Сад на крыше

Она осталась. Не в силах уйти. Она опустилась на корточки перед ящиком с петуниями и принялась с яростью выпалывать несуществующие сорняки, ее пальцы дрожали. Она делала это не для растений, а для себя – чтобы унять панику, чтобы почувствовать хоть какой-то контроль над ситуацией. Но теперь каждое ее движение было напряженным, каждое прикосновение к земле – проверкой. Она вглядывалась в грунт, ища следы – окурок, обертку, волос, что могло бы указать на незваного гостя.

Но ничего не было. Только аккуратно взрыхленная земля и здоровые, ухоженные растения. Идеальный, безупречный сад. Как и все, что было связано с Георгием Каменским. Мысль мелькнула и тут же показалась дикой. Нет, только не он. У него нет на это ни времени, ни интереса. Его мир ограничивался цифрами, контрактами и властью. Ему не было дела до какого-то самодельного огорода на крыше.

Это была охрана. Должно быть, охрана.

Она закончила свои бессмысленные манипуляции и встала. Решение пришло само собой. Она не может бросить сад. Она не может его перенести. Значит, нужно быть осторожнее. Проверять все перед тем, как войти. Искать признаки присутствия. И ждать. Ждать следующего хода невидимого противника. Или союзника?

С этим горьким, тревожным вопросом она спустилась вниз. На этот раз лифт казался ей не убежищем, а клеткой, а ветер на крыше – не ласковым, а колким и насмешливым.

Той ночью она не спала. Ворочалась в постели, прислушиваясь к каждому шороху, а перед глазами у нее стояла ее роза – прекрасная, ухоженная и чужая. Сад больше не был ее спасением. Он стал западней. А она – мышкой, которая, сама того не зная, бежит прямо в лапы к кошке.

Глава 4

Три дня. Семьдесят два часа паранойи, нервных вздрагиваний и мучительной неопределенности. Марина чувствовала себя загнанным зверьком, который вышел на водопой и учуял в воздухе запах хищника. Каждый скрип лифта, каждый шаг в коридоре заставлял ее сердце бешено колотиться. Она ловила на себе взгляды охранников – казалось, теперь они смотрят на нее с каким-то новым, оценивающим интересом. Ей мерещилось, что в углу кабинета установили скрытую камеру, а ее компьютер взломали, чтобы следить за каждым движением.

Работа превратилась в пытку. Она совершала досадные, глупые ошибки, которых раньше никогда не позволяла. Путала время встреч, отправляла письма не тем адресатам, на совещании подала Георгию не тот отчет. Он смотрел на нее с тем ледяным, пронизывающим недоумением, от которого кровь стыла в жилах.

– Вы больны, Марина? – спросил он как-то утром, когда она во второй раз за час перепутала названия файлов. – Ваша эффективность падает с катастрофической скоростью. Если вам требуется отдых, оформите его официально. Мне не нужны сотрудники, витающие в облаках.

Он произнес это без злобы, почти констатируя факт. И от этого стало еще больнее. Он видел ее слабость, ее смятение, и это было для него лишь сбоем в работе механизма, который нужно либо починить, либо заменить.

– Нет, Георгий Сергеевич. Все в порядке. Просто… немного не выспалась, – пробормотала она, избегая его взгляда.

– Сон – не роскошь, а необходимость для поддержания работоспособности. Учтите это, – он отчеканил и вернулся к бумагам, вычеркнув ее из своего поля зрения.

Она ненавидела себя за эту слабость, за то, что позволила кому-то другому, невидимому и всемогущему, разрушить ее хрупкое равновесие. Но больше всего она ненавидела тот страх, который цепкими щупальцами опутал ее желание подняться на крышу. Ее рай был осквернен. Ее убежище стало полем битвы, где она не знала ни правил, ни противника.

Но и не пойти она не могла. Это было выше ее сил. Растения нуждались в уходе. А ее душа – в том глотке свободы, который давал ей только этот клочок зелени под звездами.

