скачать книгу бесплатно
Ошибка «феодалов» (и моя), заключалась в том, что они мерили древневосточные общинные отношения меркой развитого западного феодализма, допуская при этом известные натяжки и распространительное толкование некоторых указаний источников. На самом деле «восточный общинный строй» не был феодальным в точном и полном смысле этого слова, как вследствие того, что в нем всегда сохранялось и временами значительно расширялось рабство, так и вследствие того, что на древнем Востоке и в большой части Востока последующих времен общинная форма собственности не переросла в феодальную форму собственности[78 - Абрам Борисович Ранович: документы и материалы. С. 93. Ср.: Никольский Н. М. О построении истории древнего Востока // ВДИ. 1938. № 3. С. 317.].
Следующим шагом было уже признание наличия рабовладельческой формации на Востоке, и шаг этот был сделан буквально в следующие годы – в 1937–1938 гг. На мой взгляд, это свидетельствует о внешнем давлении, причем его не нужно понимать в смысле буквального совета от коллег или начальства, просто следует учитывать, что в эти годы люди из учреждений действительно исчезали один за другим. Чистки были сильными и в научных и учебных заведениях Минска, и в Москве. Сейчас можно с достаточной уверенностью утверждать, что они были лишь косвенно связаны с профессиональной позицией ученых, тем более занимавшихся вопросами истории далеких столетий, а кроме того, логики в них было примерно столько же, сколько в охоте на ведьм, но тогда ни истинных масштабов, ни алгоритма действия репрессий не представлял никто. Поэтому каждый думал о том, что он может сделать для того, чтобы избежать опасности. Если смотреть на внешнюю сторону дела, то Никольскому, который в 1937 г. станет директором Института истории АН БССР, ничего не грозило, но, думается, он чувствовал, что и его в любой момент может коснуться неизвестно как разящий меч государственного террора[79 - При этом, что важно, сохранилось достаточно свидетельств достойного личного поведения Никольского в годы террора и нет никаких данных о том, чтобы он поощрял доносы или интриги. На него самого доносов было много. См.: Малюгин О. И. Николай Михайлович Никольский: организатор исторической науки в Беларуси. С. 103, 107; Никольская Р. Воспоминания. С. 168.].
Казалось бы, это отступление уже нельзя было признать тактическим, но Никольский и здесь не готов был смириться. Следует помнить, что при издании его работ многие из его заявлений смягчались или изымались вовсе, особенно те части, которые касались теоретических положений, – об этом отчасти свидетельствует большая неопубликованная рецензия Никольского на очередную переработанную версию «Истории древнего Востока» Струве (которая в итоге выйдет в 1941 г. в качестве университетского учебника)[80 - Скорее всего, это тот отзыв, над которым Никольский работал в 1937 г. (Абрам Борисович Ранович: документы и материалы. С. 116, 119). Отзыв был обнаружен О. И. Малюгиным в архиве «Вестника древней истории» и ныне выложен в открытый доступ на сайте Белорусского университета: Никольский Н. М. Рецензия на рукопись учебника истории древнего Востока для вузов под редакцией акад. В. В. Струве (1940) // Электронная библиотека БГУ. [2016]. URL: http://elib.bsu.by/handle/123456789/149112. Листы машинописи имеют несколько нумераций, ссылки на нее я делаю сообразно порядку, в котором они отсканированы.], где он не стесняется обвинять своего оппонента в тиражировании антимарксистских тезисов[81 - Никольский Н. М. Рецензия на рукопись учебника истории древнего Востока… Л. 8, 56.] или прямо называет всю его концепцию путаной и антимарксистской[82 - Там же. Л. 11.].
После 1937 г. Никольский находит другой ракурс атаки положений противника: да, Струве был прав, отвергнув феодализм на Древнем Востоке, но он совершенно ошибается, воспринимая рабовладение на Востоке как полный аналог античного рабовладения. Эта ошибка проистекает прежде всего из игнорирования им роли общины, которую Струве считает рано разложившейся, в то время как она была важнейшей составляющей всей древневосточной истории[83 - Никольский Н. М. Община в древнем Двуречье // ВДИ. 1938. № 4. С. 72–73.]. Данный тезис Никольского не только оказался удачным в плане критики слабых мест теории Струве (потому что он не был надуман, и здесь даже тот сравнительно редкий случай, когда обвинение в том, что Струве попросту пошел вслед за зарубежными учеными, оказывается справедливым), но и нашел ему достаточно союзников – и Ранович, и Авдиев были только рады указать Струве на необходимость корректировки его концепции.
Таким образом, перед войной Никольский оказался в весьма своеобразной локации с точки зрения выстраивающейся структуры советской науки о древности. С одной стороны, он был сильно оттеснен с позиций начала 1930?х гг., когда явно претендовал на то, чтобы играть одну из центральных ролей в советском востоковедении. Этому способствовали как объективные недостатки концепции Никольского («раздвоение» древней истории на феодальную и рабовладельческую по географическому признаку не соответствовало целому ряду устанавливающихся принципов сталинского историзма[84 - См. об этих принципах: Крих С. Б. Образ древности в советской историографии. С. 136–139. Соответственно, если раньше я исходил из того, что начальный этап критики Никольского характеризовался чрезмерными поспешностью и самоуверенностью (Там же. С. 107), то теперь должен отказаться от этой версии. Дело было не в том, что Никольский спешил, а в том, что он отставал.]), так и его неготовность вести спор вокруг конкретных фактов устройства шумерского общества (новые источники, точнее в первые годы всего один источник, в оборот вводил Струве, Никольский лишь реагировал на инициативы оппонента). С другой стороны, за первые пять лет борьбы с противником, поддержка которого все возрастала, Никольский смог, изменив тактику, отстоять свое место в науке, заняв в итоге позицию критика, находящегося, условно говоря, на полупериферии: за ним признавалось право на высказывания, но шлейф проигранной начальной баталии заставлял с осторожностью относиться к его тезисам. Скажем, когда в «Вестнике древней истории» вышла статья к сорокалетию его научной деятельности, то ее автором был И. М. Лурье[85 - Лурье И. М. К юбилею акад. Николая Михайловича Никольского // ВДИ. 1940. № 4. С. 259–262. Здесь следует указать на исследование, согласно которому в сталинское время вообще подобные поздравительные адреса были редки и посвящались действительно ученым «первой категории»: Карпюк С. Г. Сообщество советских историков древности в зеркале некрологов и юбилейных заметок в «Вестнике древней истории» // Мнемон: Исследования и публикации по истории античного мира. 2015. Вып. 15. С. 478–482.], а не куда более признанный Ранович, в то время как последний был и членом редакционной коллегии, и защищал докторскую при консультировании Никольского[86 - Я не пишу «учеником» по той причине, что это было скорее сотрудничество дискутирующих исследователей, чем процесс передачи знаний от учителя к ученику. Ранович изначально отстаивал рабовладельческую концепцию, и Никольскому не удалось его переубедить.]. Для многотомника «Всемирной истории», который планировалось издать под эгидой АН СССР, Никольский написал главу по культуре Вавилонии – немного по сравнению с его возможностями в конце 1920?х гг.[87 - Десятилетием ранее он был автором обобщающей статьи о Древней Месопотамии: Никольский Н. Вавилония // Большая советская энциклопедия. Т. 8: Буковые – Варле. М., 1927. Ст. 507–517.], но не так и плохо, если учитывать, что в томе по Древнему Востоку из шестнадцати авторов было запланировано всего двое не из Ленинграда, «вотчины» Струве[88 - АРАН. Ф. 457. Оп. 1 (1940). Д. 17. Л. 4.].
Наполеон говорил, что география – это судьба, и для судеб советской науки вскоре оказалось важным, работал ли ученый в Москве, Ленинграде, Киеве или Одессе. Стремительное начало Великой Отечественной войны, катастрофическое для Красной армии, не позволило Никольским вовремя эвакуироваться из Минска – они были вынуждены вернуться в город, поскольку окрестности уже были заняты противником, и в итоге оказались в оккупации. Здесь и проявился с кристальной ясностью его характер. Никольский не стал сотрудничать с оккупационными властями, помогал подполью, а летом 1943 г. был вместе с женой вывезен из Минска в партизанский отряд. Только в марте 1944 г., побывав в трех отрядах[89 - Гуленко В. И., Шумейко М. Ф. «Как мы пришли к партизанам» (Воспоминания Н. М. Никольского) // Працы гiстарычнага факультэта БДУ: навук. зб. Вып. 3. Минск, 2008. С. 155.], он был эвакуирован на Большую землю. После смерти жены Веры Николаевны, не выдержавшей военных лишений, он женился на своей бывшей аспирантке Рахили Абрамовне Поссе, у которой был репрессирован первый муж и оставалось трое детей, и в 1945 г. вернулся в Минск для возобновления научной и преподавательской работы. В 1946 г. он был избран членом-корреспондентом АН СССР, одно время обсуждался также и вопрос его переезда в Москву, но, видимо, бытовые условия его в этот раз не устроили[90 - Переписка по этому вопросу сохранилась не полностью, но в целом понятно, почему в итоге не состоялся переезд. Никольского мало интересовал повседневный комфорт. Но он много работал, и поэтому его заботили вопросы обеспечения книгами, а кроме того, после войны состояние здоровья накладывало ограничение на активную деятельность: он не мог читать большие лекционные курсы, быстро утомлялся; наличие автомобиля с шофером было для него важным пунктом, которого он добился в Минске. Заработная плата совокупно в АН БССР и БГУ в 1946 г. у него составляла 12500 рублей в месяц. Видимо, в ходе переписки он убедился, что в Москве не сможет рассчитывать на достаточный доход без большого количества обязанностей. См.: Абрам Борисович Ранович: документы и материалы. С. 126–127, 136; Никольская Р. Воспоминания. С. 289.].
В 1945 г. Никольский стал членом компартии[91 - АРАН. Ф. 1619. Оп. 1. Д. 95. Л. 2. «На это очень повлиял ореол его партизанского бытия. Партийное руководство Белоруссии, в первую очередь ее первый секретарь Пономаренко, посчитали, что такой большой ученый, пользующийся огромной популярностью, может украсить ряды Компартии. И начались беседы с Николаем Михайловичем на предмет его вступления в партию. Он к этому относился без энтузиазма. Но его собеседники, в том числе и сам Пономаренко, уверяли его, что это очень важно, что это на пользу Советской власти» (Никольская Р. Воспоминания. С. 266).]. В оккупированном Минске, а затем в партизанском отряде были дописаны и две монографии Никольского – в некотором роде самый весомый ответ Струве, – которые выйдут из печати в конце 1940?х гг.: «Этюды по истории финикийских общинных и земледельческих культов» и «Частное землевладение и землепользование в древнем Двуречье»[92 - Никольский Н. М. Этюды по истории финикийских общинных и земледельческих культов. I. Текст C = Eqreny. Минск, 1947; Он же. Частное землевладение и землепользование в древнем Двуречье (к истории вавилонско-ассирийского общества в III–I тыс. до н. э.). Минск, 1948.]. Да, можно признать, что последняя из них, как и позднее опубликованная книга о культуре Вавилонии[93 - Никольский Н. М. Культура древней Вавилонии. Минск, 1959.], представляли скорректированную концепцию Никольского, в которой центральным звеном была, по сути дела, эволюция общины, в завершенном виде. И что самое главное, они предугадали то направление, в котором затем будет развиваться советская историография ближневосточной истории.
