скачать книгу бесплатно
Уже дрожал, мелко трясся. Из окон, любопытствуя, выглядывали солдаты вечернего караула. Боткин торопливо снял с себя плащ и накинул царю на жесткие, деревянно торчащие плечи.
– Бог, вот что основа жизни! И смерти тоже. Бог! Один! А вы Бога…
Закашлялся. И кашлял долго, с надрывом. Боткин хлопал его по спине. Лупоглазый сидел как каменный.
Царь выдохнул и утер рот кулаком.
– Убили…
Шатнулся.
– Уничтожили…
Доктор подхватил царя под мышки.
– Идемте домой, ваше величество. Идемте. Бросьте. Не стоят они все ваших… проповедей…
Повел царя, как больного. Осторожно, медленно. Лупоглазый смотрел им вслед. Просунул пальцы под фуражку и почесал затылок. Чесал долго. Потом опустил руку и выругался.
Одиноко, сам себе, сказал, зло глядя на опустелую лавку:
– Ить как он завернул. Нас, дескать, Бог покарает. За революцию. За то, что мы, мать-перемать, мы, народ!.. лучшей жисти захотели. Именно жисти, а не муки мученической. А он про Бога: Бог, Бо-о-о-ог! Ну, и кого Он покарал? Вас же и покарал. За все хорошее! Вот так оно!
…В окне стоял Лямин. Он не столько слышал, сколько видел все. Человеческие фигурки двигались, махали руками, кричали, кутались в плащи, курили, топтали сапогами окурки, выпускали изо ртов то, что выпускать безнаказанно нельзя.
Царь шел и трясся.
– Вы не заболели, ваше величество? У вас не лихорадка? Надо беречься инфлюэнцы… здесь Урал, весенние холода…
Внезапно царь обнял Боткина и крепко, крепко прижался к нему. Искал утешения. Это объятие было чистым, честным и беззащитным.
– Простите меня, Евгений Сергеич. Я сорвался. Я не должен был себе этого позволять… с ними. Ведь это мой народ! Мои солдаты! Мои – люди! И они меня предали. Они – отреклись от меня! Это не я отрекся: они отреклись!
– Успокойтесь, успокойтесь…
– Меня утешает то… – Зуб на зуб у царя не попадал. – Что Спаситель… тоже был предан… однако я ни в коем случае, никогда!.. не сравню себя с Ним… Но каждый из нас, слышите, каждый!.. должен держать в сердце Его путь… и по возможности – повторить его… повторить…
– Сейчас горячего чаю, ах, жаль, лимона нет, варенья нет…
– И если мы сейчас Его Голгофский путь повторим – я не удивлюсь, слышите меня, нисколько, нисколько…
– Слышу, ваше величество, как не слышать…
Вел по лестнице так же медленно, и царь с трудом одолевал ступени. Поднялись. Боткин провел царя в спальню. Царица метнулась к нему.
– Что такое! Досиделись во дворе! На нем же лица нет, доктор! Что случилось?!
– Ничего особенного, ваше величество. Просто на дворе похолодало. Вечерний ветерок. А простуда застарелая. Ведь его величество кашляет уже давно? Давно. Но я, как мог, тот кашель снял. А нынче… да там разговор такой вышел, с охраной…
– С охраной?!
Николай уже лег. Аликс сама стаскивала с него сапоги, разматывала портянки.
– С охранником одним. Знаете, такой лупоглазый. Он стал расспрашивать его величество о письмах, что он получает… и сам пишет. А его величество свел разговор на Бога… на божественное… и – переволновался, это бывает…
Крупные слезы старухи быстро капали на царские сапоги и скатывались на плахи пола.
– Аликс, душка, – тихо и медленно, стуча зубами, сказал царь. – Я умею молчать. Я долго молчал. Я раньше беседовал и правда с принцами, с королями. А теперь я беседую с Кривозубым… с Лупоглазым. Это мои собеседники. На колченогой лавке… в тюремном дворе…
– Молчи! Выпей, прошу тебя!
Она держала его голову. Николай привстал с подушки и выглотал из мензурки самодельную микстуру доктора Боткина.