Поэтому на четвертый день, отчаявшись и измучившись, она снова поехала наверх. На этот раз ее движения были не плавными и расслабленными, а резкими, порывистыми. Она не сбрасывала с наслаждением одежду, а почти сорвала ее с себя, торопясь и озираясь. Она внимательно осматривала каждый сантиметр пространства вокруг своего сада, ища новые улики, следы присутствия. Ничего. Все было, как всегда. Только ее роза цвела с удвоенной силой, будто насмехаясь над ее страхами.

Она принялась за работу с почти яростной энергией, пытаясь физическим трудом заглушить внутреннюю тревогу. Поливала, рыхлила землю, обрезала засохшие листья. И именно тогда, отодвигая ящик с зеленью, чтобы добраться до дальнего угла, она заметила что-то темное, прижатое к стене вентиляционной шахты.

Сердце ее упало. Холодный пот выступил на спине. Это было что-то новое. Того, чего вчера здесь не было.

Она медленно, как в замедленной съемке, приблизилась. Это была книга. Старая, в потрепанном кожаном переплете без каких-либо опознавательных знаков. Она лежала аккуратно, будто ее положили на самое видное место, но так, чтобы не испачкать обложку.

Марина замерла, не решаясь прикоснуться. Это могло быть что угодно. Ловушка. Провокация. Ее пальцы дрожали. Она обернулась, вглядываясь в сумрак. Никого. Только гудение механизмов и далекий шум мегаполиса.

Сделав глубокий вдох, она протянула руку и взяла книгу. Кожа переплета была шершавой и теплой от дневного солнца. Она была тяжелой, солидной. На обложке не было ни названия, ни имени автора. Только тисненый золотом узор – вьющиеся усики растений.

Она открыла ее. Бумага внутри была пожелтевшей от времени, пахнущей пылью, временем и чем-то еще – сладковатым ароматом старой библиотеки. Это была книга по садоводству. Очень старая, судя по всему, дореволюционных времен. Текст был набран убористым шрифтом, с ятями и ерами, но это было вполне читаемо.

Сначала она просто листала страницы, не понимая. Кто и зачем оставил здесь это? Это было странно, нелогично, почти мистически. Ее страх начал понемногу отступать, уступая место жгучему, всепоглощающему любопытству.

И тогда она увидела. На полях, рядом с главой о выращивании роз, аккуратным, четким почерком были сделаны пометки. Несколько строк. Она поднесла книгу ближе к свету, падающему от уличных фонарей.

«Для обильного цветения и устойчивости к черной пятнистости рекомендую прививку на подвой Rosa laxa. Почва должна дышать. Рыхление – не реже раза в неделю. И полив строго под корень, избегая попадания на листья».

Марина замерла, забыв дышать. Это был не просто совет. Это был прямой ответ на ее невысказанные проблемы. Ее роза действительно страдала от черной пятнистости, и она не знала, как с этим бороться. Она поливала ее как все остальное – сверху, из лейки.

Кто-то наблюдал. Кто-то видел. И кто-то… помогал. Дал конкретный, экспертный совет.

Она лихорадочно перелистала другие страницы. Возле раздела о томатах была еще одна пометка: «Для закрытого грунта и ограниченного объема земли лучше подходят карликовые сорта. Попробуйте „Балконное чудо“. Им не нужны глубокие ящики». И снова – точное попадание. Ее помидоры чахли, им явно не хватало места.

Трепет, пронзивший ее, был странной смесью ужаса и невероятного, дурманящего возбуждения. Это было вторжение, грубое и беспардонное. Кто-то нарушил ее границы, вторгся в ее частный мир, изучил его слабые места. Это было пугающе.

Но с другой стороны… это было невероятно интимно. Тот, кто это сделал, потратил время. Он не просто подбросил удобрение наугад. Он проанализировал, диагностировал проблемы и предложил решения. Он говорил с ней на ее языке. На языке земли, роста, заботы.

Она медленно опустилась на ящик, не выпуская книгу из рук. Паранойя не ушла, но теперь к ней добавилось что-то еще. Азарт. Любопытство. Почти детективный ажиотаж.

