Петербургские трущобы. Том 1

– Ку-ка-реку-у! – кричит один несчастный, сидя на корточках и воображая собою курицу, которая испорчена злыми людьми и потому поет петухом.

– La mia letizia![256] – раздавалось на противоположном конце, мешаясь с декламацией оды «Бог» Державина.

– Аксеновский паде, подержи, по-дер-жи на уме! – убеждал пустое пространство четвертый субъект, помешавшийся в роковой момент своей жизни, когда нежданно-негаданно застал свою жену с ее любовником.

– Пой акафист мне, пой! – настаивал пятый, тщедушный человек, приставая к угрюмому дьякону.

– Зачем акафист? Я тебе матку-репку спою, – мрачно ответствовал помешанный дьякон.

– Нет, ты мне акафист споешь! Стойте! – взял он за руки Поветина с императором. – Ангелы и архангелы мои, Варахиил и Михаил! казните его, каналью! жупелом, жупелом его хорошенько!

– Ну, что же, разве это не сумасшедший дом? – очень рассудительно и, по-видимому, совершенно здраво обратился к Поветину император. – Этот несчастный воображает, будто он бог… И я обречен томиться между ними!..

– Да, бог; вы правы! А и устал же я сегодня, господа! ух, как устал – моченьки нету! – сказал, руки в боки, тщедушный.

– Отчего же вы устали? – благодушно отнесся к нему император, как здравомыслящий к помешанному, и толкнул при этом слегка Поветина: дескать, слушай, слушай, какую дичь понесет!

– А как вы думаете? в нынешнюю ночь дважды смахал на небо и к обеду – как видите, вернулся! а к вечеру опять-таки – фить! – ответил тщедушный, взмахнув рукою кверху.

– А далеко это до неба?

– Да, порядочный-таки конец! Прямым путем, по столбовой дороге – сорок пять, а в объезд, пожалуй, верст семьдесят будет.

– Зачем же вы так часто катаетесь?

– Да ведь нельзя же: администрация! Я в переписке с Авраамом; знаю, что там пружина в замке испортилась, а он мне депешу не шлет; ну, я и поехал! Моли меня, человече, о чем хочешь – все тебе дам, все исполню! – прибавил он, вдруг обратясь к Поветину.

– Да вот… скоро срок мне… на сносях хожу – родить скоро надо, – кланялся Петр Семенович, – так уж нельзя ли, чтобы девочку родить, девочку Машу…

– Этого не могу; не в законах природы, и ты сумасшедший! – серьезно, подумав с минуту, ответил тщедушный. – Для этого я создал женщину, Еву; а вот росту тебе прибавить – вершка четыре или пять – изволь! Это могу хоть сию минуту.

– Ты опять кощунствуешь?! – укоризненно подошел к тщедушному молодой человек очень симпатичной наружности. – Мир создал не ты. Этот мир, эта природа, звезды, солнце, луна, все эти моря и горы, деревья и цветы – ведь все это так хорошо, – говорил он, одушевляясь и постепенно приходя в больший и больший экстаз, – все это так прекрасно, что не могло быть создано грубою рукою мужчины. Мир создала женщина, прекрасная, чудная женщина. Только рукою женщины и могло все это так создаться… Она – моя богиня, я в нее влюблен, я ей поклоняюсь… Я – секретарь создания… Вот вам, люди, завет моей богини: не ешьте мясного, не носите кожаного, потому всякий последний червячок жить хочет; убить его мы не имеем права. У нас есть мед, коренья и плоды. Любите мою богиню, обожайте ее!

В эту минуту тщедушный, оскорбясь пропагандой, которая шла вразрез с пунктом его помешательства, влепил сильную и звонкую пощечину секретарю создания. Пошла потасовка. Два служителя, мирно игравшие доселе в шашки, вскочили со скамейки и бросились к дерущимся. Тотчас же появились на помощь к ним еще трое, с холщовой сумасшедшей рубашкой, кожаными рукавицами и ножными браслетами.