Но при этом ни сами книги не дали нужного эффекта (в том числе потому, что вышли в лучшем случае на семь лет позже того времени, когда были актуальны), ни их автор не стал основателем этого нового направления[94 - Можно было, конечно, подавать произошедшее как поражение Струве, но это было, в общем, бравадой: «В ходе продолжительной дискуссии по данному вопросу В. В. Струве был вынужден отказаться от своей концепции, отождествляющей древний Восток с античным миром „в одно понятие античности“. Только лишь в 1949 г. В. В. Струве присоединился к точке зрения той части советских ориенталистов, которые рассматривают древний Восток как раннерабовладельческое и примитивно-рабовладельческое общество, в котором прочно и длительно сохранялась сельская община» (Там же. С. 32, прим. 2).]. Попытка нарисовать другую версию истории древней Месопотамии интересна сама по себе, но ее исполнение было откровенно негодным: стремление Никольского любой ценой изобразить месопотамское общество как такое, в котором общинное землевладение абсолютно преобладало даже в старовавилонский период, а процент частных земель был ничтожен, привело к натяжкам и манипуляциям с данными и документами, которые без труда опознали рецензенты[95 - Редер Д. Г. К вопросу о характере аграрного строя в древнем Двуречье // ВИ. 1949. № 9. С. 107–111; Дьяконов И. М. Рец. на: Н. М. Никольский. Частное землевладение и землепользование в древнем Двуречье. Из. АН БССР. Минск, 1948, 159 стр. // ВДИ. 1949. № 1. С. 123–124.]. Пересмотр свершившейся расстановки сил с помощью работ, созданных по типу общих очерков[96 - Не случайно поздние книги Никольского напоминают ранние попытки обобщений, которые предпринимал Струве. Можно предположить, что если бы они появились с разрывом в несколько лет, то могли бы оказать существенное влияние на расстановку сил в советской науке о древности. Но за десятилетие ситуация в науке изменилась. См.: Струве В. В. Очерки социально-экономической истории древнего Востока. М.; Л., 1934.], был уже невозможен, возможности прямой критики Струве как антимарксиста – закрыты[97 - В Архиве РАН сохранились послевоенные работы Никольского с критикой Струве, которые не были опубликованы: АРАН. Ф. 1619. Оп. 1. Д. 48. Л. 49–87; Д. 47. Л. 24–71.], а возрождение критики положений Струве со стороны А. И. Тюменева и позже И. М. Дьяконова было никак не связано с исследованиями Никольского[98 - Например, еще до войны вышла статья, в которой Никольский указывал, что в шумерское время мы встречаем три или даже четыре категории работников, и разбирал вопросы употребления термина KAL. Когда к этому же вопросу обращается Тюменев, он дает лишь краткую отсылку к мнению Никольского. В дальнейшем обмене мнениями между Дьяконовым и Тюменевым на ту же тему Никольский вообще не упоминается. См.: Никольский Н. М. Рабство в древнем Двуречье // ВДИ. 1941. № 1. С. 52 сл.; Тюменев А. И. О значении термина «KAL» в древнешумерском языке // ВДИ. 1946. № 2. С. 11; Дьяконов И. М. Еще о термине guru? (KAL) в шумерском языке // ВДИ. 1948. № 1. С. 31–33; Тюменев А. И. Имел ли термин «гуруш» («каль») социальную значимость? // ВДИ. 1948. № 2. С. 34–36.]. Рецензия Дьяконова на книгу о землевладении, пожалуй, даже очень мягка по форме, учитывая те замечания, которые сделаны к содержанию, но по ней вполне видно, что никакие из положительно оцениваемых им моментов в книге Никольского не были открытием для рецензента.
Дело здесь отчасти было в том, что эта новая стадия критики Струве была очень тесно связана с конкретными и уже очень узкоспециальными вопросами изучения именно шумерского общества и шумерской общины, а Никольский шумерологом не был. Если Тюменев, под впечатлением от аргументов Струве, решил проверить их, на десятилетие погрузившись в изучение шумерского языка и источников[99 - Дьяконов И. М. Книга воспоминаний. СПб., 1995. С. 369.], то Никольский этого не сделал; «устарела» и его общая ассириологическая квалификация. Именно поэтому, несмотря на внешний фактор укрепления своих научных позиций, в послевоенное время он уже не влиял на реальные вопросы развития «ядра» по историографии вопроса. Никольский снова проделал специфическое движение: в то время как по занимаемым постам он все более приближался к ядру, его исследования древностей все более деактуализировались.
***
Если Никольский перед войной уже определенно признавал, что «советская историческая наука выдвинула правильное общее положение о рабовладельческом характере древневосточных обществ»[100 - Никольский Н. М. Рабство в древнем Двуречье. С. 45.], то Исидор Михайлович Лурье (1903–1958), касаясь частных вопросов, продолжал, пусть и осторожно, формулировать такие тезисы: «то обстоятельство, что случайно сохранившиеся тексты от разных времен (от XIII в., XII в., XI–X вв. и VIII в. до н. э.) совершенно одинаково констатируют дороговизну рабского труда, заставляет думать, что рабский труд не составлял в Египте универсальную основу хозяйства, как, скажем, это было в Греции или Риме»[101 - Лурье И. М. Стоимость раба в древнем Египте // ВДИ. 1938. № 4. С. 71; ср.: Он же. К проблеме домашнего рабства в древнем Египте // ВДИ. 1941. № 1. С. 198.].
Лурье был египтологом, с 1927 г. и до конца своих дней работал в Эрмитаже, и одним из первых (если вообще не первым) крайне критично отнесся к появлению концепции Струве. Он участвовал в обсуждении доклада Струве в июне 1933 г. в Ленинграде, и его отклик был сугубо негативным[102 - А. О. Большаков называет его даже «хамским», но стенограмма, на мой взгляд, не дает оснований для такой оценки: Большаков А. О. Ленинградский Египтологический кружок: у истоков советской египтологии // Культурно-антропологические исследования. Вып. 2. Новосибирск, 2011. С. 9.]. Как и позже Никольский, Лурье выступил крайне решительно, вызвав основной ответ Струве на себя, и точно так же он обвинял Струве как в конструировании концепции на избранных фактах, так и в недостаточном качестве самих подобранных фактов. Уже Лурье отметил, что Струве предлагает перевод «раб» для целого ряда различных терминов древнеегипетской социальной жизни[103 - Лурье И. М. [Прения] // Известия ГАИМК. М.; Л., 1934. Вып. 77. С. 114.].
Лурье родился в Минске, стал коммунистом, абсолютно убежденным – вступил в ряды комсомола в 1919 г., вел подпольную работу во время оккупации Харькова белыми. В 1922 г. поступил в Белорусский университет, начинал учиться у Никольского, но в 1923 г., ввиду интереса к изучению египетского языка, перевелся в Ленинградский университет. Его партийность была не позой и не формой лояльности, что видно на примере его выступления в феврале 1931 г. во время одной из дискуссий об азиатском способе производства: он не только приводит данные источников, которые должны были свидетельствовать о феодальном характере древнеегипетского общества, но и свободно обращается с цитатами из Маркса и Ленина – для него их штудирование уже давно было органичным занятием[104 - Лурье И. [Прения] // Дискуссия об азиатском способе производства. По докладу М. С. Годеса. М., 2009. С. 99–103.]. Кажется, он был более наивным человеком, чем Никольский, на которого репрессии 1930?х гг. произвели тяжелое впечатление и, видимо, зародили зерна сомнений в благотворности режима[105 - Из характеристики, которую дает Лурье Дьяконов: «Мне было, конечно, странно, что при всей его явной доброте, по всем спорным вопросам посерьезнее ему всегда хотелось писать письма в обком или, чего доброго, в ЦК – к 1938 г. различие между письмом в ЦК и письмом в НКВД становилось несколько теоретическим. …Он умер после речи Хрущева на XX съезде» (Дьяконов И. М. Книга воспоминаний. С. 421). Правда, тут, видимо, тот случай, когда «после» не значит «из?за».].
Кроме того, Исидор Михайлович был один из немногих исследователей раннего периода, кто действительно пробовал реализовать программу исследования истории техники для того, чтобы марксистские положения о связи эволюции средств производства с развитием общественных форм получили фактическую базу, как это было задумано еще при создании ГАИМК[106 - Лурье И. М. Техника древнего Египта // Очерки истории техники докапиталистических формаций. М.; Л., 1936. С. 69–109.].
Отношения между ним и Струве складывались неоднозначно: академик не блокировал полностью деятельность своего недавнего оппонента, так что в 1946 г. тот защитил докторскую диссертацию, но по факту публиковался по достаточно частным вопросам. Лурье редактировал I том «Всемирной истории» (1955), который вышел уже после войны, с новым авторским коллективом, в который он не был включен. Его единственная монография (если не считать за таковую весьма объемное исследование древней техники) вышла только после его смерти, с предисловием М. Э. Матье (1899–1966), его второй жены. Монография основана на докторской диссертации, в ней определенно говорится о заслуге Струве, который «первым правильно определил общественные отношения стран Древнего Востока как рабовладельческие»[107 - Лурье И. М. Очерки древнеегипетского права XVI–X веков до н. э. Памятники и исследования. Л., 1960. С. 9. Признание ошибочности прежних своих взглядов: Он же. Древнеегипетские термины мерет и хентиуше во времена Древнего царства // ВДИ. 1951. № 4. С. 74.]. И опять, судя по всему, признание это прошло с большим эффектом самоубеждения: по крайней мере, когда Лурье определяет сословие немху как «промежуточный класс мелких и средних рабовладельцев»[108 - Лурье И. М. Немху в Египте Нового царства // ВДИ. 1953. № 4. С. 18.], это скорее говорит о том, что он целиком усваивает «рабовладельческий» ракурс понимания древности, чем чисто формально воспроизводит его.
Внешне аналогий со сложной траекторией научного статуса Никольского в примере с И. М. Лурье кажется немного: отличаются они возрастом, сферой интересов, степенью творческой реализации, наконец, как уже отмечалось, и географией. Но важен не только набор отдельных характеристик, но и характерные черты внутреннего пути: искреннее выполнение тех задач, которые казались насущно необходимыми для ранней советской историографии, неготовность следовать за изменившейся модой и стремление отстаивать свое понимание истории даже в неблагоприятной ситуации[109 - Дьяконов писал, что Лурье любую дискуссию начинал со слов «Я не согласен» (Дьяконов И. М. Книга воспоминаний. С. 369).].
ГЛАВА 3
ШТУРМ НЕБА
Первый листок в личном деле Бориса Леонидовича Богаевского (1882–1942) в Архиве Российской академии наук – это всего лишь небольшая справка: «Представленный кандидат в члены-корреспонденты Академии Наук СССР по Отделению Истории и Философии Богаевский Борис Леонидович Отделением Общественных Наук АН СССР 20/I–39 г. не избран. Академик-Секретарь ООН АН СССР А. М. Деборин»[110 - Богаевский Б. Л. Личное дело // АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 1.]. Наверное, иногда лучше не баллотироваться вовсе, чем получить отказ после того, как прошел все предварительные процедуры – именно осознание этого придает поражению особую горечь. Впрочем, Богаевский был таким человеком, к которому большинство знакомых вовсе не были настроены сочувственно.
Богаевский учился в Петербурге в те годы, которые некоторые исследователи считают расцветом русского антиковедения[111 - Фролов Э. Д. Русская наука об античности. Историографические очерки. СПб., 1999. С. 397.], а тогда это, вероятно, казалось только началом ожидающегося гораздо большего подъема. Русская антиковедческая наука вполне осваивает достижения мировой, а лучшие студенты, оставленные по окончании университета для приготовления к профессорскому званию, получают заграничные командировки для работы в библиотеках и для ознакомления с результатами археологических раскопок в Греции, Италии и других регионах. Собственная античность на Юге России также изучается со все большей тщательностью. Наконец, начинается и новая волна переводов древних авторов на русский язык, что должно было способствовать росту доступности лучших образцов литературы, повышать интерес к древней истории и делать его более глубоким.