– И я беседую с ними… про замазанные окна, про то, почем на рынке сушеный чебак… про то, где покупают хороший табак… и почему рояль перенесли в караульную… и про то, почему мне не приносят свежих газет… и про наши жуткие, дырявые одеяла… и про мышей, они часто приходят в кухню и даже пробираются к нам в спальни… и про клопов, как удачно перед отъездом инженера из Дома их поморили… Аликс! Я – про клопов! Аликс…
– Сейчас он успокоится, – синими губами вытиснул выдох Боткин.
Царица наваливала на мужа одеяла, какие под руку подвернулись; распахнула шкап и вытащила свою шубу; и тоже на него бросила. Он переставал стучать зубами. Взгляд прояснялся. Брови подвинулись вверх, размахнулись седыми дугами под высоким, в морщинах, лбом.
– Ты похож на святителя Николая, – прошептала царица.
И погладила царя по руке, лежавшей поверх серого мышиного, вытертого одеяла.
– Ну, я пойду? – так же, шепотом, спросил Боткин.
– Идите, Евгений Сергеич. И… вот что…
Старуха поманила доктора пальцем. Он нагнулся низко, они едва не столкнулись лбами.
– Держите язык за зубами.
– О да. Да.
…Поздно вечером, уже около полуночи, царь и царица, сидя за столом в осиротевшей, без рояля, гостиной, открыли огромную, ветхую, в коричневом кожаном переплете с потертым тиснением, пахнущую воском и ладаном книгу. Ветхий и Новый Заветы под одним переплетом; книгу принесла ей девица Демидова, а ей дала эта их красная повариха, Прасковья Бочарова, а Бочаровой дал неизвестно кто – и неизвестно на сколько: попользоваться, на время, или навсегда подарили – они не знали. Книгу Аликс страстно желала оставить себе: их родовую, еще Александра Второго, Библию у них украли в Тобольске, когда они отправились в церковь на литургию к архиепискому Гермогену. Пришли, теплые, светлые, расслабленные. Аликс хватилась книги в тот же вечер. И кому из солдат она понадобилась? Они все теперь красные, и Бог для них – мусор: вымести из избы, забыть навек.
Библия, книга книг, вот она. Старуха нежно гладила телячий древний переплет.
– Давай раскрою наугад, – прошептала Николаю.
Раскрыла. По обыкновению, закрыла глаза и слепо повела указательным пальцем по странице.
– Ну что там?
– Седьмая строчка сверху.
– Читай… ты…
Николай набрал в грудь воздуху и радостно прочитал:
– Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся.
Счастье высветилось и на оплывшем лице царицы. Оно даже стало моложе, глаже. И глаза – глубже и яснее. Будто умылась колодезной водой.
– Читай все блаженства, – тихо сказала она.
– А около гостиной сейчас ведь караула нет?
– Нет. – Александра Федоровна задумалась. – Хотя все может быть. Мы это узнаем, если высунемся в дверь.
Царь, с тем же счастливым выражением лица, будто он сидел на лужайке в царскосельском парке, беспечно махнул рукой.
– Они только этого и ждут.
– А ты правда прощаешь им? Ну, как Христос нам заповедал?
Он тяжело вздохнул.
– Правда.
– Начинай.
– Блажени нищии духом, яко тех… есть Царствие Небесное. Блажени плачущии, яко тии утешатся…
Они попеременно читали главные слова их жизни, и жизни каждого, и даже жизней этих, кто, крича и глумясь, или молча, ненавидяще, их сторожил.
И ведь все они, вся охрана дома инженера Ипатьева, все солдаты, до единого, все родились и воспитались в простых русских семьях: крестьянских, рабочих, разночинских, мастеровых, – и в тех семьях, в тех домах на стене в красном углу всегда висела икона, и Святая Библия лежала на видном месте, на самой верхней полке этажерки или дряхлого, сто раз чиненного комода, и ее читали в двунадесятые праздники, и по ней молились, и у изголовья покойника читали псалмы и кафизмы из Псалтыри, и по воскресеньям – с детьми – по пыльной или зимней хрусткой дороге – да непременно – в храм, и как же случилось так, что все эти дети, все эти люди, выросшие с Богом и под Богом, резво, кроваво втоптали Его в грязь?