Через минуту оба бойца были уже лишены возможности продолжать поединок: руки тщедушного человека мигом упрятались в длинные рукава рубашки, а руки секретаря создания очутились в толстейших кожаных нарукавниках, которые, словно хомут, надевались на шею и плечи и стягивались на пояснице крепчайшими ремнями. Секретарь создания в минуты бешеной экзальтации становился необыкновенно силен, так что рубашка оказывалась для него мерою недействительною, ибо прочные швы ее трещали на нем, как опорки. Когда оба увидели себя в невозможности продолжать побоище, то ярость тщедушного обратилась на себя самого: он упал навзничь и стал колотиться затылком об пол, а секретарь, воспользовавшись как-то минутой оплошности сторожей, вырвался из их рук и, кинувшись на своего противника, принялся пинать ногами. В минуту на том и другом очутились ножные браслеты, с которыми они могли только стоять, но уж никак не ходить, почему оба были унесены в темную комнату, обитую мягким войлоком, и пристегнуты ремнями к железным кольцам.

Вся эта сцена и энергическая расправа произвели столь сильное впечатление на старика Поветина, что он не на шутку перепугался и трусливо побежал в свой нумер, откуда уже боялся выходить. И эта боязнь осталась у него постоянною. Он уже и носу не показывал в общий коридор, трепетал при одном виде служителей и с утра до ночи, сидя на своей кровати, перебирал пеленки и распашонки, заготовленные еще покойницею Пелагеей Васильевной в ожидании будущего сына или дочери. Старику не препятствовали захватить эти вещи с собою в больницу, да он бы и не расстался с ними, так как они служили для него теперь единственным развлечением, предохраняя от мучительной тоски. Помешательство его было тихое, кроткое и заключалось в том, что он перебирал, раскладывал, гладил, развешивал и гладил, развешивал и вновь складывал свои ребячьи принадлежности, ожидая скорого разрешения себя от бремени. Он сладко мечтал о том дне, когда родит на свет девочку Машу, уверял всех, что ходит уже на сносях и чувствует, как ребенок играет у него в животе.

Сумасшедшие весьма основательно улыбались на эту идею и, по большей части с искренним сожалением, находили его помешанным.

* * *

Маша со слезами бросилась к нему на шею.

Врач, специально заведующий отделением умалишенных, ждал благодетельных последствий для больного от этой встречи.

Но Поветин не узнал свою приемную дочку.

– Ах, наконец-то мне вас привели!.. Ведь вы акушерка? – застенчиво обратился он к девушке.

– Папочка, голубчик, ведь я – Маша! Маша! неужели вы меня не узнаете? – рыдала та, стараясь заставить его поглядеть на себя.

– Маша?.. Нет, ведь это я еще должен сперва родить Машу; вы потрудитесь освидетельствовать меня, – убеждал Поветин.

– Да вы помните, как мы жили с вами в Колтовской – вы, я и Пелагея Васильевна – мама моя?

– В Колтовской?.. Пелагея Васильевна? Цыпушка? Да, да, помню… как не помнить?.. Пелагея-то Васильевна – тю-тю! И Маша, дочка наша – тоже тю-тю… Утки в воду, комарики ко дну!.. Вот, стало быть, я и должен родить себе Машу снова. Да, это так!.. У меня пеленки, у вас распашонки; калоши распрекрасные хороши, сапоги для ноги, – новеньки сосновеньки, березовые; а Пелагея Васильевна тю-тю!..

– Да ведь я не умерла, меня только увезли от вас… Помните генеральшу-то?.. Она и увезла, – говорила Маша, стараясь дать его памяти и сознанию все нити воспоминания о прошлом.

– Увезла?.. – повторил Поветин. – Ну, вот то-то и есть! Поставил бы тире, да чернил нет на пере!.. Увезла да похоронила, и кончен бал, кончен бал, кончен!

Тоскливо глядела Маша на эти мутные глаза, в которых, несмотря на всю кротость и мягкость их выражения, не светилось никакой определенной, сознательной мысли, на всю его жалкую, болезненную и коротко остриженную фигурку, и долго еще старалась она привести его хоть в минутное сознание, но все было напрасно: старик мешался в мыслях и словах, копошился в своем узле и настоятельно просил освидетельствовать его.

– Нет, не удалось, – со вздохом проговорил доктор, безнадежно пожав плечами, и эти слова каким-то тупым отчаянием повеяли на Машу: до этой минуты она все еще ждала и надеялась; теперь ей оставалось только навещать безумного да приносить ему чаю и булку.

Пришибленная чувством этого отчаяния, вышла она из больницы с мучительными угрызениями совести: ей все казалось, что виновата во всем случившемся единственно только она одна, – зачем было оставлять стариков, забыть их, не видеться с ними? И эти угрызения слишком уж тяжело легли на ее душу.