Отец Богаевского, Леонид Григорьевич (1858–1911), был известным химиком, не только практиком (создал проекты маслобойных и свечных заводов, впервые в России ввел химическое беление воска), но и преподавателем, профессором Петербургского технологического института (с 1899 г.). Богаевский-старший происходил из дворянского рода Харьковской губернии и вначале выучился на конно-артиллериста, участвовал в русско-турецкой войне 1877–1878 гг., был награжден за храбрость орденом Св. Анны 4-й степени (орден носился на холодном оружии). В дальнейшем он почти полностью посвятил себя химии и при этом дослужился до многих наград и чина действительного статского советника – точно так же, как М. В. Никольский[112 - Ромашкевич А. Д. Материалы к истории Петровского Полтавского кадетского корпуса с 1-го октября 1910 г. по 1-е октября 1911 г. Год восьмой. Полтава, 1911. С. 95–96.]. Так что когда много позже в советских анкетах сын писал, что члены его семьи «недвижимого имущества, капиталов и земли не имели»[113 - АРАН. Ф. 407. Оп. 6. Д. 30. Л. 2.], это вызывает некоторые сомнения.
Л. Г. Богаевский был женат дважды, и у него было двое сыновей и три дочери. Борис был первенцем[114 - В личном листке по учету кадров в ЛОИИ (Ленинградское отделение Института истории АН СССР) приведены сведения, вероятно, от 1934 г.: сообщается о брате Георгии Леонидовиче (46 лет, инженер, до событий 1917 г. был студентом Технологического института, на момент заполнения анкеты проживал в Ленинграде) и сестре Наталии Леонидовне (50 лет, домохозяйка, проживала в Куйбышеве). См.: АРАН. Ф. 407. Оп. 6. Д. 30. Л. 2. Кроме того, в другом подобном листке упомянуты также Павел и Анна как дети от второго брака (АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 24). Из этого можно заключить, что Борис, Наталия и, возможно, Георгий были детьми от первого брака.], его мать умерла в 1887 г., так что в дальнейшем он воспитывался мачехой. В 1902 г., после обучения в 10?й классической гимназии, он поступает в университет, на классическое отделение историко-филологического факультета, а после его окончания с отличием в 1907 г. был оставлен для подготовки к профессорскому званию и вскоре командирован за границу. Впервые молодой Богаевский побывал за пределами России еще во время обучения в университете: в 1902–1903 гг. он был в Геттингене, в 1905 г. посещал библиотеки и музеи Швейцарии, Франции и Германии[115 - АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 23.] – и это еще до командировки от университета, то есть, надо полагать, на средства семьи. После – длительная командировка в Европу. В автобиографии Богаевский так охарактеризовал эти три года:
Работал главным образом в Германии (Гейдельберг, Мюнхен, Берлин), в Италии, а также в Греции, в частности, на о. Крите, где пробыл свыше одного года. В Италии и Греции использовал живой этнографический источник, собирая материалы по фольклору и современному земледелию[116 - Там же. Л. 25. В докладе 1927 г. он характеризовал этот ранний этап своего творчества так: «Я пытался… показать, как под влиянием технического развития аттического хозяйства в определенных экологических условиях складывалась религия древних Афин» (Богаевский Б. Л. Древнеминойский период на Крите в системе культур VI–III тыс. до н. э. // Сообщения ГАИМК. Т. 2. Л., 1929. С. 34).].
Он хорошо знал греческий и латынь, а также французский и немецкий – вполне стандартный набор для классициста начала прошлого века; слабо – английский, итальянский и новогреческий; украинский, скорее всего, был им освоен позже[117 - АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 24.].
Читателя может удивить – при чем тут «живой этнографический источник», когда речь идет о филологе-классике? Тут, конечно, следует помнить, что анкета и автобиография составлялись в 1930?е гг., и Богаевский рассказывал прошлое так, чтобы оно не могло навредить настоящему (потому-то о реально высоком статусе отца он умалчивал) и могло помочь ему в достижении его целей – поэтому он аккуратно намекает на материалистические тенденции в своей ранней научной деятельности. Так вот, «живой источник» в его рассказе – это правда, а материалистическая тенденция – нет.
Богаевский из двух самых ярких на тот момент петербургских филологов-классиков выбрал Ф. Ф. Зелинского. Перед Ростовцевым он, правда, тоже всегда трепетал и заискивал[118 - «В силу необыкновенного умения М. И. Ростовцева заинтересовать своих слушателей выбранной темой, я имел возможность углубиться в богатый материал архива коллегии „земледельческих братьев“ Рима и мог подготовить к печати свою статью: „Обряды, связанные с горшками в богослужении арвальских братьев“»; «Счастлив я, что могу обратить слова своей благодарности и строгому учителю М. И. Ростовцеву, каждая беседа с которым была для меня приобретением и заставляла с особой силой чувствовать ответственность научной работы» (Богаевский Б. Л. Земледельческая религия Афин. Т. I. Пг., 1916. С. IV, VII). Кажется, в этих словах меда больше, чем требует искреннее чувство.], советовался и с С. А. Жебелёвым, но заниматься решил все же земледельческими культами в Аттике. В том самом трехлетнем путешествии он почти девять месяцев прожил в Афинах, причем не только сидел в городе, но и путешествовал по самой Аттике, в том числе пешком[119 - Об этом свидетельствует открытка, отправленная им Жебелёву 3 апреля 1909 г.: СПФ АРАН. Ф. 729. Оп. 2. Д. 10. Л. 3.], и это было во многом как раз воплощение тех новых методологических идей, которые внушили ему его учителя. Зелинский был ницшеанцем, в некоторой мере неокантианцем, и дополнение классической филологической работы с письменными источниками установлением внутренней связи между исследователем и объектом исследования было частью его программы изучения древних религий. Ростовцев, при умеренном интересе к неокантианству и некотором скепсисе по отношению к позитивистским установкам познаваемости мира, был близок кружку «фактологов» Ф. Ф. Соколова и вообще был сторонником личного знакомства с той страной и местностью, историю которой изучает ученый. Наблюдая за природой Аттики и земледельческими обычаями современных ему греческих крестьян, Богаевский находил в них параллели (а иногда отыскивал параллели и в земледельческих культах и обрядах других народов) и на этих опорах строил свое исследование[120 - В конце апреля 1909 г., отправляясь с путешествием в Беотию, он писал Жебелёву: «Резкая разница между аттической и беотийской религией на месте выступает с еще большей ясностью, чем только по источникам» (Там же. Л. 5).]. А кроме всего прочего, детали современной греческой жизни надолго отпечатались в его памяти[121 - Спустя два десятка лет он вспомнил, что афинские извозчики украшали шеи лошадей ожерельями из морских раковин; конечно, запомнился ему и греческий карнавал, а также теплые одежды, которые создавались путем нашивания шерстяных нитей на ткань или кожу: Богаевский Б. Л. Раковины в расписной керамике Китая, Крита и Триполья. Л., 1931. С. 3, прим. 11; 35; Он же. Орудия производства и домашние животные Триполья. Л., 1937. С. 109.].
Сочетание обзора микроклимата и почв Аттики (впрочем, довольно поверхностного)[122 - Богаевский Б. Л. Земледельческая религия Афин. С. 111.] с разбором доступных источников о религиозных взглядах земледельца нельзя назвать вовсе неудачным, особенно с поправкой на время написания, – хотя ни смелости построений Зелинского, ни дотошности в знании первоисточников Ростовцева Богаевскому достичь не удалось. В целом он остался на зыбкой грани выбора между анализом идей и источников, иногда формулируя свое понимание вполне осторожно (хотя потому и тривиально): «Мир явлений природы, не переставая оставаться действительным, отражался в сознании земледельца в форме религиозной действительности…»[123 - Там же. С. 74.]. Время от времени проявляется и более лирическое настроение, указывающее на действительные следы «вживания» в предмет исследования:
Стараясь понять религиозные представления афинского земледельца, иногда начинаешь чувствовать учение Платона о мире идей, и становится яснее, почему в Греции и именно в светлой и приветливой Аттике создалось это поэтическое философское учение. Грек, привыкая отражать в своем сознании образы внешней природы и помещая в нее свои мысли и чувства, легко мог допустить, что существовал мировой эфир, в котором жили вечные идеи, отражения которых он видел в вещах вокруг себя[124 - Там же. С. 75.].
Как нетрудно заметить, в работах молодого Богаевского не было еще большой самостоятельности, но качества научной школы, усвоенной в университете, видны прекрасно. После смерти отца в марте 1911 г. Богаевский начинает преподавать, до 1916 г., когда он защитит диссертацию, он работал на Высших курсах Лесгафта, в Психоневрологическом институте и в женской гимназии М. Н. Стоюниной[125 - АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 23 об.]. Женился на дочери инженера путей сообщения Ольге Эдуардовне Леман, увлекавшейся живописью, у них родилась дочь Ольга (1914–2000), впоследствии художница. После защиты диссертации он стал приват-доцентом (то есть мог преподавать в университете не на постоянной основе), а затем был определен в открытое в октябре того же года отделение Петроградского университета в Перми «для организации преподавания истории античной Греции, античной литературы и искусства»[126 - Там же. Л. 26.] и фактически исполнял обязанности профессора, то есть, в терминологии тех лет, постоянного сотрудника. В Перми, видимо, он встретил и год революций[127 - Вряд ли он радовался таким переменам. В апреле 1918 г. он пишет Жебелёву: «от души желаю Вам благополучия, насколько этого можно достичь при нынешних обстоятельствах»; чуть ниже сообщает, что большевики национализировали их «прекрасную» летнюю дачу под Пермью, а он перечитывает философские письма Чаадаева (СПФ АРАН. Ф. 729. Оп. 2. Д. 10. Л. 10, 11).], в ходе которого Временное правительство превратило пермское отделение в самостоятельный университет.
Университет после второго переворота начал стагнировать, а Богаевский был одним из тех, кто участвовал в организации в Перми Дома народного просвещения. В конце декабря 1918 г. в город вошли части белой Сибирской армии. Но уже летом 1919 г. ситуация осложнилась, и 1 июля красные вернулись в Пермь. Богаевский вместе с семьей отбыл в Томск – он позже утверждал, что белые эвакуировали его безо всякого желания с его стороны. В Томске Богаевский стал работать в университете, затем с 1920 по 1922 г. был его ректором. С догнавшей его советской властью он состоял во вполне нормальных и даже деловых отношениях, добиваясь финансирования для университета, но в 1922 г. был закрыт факультет общественных наук, и это, видимо, подтолкнуло Богаевского к возвращению в Петроград[128 - Леушина Л. Т., Фоминых С. Ф. Классическая филология в Томском государственном университете и санкт-петербургские филологи-классики // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2009. № 2 (6). С. 117.]. Здесь он начинает работать в Археологическом институте при Ленинградском университете, станет сотрудником ГАИМК, несколько лет будет занимать в университете важные административные посты.
Богаевский стремится вписаться в новую жизнь и, вероятно, его активности в этом направлении способствует как желание обустроить семью (на иждивении у него находились жена, дочь и теща[129 - АРАН. Ф. 407. Оп. 6. Д. 30. Л. 1.], а от былого благополучия, конечно, не осталось и следа), так и страх за свое социальное происхождение и за факты своей биографии. Слух, бытовавший в академической среде, будто он писал для колчаковцев антисемитские (читай: антибольшевистские) листовки[130 - Копржива-Лурье Б. Я. История одной жизни. Paris, 1987. С. 113.], подтвердить сложно, но и без него оснований для подозрения было вполне достаточно: волей или неволей Богаевский не только уехал в белый Томск, но и вполне спокойно там работал до прихода красных, кроме того, Павел и Анна, его единокровные брат и сестра, в 1919 или 1920 г. эмигрировали из России на остров Ява; сам Богаевский признавал, что Павел, возможно, служил у Колчака[131 - АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 24.]. Надо думать, Богаевский рассказывал о брате меньше, чем мог знать на самом деле – на Яву эвакуировались белые из Владивостока.