Кто он? Охранник-садовод-эрудит со старинными фолиантами? Маловероятно. Кто-то из сотрудников? Но как он узнал? И зачем так сложно? Почему просто не подойти и не поговорить?

Она вновь перечитала пометки. Почерк… Он был очень характерным. Четким, уверенным, с сильным нажимом. Почерк человека, привыкшего к власти, к тому, что его слова имеют вес. Почерк, который она видела каждый день на полях своих отчетов, в его деловых записках.

Нет. Нет, это невозможно. Ее мозг отказался даже достраивать эту безумную мысль. Георгий Каменский? Сидящий над старыми книгами по садоводству и делающий пометки для какой-то сумасшедшей секретарши? Это было смешно. Нелепо. Немыслимо.

Но почему-то именно его образ встал у нее перед глазами. Его длинные пальцы, держащие дорогую ручку. Его сосредоточенный взгляд, когда он изучал документы. Его безупречная, выверенная до мелочей точность.

Она с силой тряхнула головой, отгоняя бредовую идею. Нет. Скорее уж привидение бывшего архитектора этого здания. Или мистический садовый гном.

Но игра началась. И она, хочет того или нет, стала ее участницей. Незримый противник, или союзник, сделал свой ход. Бросил ей вызов. И теперь ей нужно было решить – примет она его или сбежит с поля боя.

Страх все еще сидел в ней глубоко, холодным камнем на дне желудка. Но поверх него уже разгорался огонь любопытства. Оно было сильнее. Безумно, иррационально, но сильнее.

Она не стала уносить книгу. Аккуратно, почти с благоговением, она положила ее обратно туда, где нашла, лишь слегка сдвинув, чтобы она не бросалась в глаза с первого взгляда. Пусть тот, кто ее оставил, думает, что она ее не нашла. Или наоборот – поймет, что она его видела. Это была ее первая, крошечная попытка взять контроль в свои руки. Ответить на загадку – своей загадкой.

Спускаясь вниз, она чувствовала себя совершенно иной. Мир снова обрел краски. Тревога не ушла, но она трансформировалась в странное, щекочущее нервы ожидание. Она ловила себя на том, что рассматривает почерк охранников на пропусках, приглядывается к рукам мужчин в офисе, пытаясь угадать, кому принадлежит тот уверенный, красивый почерк.

А вечером, готовя ужин, она вдруг поймала себя на мысли, что ищет в интернете информацию о прививках роз и карликовых сортах томатов. И улыбается.

Глава 5

Темнота в пентхаусе была не абсолютной. Ее рассекали холодные голубые лучи мониторов, лентами бегущие котировки с азиатских бирж, и мягкое свечение настольной лампы, выхватывающее из мрака край стола и длинные пальцы, лежащие на клавиатуре. Воздух был стерильным, лишенным запахов, как в операционной. Тишину нарушало лишь едва слышное гудение серверов и ровный, механический звук его собственного дыхания.

Георгий Каменский откинулся на спинку кресла из черной кожи, потянулся и взял со стола тяжелый хрустальный стакан. Виски, темное, как его настроение, плеснулось о стенки, издавая тихий, бархатный звук. Он сделал глоток, чувствуя, как обжигающая влага растекается по горлу, не принося желанного тепла. Ничто не могло разморозить вечную мерзлоту внутри. Ни деньги, ни власть, ни это идеальное, выверенное до миллиметра существование на вершине мира.

Его взгляд скользнул по мониторам. Графики, цифры, отчеты. Язык, на котором он говорил лучше, чем на любом другом. Язык, который не допускал двусмысленностей, не знал предательства. Предсказуемый. Безопасный. Скучный до тошноты.

Пальцы сами собой потянулись к другому пульту. Легкое движение – и центральный экран погас, а другой, большего размера, скрытый в стене, ожил мягким сиянием. На нем не было цифр. Не было графиков. Там был мир.

Ее мир.

Камера, скрытая в кожухе вентиляционной системы, давала чуть запыленное, но четкое изображение. Она была уже там. Как он и предполагал. После такого дня ей было необходимо наверх. Он видел, как она вошла в кадр, ее плечи были напряжены, а движения – резкими, порывистыми. Он наблюдал, как она срывает с себя офисную униформу – пиджак, блузку, – и его горло неожиданно пересохло.