XXVI

АУКЦИОН

Маша занемогла. Обстоятельства последних дней сокрушили ее и морально и физически. На третьи или на четвертые сутки болезни она услышала у дверей своей квартиры весьма бесцеремонный звонок и через минуту столь же бесцеремонные и вполне незнакомые ей голоса. Кто-то и зачем-то желал ее видеть, а горничная отбояривалась, как могла, не хотела допустить пришедших до барыни.

Маша позвала ее звонком, узнать в чем дело. Горничная замялась и не находила удовлетворительного ответа, боясь обеспокоить больную неприятным известием.

– Позвольте-с войти, – постучались в эту минуту в дверь будуара, – девушка ваша впущать не желают.

– Кто там?

– Мы-с… надо будет счетец один подписать; дело коммерческое. Из княжеской конторы к вашей милости присланы, от их сиятельства-с.

Одного имени князя было уже совершенно достаточно, чтобы Маша с нетерпеливою поспешностью накинула на себя пеньюар и через силу вышла к дожидавшимся. Ей так сердечно хотелось узнать хоть что-нибудь про все еще любимого человека, услышать хоть какую бы то ни было весть про него, которая сменила бы ей собой эту томительную неизвестность.

В гостиной стояли мебельщик, бакалейщик и приказчик от хозяина, помесячно отпускавшего для Маши экипаж. Дело было в том, что Хлебонасущенский, устраивавший «для метрессы их сиятельства аппартамент» и забиравший все нужное напрокат, выплачивал поставщикам деньги ежемесячно из конторы Шадурских. За два месяца до разрыва князя с Машей практический человек пронюхал, что фонды ее сильно падают у Шадурского, и потому позадержал платеж поставщикам, прося их пообождать до следующего срока. А как пришел этот следующий срок, так и отправил их всех к Маше: «Там де получите, а князь больше за нее не плательщик».

– И более ничего не говорили вам про него? – с напряженным беспокойством спросила она.

– Больше ничего.

– Чего же хотите вы теперь?

– Известное дело, насчет уплаты: свое зарабочее получить желательно.

– У меня денег нет… Я ничего этого не знала… Что ж с этим делать теперь?

– Это не беда-с, коли денег нет… Может, кто другой за вас пожелает уплатить – это ведь дело завсегдашнее.

– Нет, никто не пожелает, – вспыхнула Маша, догадавшись по улыбке, с которой была произнесена последняя фраза, куда бьет намек мебельщика.

– Так, может статься, поручится кто-нибудь?

– И поручиться некому.

– Опять же и в этом роде препятствия нам нет; вы только подпишите нам счетец, тогда мы будем покойны.

– Зачем же это? ведь подпись не деньги?

– А уж это так, для проформу такого требуется, чтобы, значит, быть нам благонадежными насчет того, что от уплаты не откажетесь.

– Я заплачу; я продам все вещи свои…

– А на много ли вещей-то будет? И в каких качествах они?

– Много: платья, белье, золотые вещи, брильянты, – высчитывала Маша, которая в эту минуту ничего не хотела иметь от Шадурского: даже этот пеньюар – и тот, казалось, теперь будто давит ей горло.

– Что ж, это самое любезное дело, – заметил один из претендентов, – тысячи на полторы хватит?

– Больше, гораздо больше! Хотите, берите сейчас же все, что есть, в уплату? – как-то стремительно предложила девушка.

– Нет-с, это дело не модель, – поступать так, чтобы самим брать, как вздумаешь; а вы вот как-с, – вразумляли претенденты, – вы подпишите эти самые счеты маненечко задним числом, а мы завтра же, пожалуй, представим на вас ко взысканию; вещи законным порядком опишут и назначат к продаже с аукционного торга.

– Хорошо, – согласилась Маша.

– Тогда, за уплатой нам, буде выручиться с продажи остаток какой, – в виде утешения говорил мебельщик, первым подсовывая ей свой счет для подписания, – так он сполна к, вашему же профиту пойдет.

– Мне ничего не нужно, – сухо возразила Маша, выставляя, одну за другою, свои подписи на поданных ей бумагах.

Она говорила и делала все это полубессознательно и совсем почти машинально: в голове ее гвоздем засела теперь одна уже всепоглощающая мысль о совершившемся разрыве, и чуть только успели уйти эти господа, как напряженно-нервное состояние разрешилось истерическим припадком.