Поэтому нужно было идти теми путями, которые позволили бы показать лояльность режиму. В Ленинградском университете Богаевский активно поддерживает администрацию в противостоянии со «старыми» профессорами, становится проректором по студенческим делам. Как говорил бывший в 1927–1930 гг. ректором М. В. Серебряков (1879–1959): «Борис Леонидович был моим смелым помощником по борьбе с тогдашней профессурой, а борьба была упорной и суровой и требовала чрезвычайной деликатности и осторожности»[132 - Там же. Л. 14 об.]. Обычно бытующие в научном сообществе слухи о деятельности доносчиков трудно подтвердить документально (хотя свидетельства пострадавших тоже весомый аргумент). Но в случае с Богаевским даже это оказывается проще: в эпоху, когда люди гордились тем, чем гордиться не следовало, он сам откровенно сообщал о своих действиях:
В университете вел решительную борьбу против чуждого советскому студенчеству элемента и упорно боролся против сильных еще тогда остатков правой профессуры. На цикле древнего мира я занимал непримиримую позицию против лжеученых вроде доц. Гриневича, который был выслан. Я вовремя сигнализировал о реакционном направлении доц. Боровко и добился его отчисления от факультета. Вскоре Боровко был арестован и выслан[133 - АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 27.].
В научной деятельности был выбран путь, опробированный многими, – идти в фарватере представителя «старой» науки, который оказался в фаворе у советской власти. Зелинский и Ростовцев из России уехали – один работал в Польше, другой после скитаний по Европе перебрался в США, Жебелёв в течение 1920?х гг. оставался персоной для властей неприятной. Поэтому лидером «старых» историков, которые были готовы сотрудничать, стал академик Н. Я. Марр (1865–1934), и с лета 1922 г. Богаевский начинает следовать в русле его теории[134 - Письмо Н. Я. Марру от 17 августа 1927 г. // СПФ АРАН. Ф. 800. Оп. 3. Д. 120. Л. 17. И позже Марр относил его к «убежденным последователям новой теории» (Марр Н. Я. Избранные работы. Т. 2: Основные вопросы языкознания. Л., 1936. С. 13).].
Марр был явлением совершенно своеобразным, и поэтому здесь о нем возможно сказать лишь в нескольких словах. Сын шотландца и грузинки, обладавший бешеным темпераментом и сумасшедшим кругозором, лингвист с особым интересом к языкам Кавказа, он сам порвал со «старой» наукой, отвергнув теорию языковых семей, и в течение 1920?х гг. в несколько этапов создал собственное «новое учение о языке», «яфетическую теорию», которая исходила из того, что языковые семьи суть не отдельные ветви, вольно растущие параллельно друг другу, а свидетельства разных стадий общественного развития. Таким образом неизбежно следовал вывод, что все языки мира развиваются по мере развития социумов их носителей и рано или поздно придут к одной стадии общего языка, ближе всех к которой находятся языке прометеидские (новое название для отвергнутой Марром индоевропейской группы языков). Более того, языки и вышли из одних и тех же условий – из «кинетической речи» (языка жестов) и четырех начальных звуковых элементов, на которые можно разложить любое слово (сал, бер, рош, ион)[135 - В одной из версий объяснения возникновения указанных элементов Марр говорил о некоей технике пения, которое сопровождало коллективное магическое действие. При этом оговаривал, что первоначально каждый из элементов произносился «как единый цельный диффузный звук», и эти невнятные звуки были условно обозначены им четырьмя звуковыми формами. «Выбор сделан по созвучию с известными племенными названиями, в состав которых они входят без изменения или с позднейшим частичным перерождением, именно: „сар-мат“ – „сал“ (А), „и-бер“ – „бер“ (B), „ион-яне“ – „ион“ (C), „эт-руск“ – „рош“ (D)» (Марр Н. Я. Избранные работы. Т. 2: Основные вопросы языкознания. С. 130). То есть, вероятно, Марр рассказал тут, как ему «явились» эти «первоэлементы», избегая признавать, что речь шла об интуитивном их «открытии».]. В конце 1920?х гг. усилиями союзников Марра, в частности С. И. Ковалева, марризм был определен как материалистическое учение, которое является частью марксизма[136 - Ростовцев в одном из писем едко заметил, что «Марр поверил сам в свой большевизм»: Скифский роман / Под ред. Г. М. Бонгард-Левина. М., 1997. С. 109.]. До самого 1950 г., когда Сталин даст критику марристских идей, эта своеобразная, нестройная, во многих аспектах даже не имеющая минимальных доказательств теория считалась новым советским мейнстримом.
Мог ли Богаевский, с его подготовкой филолога-классика, относиться к марризму всерьез? Сложно сказать, но все косвенные свидетельства указывают на то, что он даже не колебался в этом вопросе – настолько последовательным и даже горячим сторонником теории он стремился себя показать. Более того, дело не только в декларациях – в последующих работах очень ясно прослеживается то, что Богаевский строил свою концепцию с учетом базовых положений марризма, уже в середине 1920?х гг. он прилагает усилия для преподавания яфетидологии студентам[137 - Письмо Н. Я. Марру от 15 июля 1926 г. // СПФ АРАН. Ф. 800. Оп. 3. Д. 120. Л. 2–2 об.]. Самые смелые из марровских тезисов Богаевский, конечно, не использовал, но свою приверженность новому учению постарался эксплуатировать максимально.
Действительно, чтобы получить возможность поехать в командировку за рубеж, нужно было как минимум не вызывать подозрений у советских партийных органов, которые так или иначе имели представление о прошлом Богаевского. Надо думать, одного заступничества Марра тут было бы недостаточно (хотя его имя и рекомендации сильно помогали преодолеть уже сформировавшуюся неповоротливость советской бюрократии[138 - Письмо Н. Я. Марру [лето 1927 г.?] // Там же. Л. 6.]), и сыграла роль готовность Богаевского громить «старую профессуру». В 1927 и 1928 гг., спустя более чем полтора десятилетия после прежних поездок, Богаевский снова окажется за границей, участвуя в конференциях и работая в библиотеках в Польше, Германии, Австрии, Венгрии, Швеции, Норвегии и Дании[139 - АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 23.]. Он даже был включен в делегацию, представлявшую советских ученых на Международном историческом конгрессе в Осло в августе 1928 г.
Там и состоялась его личная встреча с Ростовцевым, который кратко описал ее в письме другому эмигранту А. А. Васильеву. Сюжет этот уже неоднократно воспроизведен в исследовательской литературе, тем не менее от него нельзя уклониться, настолько он показателен.
Разговор начал Богаевский, подойдя к Ростовцеву в кулуарах съезда:
– Вы меня презираете, Михаил Иванович?
– Не будем употреблять громких слов. Удивляюсь, как вы говорите такие марксистские глупости в ваших докладах.
– Верьте, Михаил Иванович, что мы все вас любим по-прежнему[140 - Скифский роман. С. 270.].
Ростовцев был не просто одним из учителей Богаевского. Он был антибольшевиком, который не скрывал своих взглядов и последовательно критиковал советскую науку за замену научной методологии единственной теорией, которую больше не нужно доказывать. Кроме того, он был историком, который добился в эмиграции настоящего успеха, и даже с этой точки зрения оставался в Союзе недостижимым образцом для одних и объектом вполне искренней злобы для других.
Богаевский, как несложно заметить, не злится и идет на разговор с Ростовцевым, отлично зная, что его ждет унижение, – и поэтому первый начинает с самоуничижения. Кроме того, он рискует этим разговором – даже если предварительно осмотрелся, все равно остаются шансы, что коллеги по делегации увидят, к кому он подходил[141 - Консультации историкам по поводу их линии поведения со стороны советских дипломатов уже тогда были нормой: СПФ АРАН. Ф. 800. Оп. 3. Д. 120. Л. 7–7 об.]. Почему же он все-таки подошел? Это великая тайна циников – они испытывают те же чувства, что и другие люди. Богаевский тосковал по прошлому и хотел сообщить Ростовцеву, что его ученики в России помнят о нем. Был уже не 1915 г., не было никакого смысла выглядеть хорошо в глазах Ростовцева. Так что это был какой-то внутренний импульс[142 - В эти же дни Богаевский давал интервью местной прессе, где подчеркивал, что в Советском Союзе вовсе не существует монополии марксистской науки, а Ростовцев неправ. См.: Минц И. И. Марксисты на исторической неделе в Берлине и VI Международном конгрессе историков в Осло // Историк-марксист. 1928. Т. 9. С. 92. Если говорить еще о характере главного героя этой главы, то неоднозначность его поступков хорошо подчеркивает письмо С. Ф. Ольденбургу от января 1928 г., с благодарностью ему и его супруге за прекрасное общение во время летнего отдыха; затем Богаевский сообщает, что на докладах в Вене и Берлине особенно упоминал о работе Ольденбурга. Учитывая, что Ольденбург руководил Академией наук, это уже открытая лесть (СПФ АРАН. Ф. 208. Оп. 3. Д. 62. Л. 1–2).].
Ради чего все это, кроме понятной заботы о пропитании семьи? Конечно, ради возвращения в науку. После защиты магистерской Богаевский не публиковался вплоть до 1924 г. – семилетний перерыв, пришедшийся на тот самый период около тридцати лет, в который предыдущее поколение создавало себе имя в науке, а последнее дореволюционное поколение этого сделать не успело и ему теперь нужно было все это наверстать. Но прежние темы больше не были актуальны, следовало браться за что-то другое, причем с учетом участия в работе Яфетидологического института (на первых порах – фактически кружка, возглавляемого Марром).
Как справедливо отметила Н. В. Брагинская, конец 1920?х гг. – время активнейшей научно-административной деятельности Богаевского. Он обладал буквально даром подражания тем людям, на которых ориентировался в данный конкретный момент, и этим можно объяснить то, что он, вслед за сформировавшим яфетидологию Марром, выдвигает что-то вроде поднауки – десмотики; как определяет ее современный автор, науки по «„увязыванию“, говоря нашим языком, по „междисциплинарщине“»[143 - Брагинская Н. В. Между свидетелями и судьями. Реплика по поводу книги: В. М. Алпатов. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М.: Языки славянских культур, 2005 // М. М. Бахтин в Саранске: документы, материалы, исследования. Вып. II–III. Саранск, 2006. С. 52.]. В Яфетическом институте и вообще вокруг Марра сложилась атмосфера постоянных интриг, борьбы за ставки и влияние, и Богаевский в этом участвовал, о чем свидетельствуют его письма к Марру[144 - СПФ АРАН. Ф. 800. Оп. 3. Д. 120. Л. 6–30 об.]. Научное здесь уже слишком тесно переплеталось с материальным, а конкуренция шла в основном между теми, кто был готов к внедрению «больших» теорий и использованию данных из разных дисциплинарных полей[145 - Поэтому даже такие исследователи, как О. М. Фрейденберг, при смелости их построений не переходившие грани одного предметного поля и не обладавшие умением бороться «под ковром», находились в созданной Марром системе на заднем плане. При этом очевидно, что Марр не был «злым гением», сознательно сформировавшим тепличные условия для проходимцев, недоучек и профанации научной деятельности, и во многом такие последствия для Яфетического института и ГАИМК в целом были результатом более мощных процессов, проходивших в советской науке и обществе в целом. Тем не менее есть в этом и доля личной ответственности Марра.].
Поэтому Богаевский начинает специализироваться на археологии (что было весьма специфично, поскольку он никогда не работал в поле) и на сравнительном анализе культур поздней первобытности. Здесь он вовсе не был специалистом, но его спасали эрудиция, крайне широкое поле исследований – от Триполья до Китая, продвижение марризма и знакомство с новейшей европейской литературой, которого он смог достичь во время своих командировок 1927–1928 гг. Все это должно было идти в направлении приближения к марксизму, поэтому и здесь Богаевский в целом прошел по тому плану, который первоначально намечался для становления марксистской советской науки, но мало кем был в реальности выполнен: от познания материальной культуры (техники первобытного общества) к построению теории общественных форм.
