж Санд опять пришлось ухаживать за больным Шопеном, и только в мае состояние его здоровья позволило им вернуться в Ноган. «Перспектива совместной семейной жизни с этим новым другом смущала меня сначала, – говорит по этому поводу Жорж Санд. – Мне стало страшно при мысли о новой обязанности, открывшейся передо мной. Страсть не ослепляла меня. Я чувствовала к артисту какое-то материнское обожание, очень живое и сильное, но которое не могло соперничать с моей любовью к детям. Я была еще настолько молода, что мне могла предстоять борьба с любовью, со страстью, и эта возможность пугала меня. Я решила никогда больше не поддаваться чувству, которое отвлекало бы меня от детей; нежная дружба, внушаемая мне Шопеном, казалась мне менее опасною; по зрелом размышлении я нашла даже, что она может предохранить меня от увлечений, которых мне не хотелось испытывать». Эти слова Жорж Санд указывают, что в ее отношении к Шопену было больше спокойной нежности, чем страсти. Она намеревалась даже остаться на всю зиму в Ногане с детьми, предоставив ему одному уехать в Париж. «Если бы мой план удался, – пишет она, – Шопен избежал бы опасности, которая грозила ему и о которой я не подозревала. Его любовь ко мне была еще не особенно сильна и исключительна. Он часто рассказывал мне о своей романической любви к одной польке, о двух предметах своих увлечений в Париже и в особенности о своей матери; она была его единственною страстью в жизни, а между тем он привык жить вдали от нее. Принужденный расстаться со мной ради своей профессии, которая составляла и его славу, он первые дни поплакал, поскучал бы, а затем через полгода парижской жизни вернулся бы к своим привычкам изящного общества и светских успехов». К сожалению для талантливого пианиста, случилось иначе: Жорж Санд скоро увидела, что не в состоянии, живя в деревне, давать детям необходимое образование, и переехала в Париж. Там, при постоянных свиданиях, страсть Шопена развилась до болезненных размеров. Сначала он поселился отдельно от своей приятельницы, но вскоре оказалось, что он не мог жить без нее. Он то сам приходил к ней, часто полубольной, то требовал ее к себе по несколько раз в день. Это было крайне неудобно для них обоих, и они решили устроиться вместе. Они заняли два флигеля рядом с домом, где жила семья Марлиани, испанского консула в Париже. Чтобы попасть из одного дома в другой, надобно было пройти только небольшой двор, усыпанный песком: г-жа Марлиани вела общее хозяйство, они обедали все вместе. Шопен оставался в своей изящно убранной квартире, только пока давал уроки, все же остальное время проводил или у Жорж Санд, или вместе с нею в салоне консульши, собиравшей у себя многочисленное и очень интересное общество. Под влиянием любви к Жорж Санд, он стал реже посещать аристократические салоны и проводил вечера в обществе артистов и писателей, собиравшихся у нее.