* * *

После этого случая Маша прохворала недели две. При ней безотлучно находилась ее девушка Дуня, которая распоряжалась и насчет хозяйства, и насчет аптеки с доктором.

Пришел помощник надзирателя с письмоводителем и оценщиком – производить опись, пришли и кредиторы. Доктор, пользуясь болезнью Маши, хотел законным предлогом отклонить это обстоятельство; Маша решительно воспротивилась и, требуя как можно скорее описи, сама указывала и вспоминала горничной вещи, почему-либо позабытые тою при осмотре. Ей все скорее и скорее хотелось развязаться со всем, что хоть сколько-нибудь напоминало Шадурского и время, прожитое с ним вместе.

Казалось, все эти вещи, вся обстановка словно какой невыносимый гнет давили бедную девушку. Менее чем в час с четвертью все уже было описано, и казенные печати приложены.

Дело оставалось только за продажей с аукционного торга.

* * *

С одиннадцати часов утра в квартиру Маши стал набираться особого рода люд, специально посещающий аукционы. Явилась власть, в лице того же квартального помощника с портфелькой под мышкой; явилась сила пассивная, в образе аукциониста с деревянным молотком в кармане; привалила, наконец, и сила активная – особого рода торговое братство, семья маклаков, ходебщиков по аукционам, которые, составляя в самом деле заправскую силу, являются царями каждого аукциона и ворочают там весьма нешуточными делами. У них есть свои законы, свои обычаи и даже отчасти свой собственный технический язык. Стоит вглядеться в эту толпу, когда она наполняет аукционную комнату: тут и чуйки, и «пальты», костюмы зажиточные и убогие, физиономии одутловато-сытые и тоще-голодные; но на тех и других ярко написана жажда рублишка. Укомплектовывают эту корпорацию обыкновенно толкучники и апраксинцы, которые проторговались вконец и, обанкротившись, примазываются кое-как, ради насущного хлеба, к маклаковскому обществу, куда вступают по большей части племянниками, что обязывает их, за какой-нибудь гривенник или пятиалтынный, справлять подручную работу на хозяев, то есть бегать за ломовиками и отправлять, под своим присмотром, купленное добро в складочные на толкучий рынок. Члены этого братства искони разделили себя на две категории. К первой принадлежат физиономии сытые, в «пальтах» и лисьих купецких шубах; ко второй – физиономии испитые и голодные, в пальтишках и чуйках. Первые ворочают всем делом и называют себя хозяевами; вторые батракуют и племянничают. Хотя нет того дня, чтобы между членами не выходило ссоры и даже потасовки, однако мудрое правило: «рука руку моет» всевластно царит над маклаковским обществом. Тут же труждающиеся и обремененные прогаром, то есть банкротством, находят для себя в некотором роде мирное и тихое пристанище, ибо аукционный промысел во всяком случае дает своим адептам-племянникам возможность хлеб жевать, а хозяева иногда сколачивают и капитальцы весьма почтенного свойства.

Наконец появились в Машиной квартире и кредиторы с несколькими посторонними покупателями и двумя-тремя толкучными торговками, что торгуют подержанным платьем и разным тряпьем. Таков обычный характер публики, присутствующей на всевозможных аукционах. Помощник с аукционистом взглянули на часы и послали за хозяйкой. Маша вышла к ним, бледная и смущенная: она не ждала такого большого сборища.

Гурьба маклаков встрепенулась – по комнате пошел легкий, полушепотливый говорок. Аукционист даже с некоторой подобающей торжественностью стал на свое место за столом, постучал для начала молотком своим и, заглянув в реестр, внятно-монотонным голосом начал выкрикивать.

– Шубка на лисьем меху, воротник соболий – три рубля; кто больше?

Корпорация маклаков тотчас же выслала из своей среды пять «выборных хозяев», назначение которых в этом случае – торговаться, то есть справлять службу за «обчество», пребывающее на сей конец в полном безмолвии.

Подручный аукциониста вытащил и понес напоказ публике продающуюся вещь.

– Три рубля – кто больше? – повторил аукционист, флегматически постукивая слегка молотком и обводя взорами публику.

– С кипейкой! – пискнул чей-то голос в углу, за многочисленными спинами покупателей.

– Мартын на алтын, а Федосья с денежкой, – пробасил, в виде остроты, один из выборных, и острота эта очень утешила братию.

– Три с копейкой – кто больше?

– Десять рублев!

– С пятачком!

– Гривна!

– Полтинка!

– С семиткой!