В названном обширном поле работы была одна область, которая со временем стала играть по сути главную роль в научных интересах героя этой главы. Это был Крит и его минойский период, тогда уже возведенный А. Дж. Эвансом до уровня открытия мирового значения. Конечно, пребывание Богаевского в свое время на Крите уже заложило зерна его интереса к теме, но нужен был внешний импульс, который бы воплотил это в конкретных трудах.
Вероятно, этим импульсом стала готовность издательств выпускать книги с обзорами новых исследований о минойской культуре. Еще перед войной был опубликован перевод первого издания «Доисторической Греции» Р. фон Лихтенберга[146 - Лихтенберг Р. Доисторическая Греция. СПб., 1914.], насыщенной данными, но весьма тенденциозной работы, автор которой проводил идеи извечного преобладания северной расы. Уже в сумерках начавшейся бури вышел для тех лет вполне удовлетворительный обзор В. П. Бузескула[147 - Бузескул В. П. Древнейшая цивилизация в Европе (эгейская или крито-микенская культура). Харьков, 1918.], но с тех пор ситуация изменилась – в 1921 г. выходит первый том фундаментального «Дворца Миноса» Эванса, и эти данные, как и другие новые публикации, следовало учесть. Один из новых обзоров создал А. А. Захаров (1884–1937), который для этого специально написал Эвансу и получил от того том недавнего научного бестселлера[148 - Захаров А. А. Эгейский мир в свете новейших исследований. Пг., 1924. С. 5. Об авторе см.: Формозов А. А. Русские археологи в период тоталитаризма. Историографические очерки. М., 2006. С. 234–235, 237–243.]. Второй же обзор, вышедший в том же 1924 г., принадлежал Богаевскому.
Следует отметить, что в этой книге почти нет следов новой эпохи (кроме не вполне к месту выраженного почтения перед Марром[149 - Богаевский Б. Крит и Микены (эгейская культура). М.; Л., 1924. С. 18.]), стиль ее и общее исполнение вполне в духе дореволюционных работ автора. Богаевский увлеченно проводит параллели, причем с царским временем: «Поражает удивительное сходство костюма критских дам за четыре тысячи лет тому назад с современными европейскими, бывшими еще недавно в моде платьями»[150 - Там же. С. 108. Также Крит сравнивается со средневековой Венецией, а крепость Тиринфа – со средневековым замком: Там же. С. 167, 204.]. Сама культура рисуется как уникальное явление равновесия мужского начала, представленного на вершине общества правителем, и начала женского, в виде разделявшей власть с вождем великой жрицы. Но главное, в книге нет следов материалистических воззрений: так, автор отмечает, что «интенсивная деятельность, создающая памятники материальной культуры, возможна, конечно, только при соответствующей высокой духовной культуре»[151 - Там же. С. 86.], а кроме того, практически персонализирует историю, обозначая ее с прописной буквы[152 - Там же. С. 200, 246.]. Можно, конечно, обратить внимание на то, что у Богаевского упомянуты замки и князья, но если это и можно назвать теорией о феодализме в Древнем мире, то скорее уж в мейеровском, чем в марксистском исполнении.
Видение истории, а заодно и стиль начинают меняться у Богаевского только во второй половине 1920?х гг., хотя и здесь он постепенно отыскивал нужные мотивы – ведь и язык советской историографии еще не был сформирован, и писательские привычки изменить непросто. Так что здесь еще одно свидетельство того, что историю нашей науки нельзя рассказывать в простейшем измерении: «встал на путь марксизма, начал писать по-новому». Безусловно талантливый хамелеон, Богаевский должен был прикладывать заметные усилия, чтобы ориентироваться в меняющихся сигналах, которые подавала система в конце 1920?х – середине 1930?х гг.
Проведенная им над собой работа включала несколько важнейших составляющих: изменение отношения к зарубежной науке, освоение наследия Маркса, Энгельса и Ленина и связанная с этим трансформация взгляда на движущие силы и характер исторического процесса, отказ от прежней образности и появление большего количества речевых штампов в научных трудах.
В конце 1920?х гг., вероятно, еще оставалась надежда на то, что лояльность советской власти и приближение своих взглядов к марксизму (через яфетидологию) позволят сохранить и контакты с зарубежными коллегами, и несколько скорректированный, но в целом прежний стиль исторического нарратива. Богаевский, как и было сказано выше, стал размышлять о ходе исторических событий более широко и более смело, но приверженность марксизму для него пока реализовывалась скорее в виде заявки на будущее применение: он уважительно и чуть-чуть со стороны говорит о нем как об «учении о синтезе», с которым встретилась тоже пришедшая по мере своего развития к синтезу яфетидология; те же зарубежные ученые, которые стремятся к синтезу, заслуживают пристального внимания со стороны марксистов[153 - Богаевский Б. Л. Доистория и этнология в работах проф. Освальда Менгина // Человек. 1928. № 2–4. С. 188, 197, 216.]. Работы Марра получают статус «руководящих»[154 - Богаевский Б. Л. Древнеминойский период на Крите в системе культур VI–III тыс. до н. э. С. 32.]. И еще одна деталь: в публикациях 1928–1929 гг. видно, как Богаевский гордится результатами своих поездок за рубеж и тем, что ему удалось пообщаться с целым рядом своих успешных коллег[155 - В предисловии к одной из своих работ он прямо указывает на то, что ее идея родилась из бесед осенью 1928 г. в Стокгольме с проф. Андерсоном: Богаевский Б. Л. Раковины в расписной керамике Китая, Крита и Триполья. С. 1.].
В плане теории в эти годы Богаевский усиленно пытается воплотить идеи Марра в связной периодизации истории первобытного общества, при этом все более последовательно отрицая решающую роль миграций, а в более конкретном вопросе об эгейской цивилизации поступает гораздо проще: первобытность здесь у него переходит в феодализм, характеристики которого оказываются достаточно размытыми, хотя они уже вписываются именно в марксистское понимание феодализма; ранний феодализм Египта и Крита он признает «своеобразным»[156 - Богаевский Б. Л. Древнеминойский период на Крите в системе культур VI–III тыс. до н. э. С. 42. Сходный вариант см. в: Он же. Раковины в расписной керамике Китая, Крита и Триполья. С. 32.]. Правда, он прилагает известные усилия, чтобы показать, как феодализм на Крите и в Микенах развивался исходя из «процесса материального производства непосредственной жизни общества», но пока движущие силы оказывались лишь отдаленно марксистскими: развитие феодализма на Крите было прервано ударом Микен, а рост феодализма в Микенах был остановлен «резкими социальными противоречиями, обнаружившимися между владетелями богатых и укрепленных „бургов“ и мелкими земледельцами, а также ремесленным и торговым населением городов»[157 - Тезисы доклада Б. Л. Богаевского «К вопросу о феодализме на Крите и в Микенах в доэллинском периоде истории Восточного Средиземноморья» 16 апреля 1930 г. // РО ИРЛИ РАН. Ф. 49. Оп. 1. Д. 184. Л. 1–2.]. Начинает он ссылаться и на классиков теории, хотя некоторая неуверенность, вероятно, показывает, что он только начинал их штудировать приблизительно с 1927 г. При этом, познавая марксизм, он применяет еще довольно своеобразные термины: «явления мутационного порядка имеют очень крупное значение в области социально-экономических отношений»[158 - Богаевский Б. Л. Древнеминойский период на Крите в системе культур VI–III тыс. до н. э. С. 36.], в целом подразумевая под мутацией социальную революцию.
Наконец, и образность Богаевского, которая апеллировала к восприятию истории как аналога природного явления (в более раннем варианте – еще и обладающего неким непостижимым для нас сознанием), пока считается им самим допустимой и уместной. В 1924 г. он сравнивал формирование сознания современного человека с результатами работы быстрой реки (подразумевалось – истории), которая «в полноводном своем течении несет отмываемые от берегов частицы земли и отлагает их, образуя в продолжении многих веков мощные наслоения»[159 - Богаевский Б. Л. Крит и Микены. С. 7.]. В докладе 1927 г. образ еще сохраняется, но в нем становится меньше эволюционности и больше резких преобразований:
В заключение, возвращаясь к нашей теме, мы можем сказать, прибегая к языку образов и сравнений, что, при смене одной эпохи другой, происходила как бы своего рода подвижка льда. Назревшие экономические причины подготовляли ледоход, и социальный поток уносил отдельные, переставшие удовлетворять общественные потребности человека, обломки «старой» культуры в тот великий океан общественной жизни, где мутационно возникали новые формы культурной жизни[160 - Богаевский Б. Л. Древнеминойский период на Крите в системе культур VI–III тыс. до н. э. С. 58–59.].
Это та стратегия, на которую первоначально пошли историки, осознавшие сотрудничество с советской властью неизбежным, и которая на протяжении шести или семи лет казалась (точнее, при большом желании могла показаться) чем-то вроде осознанной двусторонней сделки – достаточно вспомнить, что в 1927 г. Марр мог позволить себе говорить о «встрече» яфетической теории с марксизмом[161 - Марр Н. Я. Избранные работы. Т. 2: Основные вопросы языкознания. С. 11.], а в 1928 г. даже заявлять о необходимости корректировки гипотезы Энгельса «о возникновении классов в результате разложения родового строя»[162 - Там же. Т. 3: Язык и общество. Л., 1934. С. 75.]. Но в начале 1930?х гг. такая стратегия быстро начинает осознаваться как недопустимая, по крайней мере для менее влиятельных ученых, чем Марр. Более того, создается впечатление, что Богаевский осознал недостаточность поддержки со стороны Марра и начал искать дополнительную точку опоры – которую обрел в виде Н. И. Бухарина, одного из ведущих теоретиков марксизма в первые полтора десятилетия советской власти.
Как и В. В. Струве, поиски которым корректного с точки зрения марксистской теории определения общественного строя Древнего Востока привели его к необходимости отказаться от «феодальной» версии и провозгласить правильным (и необычным для большинства) ответом рабовладение, так и Богаевский практически в то же самое время приходит к своему главному научному откровению – он осознает, что крито-микенское общество было не феодальным или рабовладельческим, а позднепервобытным, до- или предгосударственным.
В 1933 г. в сборнике в честь 50-летия смерти Маркса под редакцией академиков Деборина и Бухарина выходит его большая статья «Первобытно-коммунистический способ производства на Крите и в Микенах», которая открывает действительно новый этап его творчества. После первой, предварительной отсылки к авторитету Маркса, Энгельса и Ленина, начало статьи посвящается критике и отвержению предшествующей научной традиции, как зарубежной, так и советской (включая и умеренную самокритику[163 - Богаевский Б. Л. Первобытно-коммунистический способ производства на Крите и в Микенах // Памяти Карла Маркса. Сборник статей к пятидесятилетию со дня смерти. 1883–1933. Л., 1933. С. 688.]).
Главный пункт этой критики является, нужно признать, оригинальной находкой самого Богаевского, тем самым озарением, которое и позволило ему предложить новую теорию и которое тонко откликается на формирующийся скепсис по отношению к «буржуазным» ученым. Признавая огромный вклад Эванса в дело исследования Крита, советский историк замечает, что в деле обобщения полученного массива данных Эванс и все другие исследователи (зарубежные, а следом и отечественные) пользовались «методом непосредственных впечатлений»[164 - Там же. С. 681.], который, вообще говоря, не доказателен. Крупное здание автоматически ассоциируется с дворцом, которым, конечно, должен владеть царь, – естественно, легендарный Минос. «Эванс не может даже допустить мысли о том, что крупными сооружениями и предметами из драгоценного материала мог пользоваться смертный, который не был царем милостью бога с царским наследником, окруженный пышным двором и опытной бюрократией»[165 - Там же. С. 682.].