Он был наблюдателем. Хладнокровным и беспристрастным. Так он говорил себе в первую неделю, когда случайно обнаружил ее странное хобби в системе камер видеонаблюдения. Тогда это было просто любопытством. Глупой причудой его невзрачной, тихой секретарши. Но потом…

Потом он стал замечать детали. То, как она разговаривает с растениями, шепча им что-то, склонившись ухом к листьям. То, как она замирает, глядя на распускающийся бутон, и на ее лице появляется выражение такой чистоты и безмятежности, которого он не видел, кажется, никогда в жизни. То, как она, закончив работу, садится на старый ящик, поджимает под себя босые ноги и просто смотрит на город, и в ее позе читается такая бесконечная, щемящая тоска и одиночество, что что-то впервые за долгие годы дрогнуло в его окаменевшей груди.

Он назвал это «проектом». Анализ нестандартного поведения сотрудника. Изучение методов снятия стресса. Так было безопаснее. Но это была ложь.

Правда была в том, что эти полчаса, час, которые он проводил, наблюдая за ней, стали для него наркотиком. Единственным моментом, когда лед внутри него хоть немного подтаивал. Он ловил себя на том, что ждет вечера не для того, чтобы изучить новые отчеты, а чтобы увидеть, справилась ли она с тлей на розе, прижились ли новые саженцы бархатцев.

И сегодня он ждал с особым напряжением. Он видел ее панику три дня назад, когда она обнаружила удобрение. Видел, как она металась, как дикий зверек, почуявший капкан. И ему, к своему собственному удивлению, стало… неприятно. Неудобно. Он не хотел ее пугать. Он хотел… помочь. Поделиться знанием. Дать ей понять, что он – тот, кто не разрушит этот ее хрупкий мир, а поймет его ценность.

Поэтому он подбросил книгу. Рискованно. Глупо. По-детски. Но он не мог удержаться. Ему нужно было увидеть ее реакцию. Увидеть, поймет ли она послание.

И вот он наблюдал. Затаив дыхание, забыв о виски в стакане. Он видел, как она находит книгу. Видел, как замирает от страха. Как ее пальцы дрожат, когда она берет в руки старый фолиант. Он следил за каждым микродвижением ее лица, пытаясь расшифровать эмоции. Страх. Недоумение. И… да, вот оно. Любопытство. Осторожное, еще напуганное, но настоящее.

Он видел, как она читает его пометки. Видел, как ее глаза расширяются, как она внезапно поднимает голову и оглядывается, будто чувствуя его взгляд сквозь экран и километры пустого пространства. Его собственные пальцы непроизвольно сжались. Он словно стоял рядом с ней, чувствовал исходящее от нее тепло, слышал ее сбившееся дыхание.

«Пойми, – мысленно просил он, чего не делал никогда и ни с кем. – Пойми, что это я. Пойми, что я не враг».

Но, конечно, она не могла понять. Для нее он был монстром. Хозяином стеклянной крепости. И это было правильно. Так и должно было быть.

Она опустилась на ящик, все еще сжимая книгу. Он видел, как в ее позе напряжение постепенно сменяется раздумьем. Страх не ушел, но к нему добавилось что-то еще. Задумчивость. Почти что признательность. Она не сбежала. Не бросила все. Она осталась. И это было маленькой, но очень важной победой.

Он наблюдал, как она аккуратно, почти с нежностью возвращает книгу на место. Умная девочка. Не стала забирать улику. Решила играть. Его губы тронула едва заметная улыбка. Такой же осторожный, умный зверек. Возможно, слишком умный для ее же блага.

Потом она принялась за работу, но теперь ее движения были другими. Более осознанными. Она подошла к розе, внимательно осмотрела листья, аккуратно порыхлила землю у корней, как он и советовал. Она приняла его помощь. Пусть и не зная, от кого она.