– Тринадцать рублей семь гривен – кто больше? – монотонит между тем аукционист.

Из публики, не принадлежащей к маклаковскому «обчеству», продирается вперед солидных лет господин с явным намерением набивать цену, чтоб оставить вещь за собою.

– Куды те, лешего, прет? стой на месте! – дерзко ворчат на него ближайшие племянники, нарочно заслоняя дорогу. – Чего толкаишься? барского форсу показывать, что ли, захотел?

Солидный господин оскорбился и подымает перебранку с ближайшим из оттиравших его маклаков. А тем только того и надо. Пускается в ход первая из обычных маклаковских уловок: господина обступают несколько человек и своим смехом да новыми дерзостями неослабно поддерживают начатую перебранку, стараясь во что бы то ни стало отвлечь внимание солидного господина от молотка аукциониста. А молоток этот меж тем все постукивает себе полегоньку, и не успел еще солидный господин сделать маклакам достодолжное внушение насчет своего ранга и сана, как молоток громко пристукнул последний раз – и вещь осталась за одним из выборных обчества в двадцати рублях, тогда как стоила триста. Маклаки утешаются. Господин – с носом; видит, что поддался на уловку, и дает себе слово впредь на таковую уже не поддаваться, а стойко выдерживать характер, не отвлекая внимания от аукциониста. Маклак – народ зоркий: взглянет на физиономию и нюхом чует уже, как лягавая собака, в чем кроется дело.

– Бурнус-манто бархатный, стеганый на гагачьем пуху – два рубля. Кто больше? – снова постукивает аукционист.

– Рубль!

– Пятачок!

– Три копейки!

– Пять рублев!

– Шесть!

– Продал! – замечает, обращаясь к соседу, маклак, предлагавший пять рублей, что на языке маклаков значит – отступился и больше торговаться не намерен.

– Четырнадцать рублей восемь копеек, – кто больше?

– Десять рублей! – возглашает солидный господин, стоя в кучке маклаков, все-таки не допускающих его продраться вперед к аукционисту.

– С рублем, – спокойно замечает в ответ ему один из выборных.

– Еще десять! – настаивает солидный.

– Еще с рублем, – отпарировал другой выборный.

– Ишь ты – голь, шмоль и компания, а как форсится! – дерзко смеются в глаза солидному господину окружающие маклаки, с целью подстрекнуть его на продолжение торга.

Аукционист придерживается и не выкрикивает вновь надбавившуюся сумму.

Один из выборных исподтишка одобрительно мигает ему глазком: хорошо, дескать, дружище, порадей на мир – не оставим.

– Десять рублей! – горячась, набивает меж тем антагонист маклаков, явно задетый за живое.

– Забастуйте-ко лучше, ваше благородие, неравно карман у вас с дырам: проторгуетесь.

– Кто больше? – вопрошает аукционист.

– Пятак!

– Пятнадцать рублей! – настойчиво кричит солидный, начиная «зарываться».

– Рублик!

– Еще пятнадцать!

– Продали! – с предательской усмешкой слышится на стороне маклаков.

В конце концов, после пятиминутного торга, незаметно оказывается весьма почтенная цифра.

– Сто сорок три рубля, пять копеек. Кто больше? – кричит аукционист.

Молчание.

– Раз! – удар молотка. – Кто же больше?

– Опять молчание.

– Два!.. Никто, что ли, не хочет? Сто сорок три рубля, пять копеек – больше кто?

Опять-таки полнейшее молчание. У солидного господина начинает сильно вытягиваться физиономия: видит, что зарвался, и снова попался на удочку.

– Три! – возглашает аукционист, пристукнув молотком. – Вещь за вами, позвольте получить деньги.

В гурьбе маклаков раздается громкий хохот.

– Честь имеем с дешевой покупкой поздравить! – апраксински-вежливо обращаются некоторые из них к своему антагонисту. – Позвольте вам, господин, билетик с адресом наших складов вручить: у нас такое манто при безобидной уступочке за девяносто пять можете получить всенепременно-с!

– Штука-то, братец, важнецкая!.. Лихо на перебой поддели! Вперед не суйся! – слышится говор в гурьбе – и действительно, проученный таким образом солидный господин – можно сказать с достоверностью – уж больше не сунется на аукционную продажу и не заставит повторить над собою вторую из обычных маклаковских проделок, известную под именем перебоя.