Эта критика резюмируется хорошо знакомым всем, кто читал советские исторические труды, выводом о том, что превосходное знание материала и отдельные прозорливые наблюдения не спасают западную науку от бессилия в действительно сложных вопросах (прежний Богаевский написал бы тут о синтезе, но теперь он уже знал, что это слово не вошло в базовый лексикон советской историографии). Зато есть Маркс, который смог связать «грека архаической Греции с современным ирокезом»[166 - Там же. С. 692. Этот образ, который Энгельс взял из Марксовых черновиков и сделал лейтмотивом своего «Происхождения семьи, частной собственности и государства», широко эксплуатировался советской историографией. Здесь же уместно обратить внимание на то, что описание ирокезов у Энгельса восходит к книге Л. Г. Моргана «Древнее общество» (1877), поэтому «современным» Богаевский именует состояние ирокезов, от которого его отделяет более полувека.]. Далее помещены также выписки из Ленина, долженствующие легитимировать методику Богаевского как материалистическую, что приводит к совершенно логичному (и в будущем совершенно банальному) тезису: «Очевидно, что основным и главнейшим вопросом является для нас определение способа производства, господствовавшего на Крите и в Микенах, и соответствующих ему отношений производства и обмена»[167 - Там же. С. 693.].
Итак, теперь перед нами вполне безусловный марксист. Какие же открытия он несет читателям? Видимо, ядром «озарения» для Богаевского был иной взгляд на сам Кносский дворец – когда он задался вопросом, является ли размер и даже качество постройки безусловным доводом в пользу классового общества[168 - Сохранились выписки, в которых он сопоставляет Кносский дворец с Букингемским, дворцом индийского князя, постройками на Тробрианских островах (возможно, речь идет о хранилищах ямса для вождей), мексиканскими пуэбло и Японией (императорский дворец?): РО ИРЛИ РАН. Ф. 49. Д. 230. Л. 11–14.]. Дольмены и кромлехи были сооружены первобытными людьми и при этом передвигались гораздо более тяжелые каменные блоки, чем при сооружении критских зданий. Сам же тип планировки «дворца», по мнению Богаевского, свидетельствует о том, что это была старинная традиция расположения родового поселка[169 - Богаевский Б. Л. Первобытно-коммунистический способ производства на Крите и в Микенах. С. 699.], так называемый «тронный зал» – небольшая комната для собраний[170 - «Лучшей аналогией этому „тронному залу“ буржуазной археологии могут служить помещения с сиденьями в пуэбло мексиканцев или в домах индейцев в Виргинии» (История древнего мира. Т. 2: История древней Греции. Ч. I. М., 1937. С. 91).]. В описании этого родового общества Богаевский выделяет этапы, стараясь и здесь находить соответствия у «классиков»: так, помня о роли развития скотоводства в становлении личной собственности, которую подчеркивал Энгельс, он рассказывает о том, как на Крите ловили и приручали быков[171 - Богаевский Б. Л. Первобытно-коммунистический способ производства на Крите и в Микенах. С. 702–703.], а это способствовало возрастанию роли мужчин[172 - История древнего мира. Т. 2. Ч. I. С. 73.].
Теперь уже исследователь понимал, что объяснение остановки в развитии Крита микенским вторжением будет противоречить как марристским, так и марксистским идеям, и поэтому объяснял ее тем, что возможности производства на Крите были слабы и в дальнейшем развитие было больше связано с лучше развитыми производительными силами юга материковой Греции[173 - Богаевский Б. Л. Первобытно-коммунистический способ производства на Крите и в Микенах. С. 709.]. Микенское общество уже подходит к грани появления классов, когда «меньшинство начинало чувствовать себя уже классом, в то время как масса, уже становившаяся тоже классом, еще этого нового своего общественного состояния отчетливо не сознавала»[174 - Там же. С. 725.], но для действительной подготовки этого перехода к рабовладению понадобился еще следующий исторический период гомеровского времени.
В дальнейшем Богаевский получил возможность более подробно развернуть свою концепцию – не только в статьях по отдельным вопросам истории крито-микенского общества, но отчасти также в солидном томе «Техника первобытно-коммунистического общества» (1936) и в большой главе в одном из томов «Истории древнего мира» (1937) – проекте, который был задуман в ГАИМК как часть многотомной «Всемирной истории». Это пик его публикационной активности, сопровождающийся и большим количеством подготовленных к печати рукописей[175 - Например: «Физическая культура эгейского периода», «Греция до греков» (10 печатных листов, сдана в Соцэкгиз), «Гомер и его время» (около 10 печатных листов): АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 30.]. Его аргументация выдвинутой концепции становится более богатой, но в то же время более ясно выступают и ее коренные изъяны.
А. И. Тюменев в рецензии на сданную в печать, но так и не опубликованную «Грецию до греков» отмечал, что можно высказывать претензии буквально к каждой странице этой работы[176 - Тюменев А. И. Рецензия на работу проф. Б. Л. Богаевского «Греция до греков» // СПФ АРАН. Ф. 891. Оп. 1. Д. 234. Л. 11. Дата написания рецензии не ясна, но скорее всего это первая половина 1934 г. Позже Тюменев поддержал концепцию.]. Зная Тюменева, несложно предсказать, что он бы вправду мог так сделать, но и без частных недостатков в концепции Богаевского хватает провисающих моментов.
Прежде всего следует сказать об анализе архитектуры. Размеры построек, в самом деле, не являются решающим доводом, важнее определить функциональную значимость помещений, но попытка доказать, что архитектура Кносского или Фестского дворца объясняется исключительно из стратиграфии родовых поселков, совершенно неубедительна[177 - Хотя Богаевский справедливо указал на преувеличения в восприятии критского дворца как жилья монарха в современной ему литературе.]. До самопародии этот прием доходит при описании цитадели Тиринфа, где явное отделение дворцовых помещений от другой части поселения упрямо продолжает переводиться в термины позднеродового общества[178 - История древнего мира. Т. 2. Ч. I. С. 96–100. Сходное критическое замечание: Тюменев А. И. Рецензия на работу проф. Б. Л. Богаевского «Греция до греков». Л. 8 об.].
Богаевский действительно постарался для того, чтобы приспособить хронологию Эванса к этапам развития первобытной общины. Но в итоге у него получилась изнуряюще долгая история конца первобытности. Уже описание самим же автором среднеминойского периода наводит на мысль о скором возникновении ранних государственных форм[179 - «Таким образом на Крите в течение среднеминойского периода оформилось разведение крупного скота, произошло введение плужного земледелия, участились вооруженные столкновения и захват пленных и началось рабство» (История древнего мира. Т. 2. Ч. I. С. 84). В одном месте историк практически проговаривается, что с точки зрения прямой эволюции (которую он и поддерживал) гомеровский период в его концепции оказывается «лишним»: «микенский период (1250–1100 до н. э.)… привел к выработке античной рабовладельческой формации» (Богаевский Б. Л. Орудия производства и домашние животные Триполья. С. 162).]. Но они не возникают, как не возникают и позже, и даже микенское время, которое характеризуется как социально конфликтное, приводит к догосударственному гомеровскому периоду. Неудобные факты или наблюдения маскируются с помощью модификации терминологии: «В Микенах начинает образовываться „первобытная“, или „родовая“ аристократия»[180 - История древнего мира. Т. 2. Ч. I. С. 105.]. Кносс и Фест – это не столицы, а родовые поселки во главе союзов племен Крита[181 - Богаевский Б. Л. Первобытно-коммунистический способ производства на Крите и в Микенах. С. 702.].
Отдельные детали при этом могут слишком уж выпирать из сколоченной конструкции:
Знаменитые купольные гробницы Микен, в том числе наиболее великолепная из них, так называемая «Сокровищница Атрея», были украшены по всему своду, как известно, бронзовыми, позолоченными розетками, прибитыми бронзовыми гвоздями. На изготовление этих розеток должна была быть употреблена довольно значительная масса меди и олова и, кроме того, розетки и гвозди в большом количестве были изготовлены по одному и тому же образцу – следовательно, для наиболее важных членов ведущего рода должны были работать в условиях домашнего ремесла члены других, малых и значительно более бедных родов[182 - Там же. С. 719.].
Возникает подозрение, что даже в случае обнаружения следов фабричного производства автор смог бы интерпретировать эти данные в удобном для себя ключе.
Правда, можно отметить интересную находку в плане защиты концепции с помощью трактовки Маркса: в одной из своих работ Богаевский определяет период 1500–1000 гг. до н. э. в ряде регионов (долина Инда, Китай, Микены и Крит, Этрурия) как «время становления складывавшейся ранней классовой борьбы в условиях образования особых, но еще не противоположных, т. е. не антагонистических классов, когда укреплявшаяся в своем значении семья выступала против начавшего препятствовать ее развитию рода»[183 - Богаевский Б. Л. Техника первобытно-коммунистического общества. С. 464.]. К этому отрывку дана сноска на примечание Энгельса к переизданию «Манифеста Коммунистической партии» от 1888 г.: «С разложением этой первобытной общины начинается расслоение общества на особые и в конце концов антагонистические классы»[184 - Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1955. Т. 4. С. 424, прим. 2.].
Но это в любом случае сомнительное завоевание, которое может придать уверенности в построениях вопреки их слабой фактической базе. Показательным примером является одна из рецензий Богаевского на книгу-отчет полевого археолога. Опираясь исключительно на данные из этой же книги и свои собственные идеи, он дает полностью иную интерпретацию результатов раскопок зарубежного исследователя[185 - Богаевский Б. Мальти-Дорион (Поселение эгейского периода в западной Мессении) // ВДИ. 1939. № 4. С. 125–133.].
Само собой, все это уже тогда вызывало достаточно критическое отношение, но Богаевский старался создать вокруг себя точки опоры, примыкая теперь к Бухарину, сотрудничая со своим учеником (который после станет деканом факультета истории и теории искусств Всесоюзной академии художеств) А. Н. Дальским, поддерживая В. В. Струве. Отношение к коллегам, которые были ниже его статусом, было совсем иное. О. М. Фрейденберг рассказывала о конце 1920?х гг.:
Познакомившись со мной, он откровенно мне сказал, что до сих пор игнорировал меня, как креатуру Жебелёва, своего антипода; но, если я пожелаю с ним работать и получить научную близость к нему, он меня примет на определенных условиях. И тут же цинично выговорил эти условия: я должна три года работать на него. Эту благородную черту я знала за Богаевским и раньше: он имел приближенных, еще не вышедших в свет молодых научных работников, которых эксплуатировал вплоть до удержанья их жалованья (двое из них подавали на него в третейский суд, если не ошибаюсь, Пассек и Латынин), а он зато рекламировал и продвигал их по выслуге лет[186 - Цит. по: Брагинская Н. В. Между свидетелями и судьями. С. 54. Богаевский был не просто «антиподом» Жебелёва – его считают одним из тех, кто раздувал скандал вокруг эмигрантского сборника с некрологом Я. И. Смирнову, который написал Жебелёв, см.: Скифский роман. С. 102, 106.].
Нужно думать, со временем эти черты могли только усилиться.
В середине 1930?х гг. концепция получила частичное признание – ее с оговорками поддержали Тюменев (который считал неправильным отрицать дорийское завоевание) и Н. М. Никольский – оба говорили о наибольшей вероятности понимания крито-микенского общества как позднеродового[187 - Тюменев А. И. История античных рабовладельческих обществ. М.; Л., 1935. С. 18–21; Никольский Н. М. Рецензия на книгу А. И. Тюменева «История античных рабовладельческих обществ» // За большевистскую книгу. 1937. № 23–24. С. 21.].