Что-то теплое и непривычно щемящее распространилось у него в груди. Это было странное чувство. Почти отеческая гордость. И что-то еще… что-то, что заставило его отвести взгляд от экрана и снова сделать глоток виски, который на этот раз показался ему слишком грубым и резким.

Он снова посмотрел на нее. Она закончила с розами и перешла к ящику с помидорами. И тут он увидел то, что не заметил раньше. Одно из растений, самое дальнее, явно чахло. Листья поникли, стебель выглядел слабым. Она коснулась его, и на ее лице появилось выражение такой беззащитной печали, что у него перехватило дыхание.

Она пыталась его оживить, подвязывала, поливала, но было видно – она знает, что это бесполезно. И вдруг ее плечи содрогнулись. Тихо, почти беззвучно, она заплакала. Слезы катились по ее щекам и падали на сухую землю.

Георгий замер. Он видел, как плачут люди перед ним – от страха, от бессилия, пытаясь что-то выпросить. Он презирал эти слезы. Они были оружием слабых. Но эти слезы… они были другими. Они были тихими, одинокими. Она плакала не для него. Она плакала над завядшим ростком, как над умершим другом. И в этих слезах была такая искренняя, такая чистая боль, что ледяная скорлупа вокруг его сердца дала глубокую, неминуемую трещину.

Он не думал. Его рука сама потянулась к интеркому, чтобы отдать приказ немедленно доставить на крышу все необходимое для спасения этого чертового растения. Но он остановил себя. Сжал кулаки так, что кости побелели.

Нет. Он не может. Это разрушит все. Напугает ее окончательно. Вторгнется в ее мир с грубым шумом и деньгами, которые все равно ничего не смогут купить.

Впервые за многие годы Георгий Каменский чувствовал себя абсолютно бессильным. Он мог снести целый квартал постройки, разорить компанию-конкурента, купить все, что угодно. Но он не мог утешить плачущую над цветком девушку. Не мог протянуть ей руку. Не мог сказать: «Все будет хорошо. Я помогу».

Он мог только наблюдать. Сидя в своем золотом коконе, в полной темноте, он смотрел, как она плачет, и чувствовал, как что-то давно забытое и очень болезненное шевелится в глубине его души. Сострадание.

Он ненавидел это чувство. Оно делало его уязвимым. Слабым. Человечным.

Когда она ушла, оставив книгу на месте, он еще долго сидел перед темным экраном. Тишина в пентхаусе стала давить на него, стала некомфортной. Он встал, подошел к панорамному окну. Город внизу сиял, как рассыпанная коробка драгоценностей. Его город. Его империя.

Но сегодня это зрелище не радовало. Оно казалось плоским, бутафорским. Ненастоящим.

Он обернулся, взгляд его упал на экран, где несколько минут назад была она. Где цвели ее цветы. Где пахло землей и свободой.

Он подошел к стеллажу с книгами. Среди дорогих кожаных фолиантов по экономике и искусству он нашел то, что искал. Старую, потрепанную книгу по садоводству, которую когда-то, кажется, в другой жизни, покупала его мать. Он не открывал ее лет двадцать.

Он взял ее, ощутив под пальцами шершавую кожу переплета. Вернулся к столу, сел. Открыл на случайной странице. И начал читать. Не для того, чтобы найти что-то для нее. А для себя. Пытаясь понять. Пытаясь вспомнить то чувство, которое он видел на ее лице. То чувство, которое когда-то, очень давно, возможно, жило и в нем.

В ту ночь свет в его пентхаусе не гас до самого утра.

Глава 6

Страх – странная штука. Он парализует, заставляет сердце бешено колотиться, а разум метаться в поисках спасения. Но когда ты живешь с ним несколько дней, когда ты просыпаешься и засыпаешь с этим холодным комом в груди, происходит нечто удивительное. Острая, режущая паника притупляется. Она не уходит, нет. Она просто становится твоей новой нормальностью. Фоновым шумом твоего существования. А на смену ей приходит нечто иное. Более опасное и гораздо более сладостное.