Маша с полнейшим равнодушием глядела на этот сбыт ее имущества. С выздоровлением прежняя тоска не возвращалась к ней более; напротив, ею овладела какая-то бессознательно-рассеянная и глубокая апатия, совершенная нечувствительность ко всему, что бы с ней ни случилось. Этот апатический покой был похож на неодолимый сон человека, которого привели с пытки, но который знает меж тем, что завтра его снова поведут на нее, и убежден, что в конце концов нет спасения и ждет его одна только смерть неизбежная. Она сидела и словно не замечала того, что вокруг нее происходит, – ни этого шума, ни этой тараторливой перебранки, которая поднялась между торговками и маклаками, когда дело дошло до шалей, кружев, мантилий и шляпок.

К двум часам пополудни все уже было кончено. Маклаки, по обыкновению, пошли в трактир вязку вязать, то есть производить между собою свой собственный, круговой торг на приобретенные вещи. Власть забрала выручку для отправки в «надлежащее место» на удовлетворение кредиторов, которых, кроме прежних трех, понабралось еще человека четыре. Управляющий домом явился за получением двухмесячных квартирных денег. Но с этим Маша уже сделалась сама: все вещи, не вошедшие в опись – белье и платья, она предложила ему взять на квит. Афера была слишком выгодна, чтобы отказаться – и управляющий забрал все остальное имущество Маши, внеся за нее хозяину квартирные деньги. А она даже рада была поскорее развязаться со всем, что напоминало ей о недавнем образе жизни. Когда дело и с управляющим было кончено, Маша случайно заглянула в свой кошелек: от прежних достатков теперь покоилось там пять рублей и несколько копеек, составляющих в данную минуту почти все ее достояние.

– Небиль вам, сударыня, напредки не требуетцы? – обратился к ней кредитор-мебельщик.

– Нет.

– Ну, так вытаскивай, ребята! – обернулся он к приведенным на всякий случай носильщикам. – Да глядите у меня, бережней, об косяки не шарыгай – не попорти!

* * *

Через полчаса Маша прошлась уже по совершенно пустым комнатам. Какое-то неизъяснимо-грустное чувство охватило ее при виде этих оголенных стен и окон. Шаги раздавались резче, голос гулче и звучнее, с явно заметным эхом. И необыкновенно живо, полно и ярко представила себе Маша всю эту уютную, милую обстановку, которая не далее еще как за два, за три часа наполняла эти комнаты; Маша вспомнила князя, его место у камина и первое счастливое время своей жизни в этой самой квартире. И это грустное чувство – чувство хозяина над своим разрушенным пепелищем и минувшим счастьем – заныло в ней еще сильнее, впервые после болезни пробив кору ее безразличной апатии.

Маша отошла к окну и тихо-тихо заплакала горючими и горькими слезами, приложив к холодному стеклу свой лоб и бессознательно глядя на пестревшую движением улицу.

В это время в прихожей опять позвонили, и вошел пожилой господин, весьма джентльменской наружности.

– Что вам угодно? – обратилась к нему удивленная Маша.

– Я… позвольте рекомендоваться: домохозяин здешний – потому…

– Я покончила уже все расчеты с вашим управляющим, – возразила девушка.

– Но, сударыня… я желал бы…

– Квартиру очищу завтрашний же день непременно, – снова перебила она.

– И, помилуйте, что такое квартира? Это все пустяки!.. Я к вам вовсе не с тем намерением…

– Я не понимаю, что ж иначе могло вас привести сюда? – резко спросила его Маша, которой в эту минуту было несносно каждое постороннее лицо и хотелось остаться одной совершенно, в полной тишине и безлюдном молчании.

– Привело сочувствие, – улыбнулся пожилой господин, – сочувствие к вам, ну и… к вашим стесненным обстоятельствам. Я вовсе не намерен гнать вас с этой квартиры, – я, напротив, хочу предложить вам остаться в ней.

– Я не имею средств на это, – сухо ответила Маша, которой эти слова показались одним из двух: либо пошлой и круглой глупостью, либо весьма аляповатой насмешкой над ее положением…

– Вот именно с тем-то я и явился сюда! – самодовольно подхватил хозяин. – Я – человек прямой… пришел предложить вам свои услуги относительно средств и прочего… Вы теперь лишены удовольствия кататься по Невскому – у вас завтра же снова явится пара рысаков, и ложа, и мебель, стоит только пожелать вам, сказать мне одно слово – я человек слишком богатый, для меня это – сущая безделица…