Вскоре внешняя ситуация для Богаевского резко ухудшилась. Уже в 1936 г. тучи первый раз сгустились над Бухариным, а в феврале 1937 г. он был арестован и 15 марта – расстрелян. В личном деле Богаевского в ЛОИИ в тот же год или вскоре после появилась приписка, сделанная неизвестной, но считавшей себя вправе рукой: «Был на территории белых у Колчака. Ряд его работ сопровождался предисловием Бухарина. Был связан с врагами народа Пальвадером[188 - Я. К. Пальвадре (1889–1936), эстонец, в 1920?х гг. – декан историко-филологического факультета ЛГУ. В приписке фамилия искажена – надо думать, из?за непривычного звучания.] и Канатчиковым[189 - С. И. Канатчиков (1879–1937) – старый большевик, после революции был редактором журнала «Пролетарская революция», в 1925–1927 гг. примыкал к оппозиции.]. Брат его белоэмигрант»[190 - АРАН. Ф. 407. Оп. 6. Д. 30. Л. 4.].
Конечно, приписку эту вряд ли видел сам Богаевский или большинство из его коллег, но ситуация и так была понятной. Критика могла теперь поднять голову. С резким докладом против работ по первобытности выступил Равдоникас (уже в декабре 1936 г.), отрицательные отзывы на его книги дали В. В. Данилевский и Т. С. Пассек. Что важно, критика эта была в значительной мере научной, не идеологической. Если Данилевский высказывал общие замечания о влиянии троцкистов и чрезмерном следовании буржуазным ученым (пришла расплата за командировки в конце 1920?х гг.)[191 - Данилевский В. В. Неудачное начало большого дела (по поводу книги Б. Л. Богаевского «Техника первобытно-коммунистического общества») // СПФ АРАН. Ф. 142. Оп. 2. Д. 29. Л. 1–2. Сохранились гранки рецензии, но была ли она опубликована, выяснить не удалось.], то Пассек возмущал прежде всего тот факт, что зарубежная литература была устаревшей («сорокалетней давности описания») и касалась не трипольских материалов, а «зарубежных аналогий Триполья»[192 - Пассек Т. С. О дилетантизме в науке. Б. Л. Богаевский. Орудия производства и домашние животные Триполья. Л., 1937 // ВДИ. 1938. № 1. С. 129.]. Критики подробно аргументировали слабость знаний Богаевского в тех сюжетах, которые он освещал, и резюмировали в таком роде: «Приступив к составлению своего капитального труда, написанного, по-видимому, наспех, в какой-то рекордный срок, автор забыл о том, что история техники представляет одну из наиболее сложных дисциплин, имеющую свои специфику, свои требования, свои конкретные условия»[193 - Данилевский В. В. Указ. соч. Л. 10 об.].
Именно поэтому в последующие годы Богаевский предпринимает усилия для того, чтобы спасти свое положение. По сути, он отступил от «социологизаторских» (так называли тогда многие труды, но в данном случае это было оправдано) работ на сугубо археологические темы – тем более что начался быстрый закат ГАИМК, которая ассоциировалась у правительства с «троцкистско-зиновьевскими шпионами». Конечно, он открестился от своих прежних знакомых (к этому было не привыкать) – и от зарубежных коллег, и от тех, кто стал «врагом народа». Для этого ему пришлось даже целиком отказаться от своих стилистических вольностей и написать инвективу, плотно набитую словесными штампами тех лет, – статью «Эгейская культура и фашистские фальсификаторы истории». В ней досталось не только «подготовившему почву» для фашистов О. Шпенглеру, но и Корнеману, который некогда хвалил доклад Богаевского на конгрессе 1928 г., а теперь был определен как «политический подхалим»[194 - Богаевский Б. Л. Эгейская культура и фашистские фальсификаторы истории // Против фашистской фальсификации истории. М.; Л., 1939. С. 41. О похвале Корнемана Богаевскому см.: Минц И. И. Указ. соч. С. 95. Менгина Богаевский заклеймил еще в книге 1937 г.: Богаевский Б. Л. Орудия производства и домашние животные Триполья. С. 8.]. Наконец, были поруганы и Бухарин, названный агентом гестапо, презренным изменником и убийцей, и недавно репрессированный профессор МГУ П. Ф. Преображенский[195 - Богаевский Б. Л. Эгейская культура и фашистские фальсификаторы истории. С. 74.].
Но главной затеей Богаевского было выдвижение в члены-корреспонденты Академии наук – это если бы и не сделало его неприкасаемым, то позволило бы резко сократить число тех, кто посмел бы открыто выступать против него. Здесь Богаевский постарался использовать всю возможную поддержку – заручился письмом от Струве, привлек Серебрякова. Но главным рычагом этой операции был А. Н. Дальский.
Андрей Николаевич Дальский родился в 1894 г., был правильного социального происхождения, а в партию вступил в 1918 г. Н. В. Брагинская, ссылаясь на устное свидетельство А. А. Формозова, передает установившееся мнение, что единственная книга Дальского, про крито-микенские театральные представления, была написана Богаевским, сам же Дальский был совершенно неспособен к научному труду. Сообщив, что Богаевский попал в «осаду» после ареста Бухарина[196 - Брагинская Н. В. Между свидетелями и судьями. С. 53.], Брагинская резюмирует: «Богаевский, очевидно, вынужден был работать „негром“ на невежественного человека, которого продвигало начальство»[197 - Там же. С. 54.].
На мой взгляд, ситуация была несколько сложнее. Прежде всего, Дальский защитил кандидатскую диссертацию еще в 1935 г.[198 - Дальский А. Н. Театрально-зрелищные действия на Крите и в Микенах во II тысячелетии до нашей эры. Тезисы диссертации на степень кандидата наук. М.; Л., 1935.], когда положение Богаевского было вполне безмятежным. Книга Дальского, опубликованная в 1937 г., была сдана в набор 20 июля 1936 г., а писалась, соответственно, раньше, до всякой «осады» (надо думать, это фактически текст все той же диссертации). Означает ли это, что свидетельство Формозова безосновательно? Нет. Конечно, безупречные доказательства могут никогда и не обнаружиться, но достаточно обратиться к тексту книги, чтобы увидеть, что первая ее часть является буквальным рефератом работ Богаевского. В дальнейшем произведен анализ источников, которого нет в других трудах, в частности, с несколькими умеренно критическими замечаниями в адрес Богаевского[199 - Дальский А. Н. Театрально-зрелищные действия на Крите и в Микенах во II тысячелетии до нашей эры. М.; Л., 1937. С. 86, 129–130.]. При этом в книге нет ничего, что принципиально бы выходило за кругозор или методику работы научного руководителя. Писал ли это Дальский, Дальский с помощью Богаевского, или часть работы выполнили ученики и помощники, а затем это было отредактировано Богаевским – вопрос, в общем, несущественный. Важно другое – Богаевский здесь не выглядит такой уж однозначной «жертвой», это было взаимовыгодное сотрудничество, а инициатива издания диссертации в виде книги также могла принадлежать Богаевскому, пока он мог рассчитывать на помощь Бухарина.
Теперь же именно Дальский в качестве декана факультета истории и теории искусств Всесоюзной академии художеств провел 29 ноября 1938 г. заседание, которое выдвинуло Богаевского в члены-корреспонденты. Правда, уже в тот момент можно было почувствовать, что не все идет так, как было задумано. Струве, который редко шел на прямой конфликт, дал положительную характеристику претенденту, но в письменном виде, а самолично на собрание не явился, сославшись на занятость – это косвенно указывало на то, что он не был настоящим союзником Богаевского и не считал уже того достаточно значимой фигурой. Богаевский же на заседании говорил, что его противники в ГАИМК, поддерживаемые врагами народа, всегда мешали ему и его открытиям, а свои отдельные ошибки он признает и преодолевает. А главное, он вполне освоил тогдашний газетный пафос:
Все в моей жизни после Октябрьской революции засветилось по-новому. Я неоднократно говорил, что я мечтаю отдать все собранное и обдуманное мною нашей молодежи. …Скажу вам откровенно, что ваша товарищеская поддержка необходима для того, чтобы еще полнее я мог бы отдать все свои силы единственно прекрасному, что есть в моей жизни – той советской действительности, которая меня перевоспитала и которая дает мне подлинное ощущение настоящей жизни, как человеку, как советскому человеку, общественнику и преподавателю высшей школы[200 - АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 22 об.].
Наверное, это была действительно кульминация общественно-научной жизни Богаевского, и он сам убедил себя в том, что достижение поставленной цели возможно. После провала баллотировки в 1939 г. стало очевидно, что ему не удастся претендовать на центральные позиции в советской историографии древности. Более того, под ударом вскоре оказалась и его концепция первобытно-общинного характера крито-микенской культуры[201 - Первый «звонок» еще только намекал на то, что неверна в корне вся концепция, но пока оставлял небольшое пространство для маневра: «Нелепейшая антинаучная схема Быковского о развитии рода и племени нашла свое отражение во взглядах Б. Л. Богаевского на историю социального строя крито-микенского общества» (О вредительстве в области археологии и о ликвидации его последствий // Советская археология. № 3. М.; Л., 1937. С. VIII). С. Н. Быковский (1896–1936) – большевик с 1918 г., активный пропагандист марризма, один из руководителей ГАИМК, арестован за участие в троцкистской оппозиции.]. Вместе с разгромом ГАИМК был закрыт проект «Всемирной истории», зато началась работа над подобным же многотомником под эгидой АН СССР. Благодаря поддержке академиков Струве и Тюменева Богаевский получил контракт на написание главы для III тома по крито-микенской культуре, скорее всего, представил туда фактически тот же текст, что писал для ГАИМК, и контракт был разорван[202 - Копии трудовых договоров по «Всемирной истории» // СПФ АРАН. Ф. 133. Оп. 1. Д. 1571. Л. 27–27 об., 36–36 об.], а написание главы поручено московскому историку В. С. Сергееву (1883–1941), который в своем учебнике характеризовал крито-микенское общество как рабовладельческое[203 - В начале 1930?х гг. Сергеев несколько неуверенно характеризовал экономический и социально-политический строй крито-микенских городов-государств как монархию, опирающуюся на царское хозяйство «с большим количеством зависимых людей и рабов»; в конце 1930?х гг. он уже однозначно делает выбор в пользу рабовладельческого (восточного типа) характера государств Крита и Микен, см.: Сергеев В. С. История древней Греции. М.; Л., 1934. С. 9–10; Он же. История древней Греции. М., 1939. С. 22. Также Сергеев прямо заявил о несогласии с позицией Богаевского (Там же. С. 26). Богаевский в ответ написал длинную, злую и полную не всегда обоснованных придирок рецензию на первые главы учебника Сергеева, которую так и не опубликовал: РО ИРЛИ РАН. Ф. 49. Оп. 1. Д. 222. Л. 1–47.].
Богаевский решил бороться и подал в Бюро Отделения истории и философии АН СССР, которое курировало издание «Всемирной истории», заявление о необходимости обсуждения спорного вопроса, в результате чего было принято решение о проведении 27 марта 1940 г. заседания редакции «Всемирной истории» совместно с сектором истории древнего мира Института истории Академии наук. Богаевскому удалось добиться того, чтобы на заседание были привлечены «заинтересованные лица» – поскольку сам он ни в какой из названных структур не состоял, иным способом попасть на заседание он не мог[204 - Протоколы заседаний Бюро ОИФ (14.01.1940–27.12.1940) // АРАН. Ф. 457. Оп. 1а–1940. Д. 6. Л. 8–11.].
Заседание состоялось, но из?за жарких споров продлилось два вечера 27 и 28 марта. Оно проходило в Москве, где сторонников у Богаевского не наблюдалось, да и из ленинградцев его поддержали только Дальский и Тюменев (недовольный, видимо, тем, что ему пришлось отказаться от редактуры III тома[205 - См. об этом: АРАН. Ф. 1577. Оп. 2. Д. 12. Судя по всему, Тюменева не устраивала общая трактовка древней истории в готовящемся проекте, а равно и подбор авторов, и в итоге он отказался от редактирования III тома. Это могло оживить его союз с Богаевским.]). Струве ожидаемо не приехал, Д. П. Калистов выступал против концепции Богаевского, как и практически все участники. Дальский в кратком виде повторял то, что формулировали Богаевский и Тюменев.