Кто перегнул палку времени? И – сломал ее?
– Блажени кротцыи, яко тии наследят землю.
– Блажени… блажени…
…Мария лежала в постели, свернувшись в комочек, и думала: вот так белки сворачиваются в дупле, когда зима. Она не слышала, как читают Евангелие родители в гостиной. Она знала. Она часто видела то, чего нельзя увидеть глазами; и ее это не пугало, она понимала это в себе, лелеяла, никому не говорила. Даже мама. А что мама? Она может огорчиться. А сейчас мама нельзя огорчать. Сейчас им всем тяжело, а мама – тяжелей всех.
Били часы. Мария загибала пальцы. Двенадцать. Полночь. Слеза вытекла из угла глаза быстро, стыдливо, стремительно, и затекла в складку ужасной, громадной и плоской, как плаха, чужой вонючей подушки.
* * *
– Ники, что ты делаешь?
Сама увидела. Прижала ко рту пальцы.
– Ах, солнце. Прости. Я тебе помешала.
Эта его улыбка. Она обвивает ему щеки и бороду солнечным плющом, диким виноградом. Ливадия умерла. Дворцы разрушены. В Крыму побоище. В Крыму без суда и следствия на улицах расстреливают людей; ни в чем не повинных, просто – прохожих, беременных женщин, стариков и старух, малых детей. Египетская язва, вот проклятье твое! Глад и мор, вот огонь твой!
Кто писал ей про Крым? Элла? Брат Ники Мишель? Она уже забыла. Все спуталось в голове, ее расколола надвое мигрень, и мигрень стала жизнью и войной. Прекратите боль. Оборвите ее. Не жалейте меня. Пожалуйста. Пожалуйста.
– Пожалуйста…
Царица вцепилась в спинку стула.
– Ты меня просишь о чем-то, милая? Я готов.
Отодвинул дневник, встал перед нею.
Он так вставал перед ней всегда; чтобы глазами до ее глаз дотянуться. Они одного роста, и очень удобно глаза в глаза глядеть.
Жена помотала головой. Щеки затряслись.
– Нет-нет. Ничего. Я просто хочу… тебя… поцеловать.
Взяла его голову руками и прижалась ко лбу сухими, горячими губами. Царь изловил ее летящую руку и напечатлел ответный поцелуй, щекоча ее запястье бородой.
– Солнышко, мне пятьдесят.
– Спасибо Господу за это.
– Мне самому странно. И… страшно.
– Чего тебе страшно, любимый?
– Из нашей фамилии мало кто доживал до пятидесяти.
– Пустое. Ты – дожил. И еще поживешь.
Он опять сел. Тяжело впечатал зад в обитый черной тонкой кожей стул. Кожа была пришпилена к спинке и к сиденью позолоченными медными кнопками.
– А зачем я живу? – Он глядел на нее беспомощно, безумно, взгляд поплыл, ресницы задергались. – Во имя чего я живу?
Аликс смотрела на царя, как на дикого зверя из дальних стран через прутья клетки смотрят дети.
– То есть как это – во имя чего? Наши дочери… и наш Бэби…
– Дети не отвергли меня. Меня растоптала и выкинула за борт моя страна. Моя родина! Вот Пасха прошла. Христа распяли, и Он опять воскрес. В который раз. А я, женушка, я – не воскресну. И ты… не воскреснешь.
Сидя на стуле, обхватил ее за располневшую талию. Спрятал лицо у нее на животе.
– Ники, помни: мучения – это тоже царский венец.
– Терновый…
– Мы все на земле повторяем Христа. Кто-то больше. Кто-то меньше. Но все равно – все. Все равно – Его. Все равно…
Он все сильнее вжимал лицо в ее родной, выносивший пятерых его детей, мягкий, обвислый живот.
– Земля в огне… города горят… камни падают, дома растаскивают по кирпичам, по костям… на костях – пляшут… Брат убивает брата.