Ледяной ужас, сковавший Марину после находки книги, к концу недели начал таять, обнажая любопытство. Жгучее, щекочущее нервы, навязчивое. Кто он? Зачем он это делает? Что ему нужно? Эти вопросы крутились в ее голове бесконечной навязчивой мелодией, заглушая даже голос Георгия Каменского во время утренних планерок.

Она ловила себя на том, что рассматривает мужские руки в офисе, пытаясь угадать в них те самые длинные, уверенные пальцы, которые могли выводить такие четкие буквы. Она прислушивалась к голосам, выискивая в них скрытые нотки, намеки на знание. Но все было тщетно. Ее таинственный покровитель оставался призраком, тенью, неосязаемой и вездесущей.

И именно эта неосязаемость начала сводить ее с ума. Она чувствовала себя лабораторной мышью, за которой наблюдают, но не подают никаких знаков. Это было невыносимо. Унизительно. И чертовски возбуждающе.

Мысль пришла внезапно, остро, как вспышка молнии. Что, если… что, если она не будет просто ждать следующего хода? Что, если она сама начнет игру? Невидимый зритель явно получал от этого кайф. Почему бы и ей не получить свое?

Идея была безумной, опасной и от этого невероятно притягательной. Если он наблюдает, пусть получит настоящее шоу.

В пятницу она специально задержалась в офисе допоздна, дождавшись, когда уйдет даже ночная уборщица. Сердце ее колотилось уже не только от страха, но и от предвкушения. От ощущения власти, которое она впервые почувствовала с момента этой странной истории. Она была не просто объектом наблюдения. Теперь она была актрисой. И она сама писала сценарий.

Поднявшись на крышу, она не бросилась сразу к растениям. Она остановилась в центре залитого лунным светом пространства и медленно, очень медленно, повернулась, окидывая взглядом темные очертания вентиляционных шахт и блоков кондиционеров. Где-то там, за одним из этих стальных глаз, сидел он. И смотрел.

«Ну что же, смотри, – прошептала она про себя, и губы ее тронула дерзкая, почти вызывающая улыбка. – Получи то, за чем пришел».

Она начала сбрасывать одежду. Но на этот раз не торопливо, не функционально, а с нарочитой, почти театральной медлительностью. Она расстегнула пуговицы на блузке, позволяя шелковой ткани соскользнуть с плеч и упасть на бетон, словно ей было все равно. Потом скинула пиджак. Осталась в одном черном кружевном бюстгальтере и юбке-карандаш.

Она чувствовала на своей коже невидимый взгляд. Он был почти осязаем. Горячим. Она прошлась к ящику с петуниями, нарочно выгибая спину, зная, как лунный свет ложится на ее кожу. Она прикоснулась к цветку, провела пальцем по его бархатному лепестку, а потом медленно провела тем же пальцем по своей ключице, словно стирая невидимую пыльцу.

Внутри все трепетало от страха и дикого, запретного возбуждения. Она никогда ничего подобного не делала. Она была скромной, правильной Мариной. А сейчас она чувствовала себя героиней какого-то триллера, соблазняющей своего преследователя. Это было пьяняще.

Она наклонилась над бочкой с водой для полива, зачерпнула ладонями прохладную жидкость и плеснула себе на шею, на грудь. Капли заструились по коже, сверкая в лунном свете. Она закинула голову и тихо засмеялась, чувствуя, как мурашки бегут по ее телу. От прохлады воды. И от осознания, что за этим наблюдают.

Она задержалась на крыше дольше обычного. Она поливала растения, танцуя босиком на прохладном бетоне. Она разговаривала с цветами громче, чем обычно, зная, что микрофоны, если они есть, возможно, улавливают ее голос. Она рассказывала им о своем дне, о своем тиране-боссе, и в ее голосе теперь звучала не злоба, а нарочитая, игривая ирония.

– Представляете, он снова вернул мне отчет, – говорила она, обрезая засохшие листья у розы. – Говорит, не хватает «блеска». А сам, наверное, сидит в своем пентхаусе, пьет виски за двести тысяч и смотрит порно. Или сводки с биржи. Что, по-вашему, более похоже на порно для такого, как он?