Чтение обзоров этих заседаний[206 - Стенограмма не сохранилась, но Т. В. Шепунова, при явной симпатии к позиции Сергеева (она была сотрудником кафедры истории Древнего мира, которой тот руководил), сохранила подробное изложение речей участников; нельзя исключать того, что она и вела стенограмму: Шепунова Т. В Академии наук СССР. Обсуждение главы «Эгейский мир» для III тома «Всемирной истории» // Исторический журнал. 1940. № 7. С. 135–139; Она же. Дискуссия об эгейской культуре (Обсуждение главы для III тома «Всемирной истории») // ВДИ. 1940. № 2. С. 204–218. Сохранился также черновик речи Богаевского против Сергеева – судя по всему, как раз относящийся к этому заседанию. Он в общем малоинформативен. См.: РО ИРЛИ РАН. Ф. 49. Оп. 1. Д. 222 (ненумерованные тетрадные листы).] оставляет двойственное впечатление. С одной стороны, позиция Богаевского была однозначно проигрышной: не говоря уже о том, что меньшинству редко удается убедить большинство в любом споре, меньшинством еще и была выбрана раздражающая оппонентов тактика давления фактами, при которой Богаевский иллюстрировал свои тезисы с помощью фотографий и указывал на то, что Сергеев не владеет материалом; фактов было приведено столько, что они утомили присутствующих, но при этом базовые недостатки концепции самого Богаевского им никак не были скорректированы или принципиально развиты по сравнению с 1933 г. Все это давало возможность наносить болезненные удары, как это показывает реакция на замечание Богаевского, что «тронный зал» в Кноссе – это комнатка площадью всего в 15 квадратных метров. Хорошо, замечали противники, Кносский дворец не такой грандиозный, но ведь и Грановитая палата не слишком велика, как и храм Соломона в Иерусалиме[207 - Шепунова Т. Дискуссия об эгейской культуре (Обсуждение главы для III тома «Всемирной истории»). С. 208, 214.]. И так далее. Тюменев, давший в свое время резко отрицательный отзыв на ненапечатанную «Грецию до греков», не просто знал о слабых местах концепции, но, видимо, внутренне признавал их, а Дальский был плохим союзником. Так что Богаевский фактически остался в одиночестве[208 - Список участвующих в заседании явно неполон, но исходя из него можно предположить, что Тюменев вообще не пришел на второй день – по меньшей мере 27 марта он отмечен, а 28-го – нет: АРАН. Ф. 457. Оп. 1а–1940. Д. 6. Л. 18–19. Заявления Богаевского, что за ним стоит целая научная школа, вряд ли могли многих обмануть: по крайней мере, выступления одного из представителей этой «школы» (Дальского) было более чем достаточно.].
С другой стороны, ирония в том, что он действительно был лучшим и, собственно, единственным специалистом именно по той теме, которая обсуждалась – ни Сергеев, ни Тюменев, ни кто-либо другой из присутствующих таковым не являлся. Рабовладение на Крите не имело даже такой неполной источниковой базы, которую успел к тому времени собрать Струве, говоря о Ближнем Востоке. Единственный аргумент Сергеева, что критские постройки и вообще уровень жизни высшего класса могли быть обеспечены только с помощью труда рабов, в сущности не более обоснован, чем мысль Богаевского о том, что стандартизированные украшения для «сокровищницы Атрея» вполне могли делать отдельные роды. Собственно, в конце заседания Богаевского призывали продолжать работать и возражать, но итог был вполне определенным: глава Сергеева была признана подходящей для «Всемирной истории», а «первобытная» концепция научным сообществом была отвергнута.
Возможности бороться далее уже не представилось. «Всемирная история» в том виде, в котором она создавалась, не будет опубликована – война заставила бросить и эту попытку. Богаевский останется в Ленинграде и не переживет блокаду – умрет 11 мая 1942 г., как раз перед тем, как поставки продовольствия и наступающее лето позволят стабилизировать положение жителей города. Дальский эвакуируется, но после войны будет прозябать в должности младшего научного сотрудника в Музее истории религии и атеизма[209 - Дальский Андрей Николаевич, младший научный сотрудник. Личное дело // СПФ АРАН. Ф. 221. Оп. 4. Д. 260. Л. 1–3.]. Видимо, в послевоенное время он публиковался исключительно по далеким от крито-микенской тематики вопросам[210 - Дальский А. Н. Наскальные изображения Таджикистана (Древние памятники изобразительного искусста) // Известия Всесоюзного Географического общества. Т. 81. Вып. 2. 1949. С. 183–197; Он же. Наскальные изображения в бассейне реки Зарафшан // Материалы и исследования по археологии СССР. № 15. Труды согдийско-таджикской археологической экспедиции. Т. I. 1946–1947 гг. М.; Л., 1950. С. 232–240. Обе статьи, при наличии минимальных общих замечаний (в первой дана отсылка к «кинетической речи» в теории Марра), являются фактически лишь слегка обработанным археологическим дневником.].
Еще одним неожиданным наблюдением в рассказанной истории является то, что Богаевский, казалось бы, все делал правильно. С точки зрения этапов пройденного пути по вливанию в советскую науку он практически полностью повторил траекторию Струве, которая была безусловно успешной. Некоторые отрезки Богаевский проходил даже удачнее. У него было более опасное прошлое, чем у Струве, и оно толкало его вперед. Он был более последовательным и активным сторонником Марра. Он более ярко и зло расправлялся со всем неугодным. Он быстрее и, кажется, лучше прочитал и научился использовать «классиков» марксизма-ленинизма[211 - Выступая в июне 1933 г. в прениях по докладу Струве, Богаевский даже указывал тому, как следовало бы учитывать труды основателей марксизма: Богаевский Б. Л. [Прения] // Известия ГАИМК. М.; Л., 1934. Вып. 77. С. 128.]. Он тоже отказался от идеи феодализма в древности и рисовал прямой путь истории: от первобытности к рабовладению.
Почему тогда у него не получилось? Утверждать, что для советской науки было принципиально отнесение Крита и Микен именно к рабовладельческим государствам, у нас нет никаких оснований. Можно было бы сказать, что путь Богаевского был испорчен сотрудничеством с Бухариным и другими репрессированными марксистами. Но ведь и у Струве с этой точки зрения было к чему придраться – вступительное слово к его докладу 1933 г. делал тоже репрессированный А. Г. Пригожин.
Можно предположить, что в изгнании Богаевского на периферию сыграли роль два обстоятельства. Первое – его слишком откровенный цинизм, который должен был отвращать даже сторонников. Многим приходилось скрывать прошлое и поступать неблаговидно, но немногие выделялись при этом на фоне других. Поражение Богаевского на московском диспуте поэтому могло быть встречено большинством ленинградских историков с искренней радостью. Да, научное сообщество в советский период совсем не было автономным, но репутация все равно имела значение, и поэтому периоды взлетов и падений, даже типологически сходные, имели такие разные последствия для Струве и Богаевского.
Второе – особенности предложенной Богаевским идеи. При всем значительном сходстве у концепции Богаевского было важное отличие от концепции Струве: она упрощала периодизацию, но усложняла образ эпохи. Для сталинской новой «гражданской» истории, как оказалось, простота образа эпохи была даже важнее линейности периодизации. Первобытность не могла быть с рабами и дворцами, хотя могла повториться. Богаевский ошибочно считал аргумент об эволюционном развитии первобытности сильным, но участников дискуссии нисколько не смущала возможность гибели государства и возвращения первобытности в гомеровский период. Возможно, и здесь его подвел слишком активно принятый марризм с радикальным игнорированием внешнего фактора (дорийского вторжения) и поисками всепронизывающей эволюции. Богаевский был очень гибок, но оборотной стороной его стремления попасть в мейнстрим было то, что он часто сгибался сильнее, чем следовало. При этом «разогнуться», скорректировать концепцию (как это аккуратно делал Струве) он оказался не в состоянии.
***
Жизненный путь Евгения Георгиевича Кагарова (1882–1942) сходен с путем Богаевского рядом дополнительных черт, но отличается в главном моменте – Кагаров не обладал таким неуклонным стремлением к повышению своего статуса в советской науке. Окончил Новороссийский университет, побывал в заграничной командировке (посетил в том числе Грецию и Крит, который до 1913 г. формально считался отдельным государством), в 1913 г. защитил магистерскую диссертацию «Культ фетишей, растений и животных в древней Греции», до 1925 г. был профессором Харьковского университета, в Ленинграде же преимущественно занимался этнографией. Был эвакуирован из Ленинграда, но в марте 1942 г. скончался в Ессентуках от последствий блокады[212 - Творчество и личная жизнь Е. Г. Кагарова на основе тщательной работы с его архивом освещались Т. В. Кудрявцевой на конференциях «Миусские посиделки» (2014) и «Советская древность» (2015).].
Кагаров написал много работ разнообразной тематики (включая педагогическую), но, как и Богаевского, его не «отпускала» Античность, и при обращении к ранним этапам истории человечества он опирался и на сведения, взятые из классической древности. В общем, это та же установка, которой пользовались еще Морган, а затем Энгельс, поэтому ощущение родственности между своим видением истории и марксистским могло быть для Кагарова вполне искренним[213 - Кагаров Е. Г. Пережитки первобытного коммунизма в общественном строе древних греков и германцев. М.; Л., 1937.]. Точно так же издавал он и работы с критикой фашистской историографии[214 - Кагаров Е. Г. Фашизация буржуазной науки об античном обществе // Сообщения ГАИМК. 1932. № 9–10. С. 38–41.] – в сущности, слабо отличимые от того, что писал Богаевский или другие авторы в те же годы. Отличало же Кагарова то, что никаких принципиальных новаций в схему Энгельса он не старался внести, а его периферийность обеспечена не столько какими-либо расхождениями в содержании с доминирующей версией (он, видимо, мог без труда убедить себя в правильности любой трактовки единственно верной теории – как, скажем, и С. И. Ковалев, неоднократно корректировавший свои взгляды в то время), сколько тем, что древность была для него лишь одной из точек приложения собственных сил. Итог – та же неполная реализованность, как и у Богаевского, при различии ее причин.
ГЛАВА 4
В ПОГОНЕ ЗА МЕЙНСТРИМОМ
В мае 1905 г., к собственному дню рождения, государь император наградил киевское духовенство за преданную службу целым каскадом орденов: Святого Владимира, Святой Анны, Святого Станислава. Конечно, орден Анны второй степени, носившийся на шее, не был самой престижной наградой империи – в знаменитом чеховском рассказе (который к тому времени уже десять лет как был опубликован) Модест Алексеич мечтает поскорее вслед за ним получить Владимира четвертой степени, но для семьи настоятеля Киево-Подольской Воскресенской церкви протоиерея Дмитрия Федоровича Дмитрева, который был одним из удостоенных государевой награды[215 - Киевские епархиальные ведомости. XLIV. № 21. 22 мая 1905 г. С. 216.], это в любом случае должен был быть праздник, тем более что орден подоспел как раз к дню рождения Дмитрия Федоровича (он родился 26 мая 1853 г.)[216 - Биографический словарь выпускников Киевской духовной академии: 1819–1920?е гг. Материалы из собрания проф. протоиерея Ф. И. Титова и архива КДА. Т. I: А–Й. Киев, 2014. С. 447.]. Награде отца должен был радоваться и юный Александр Дмитрев (1888–1962), впоследствии советский историк, изучавший социальные движения на исходе Античности и написавший несколько ярких антихристианских брошюр.
