Волчье логово

Бланш подняла на него глаза. Они были совершенно иными, чем раньше. Они казались глазами взрослой женщины. В их пугающей темной глубине таились тысячи страхов и искушений.

– О Юсуф, неужели вам мало? – в отчаянии воскликнула она обиженным, резким голосом. – Или вы хотите убить меня?! Зачем вы явились меня мучить?.. Все эти слова чистейшая правда, правдивее который не было и никогда не будет ничего в мире! Даже если бы я от всей души этого захотела, то, что я чувствую, не смогло бы стать и на жалкую каплю меньше!

Он почувствовал, как от жестокого волнения кровь застучала в висках. На мгновенье мир потерял последние остатки ничтожного смысла. Она продолжала стоять в дверях, прижимая руку к груди, чтобы унять бешено колотящееся сердце…

Потом Юсуф в неудержимом порыве вскочил с места и схватил хрупкое, тонкое создание с чудовищной силой. Он ласкал ее и сжимал в объятиях так, словно желал содрать эту белую, чистую кожу, словно хотел сломать ее и уничтожить, прожечь до костей своим жаром и утолить вековую, ненасытную жажду… Он покрывал ее юное лицо пылкими, хищными поцелуями. Он перебирал дрожащими пальцами пряди ее светлых волос. Он хотел в едином миге отдать и получить все то, чего ждала его душа все долгие и бессмысленные прошедшие годы… Захваченная этим безумным вихрем, Бланш едва могла двигаться и отвечать на его ласки. Ей казалось, что ее жизнь сейчас закончится. Сила, во власти которой она оказалась, настолько превышала ее собственную, что любое ее движение было бы бесполезно. Из глубин мрачных клеток тоски и одиночества их истерические, болезненные чувства стремились друг к другу, чтобы смешаться в страстном, последнем порыве. Их безумные, чудовищные объятия напоминали скорее прощание перед казнью, чем трепетные ласки влюбленных… Казалось, будто им в самом деле предстоит умереть в следующее мгновенье, и они жаждут сделать текущий миг бесконечным…

Наконец Бланш почувствовала, что у нее заломили кости, и ей не хватает воздуха. Она сделала слабую попытку отстраниться от Юсуфа. Он медленно разжал руки и выпустил ее. Его адская, страстная жажда была насыщена хотя бы на единый глоток.

Они сели на пол возле окна, озаренные бледным и зыбким утренним светом. Они не отрывали друг от друга жадных, пылающих взглядов. Все было невероятно, как предрассветный сон, и ново, как нежная, первая листва… Слова, не способные выразить и тысячную долю того, что выражали взгляды и неровное дыхание, путались и тонули в сбивающем все на своем пути потоке чувства. Встречались руки, переплетались горячие, дрожащие пальцы. Мыслей не было. Все поглотила волна бесчисленных, невыразимых ощущений. Смешивались вздохи, смешивались страсти, смешивались души…

У них не было ничего, что обычно бывает у юных и прекрасных влюбленных. Они были всего лишь учителем и ученицей. Сарацином и христианкой. Отверженным безумцем и отравленной опасными мечтами девушкой. В их мире не было места радости и свету. Он был похож на склеп и состоял из кошмарных снов, ночных бодрствований и необъяснимых страхов. Болезнь, безумие и порок проступали на их лицах. На его лице пугающе явственно, на ее – пока едва заметно…

Но в этот неповторимый миг они, больные и безумные, обладали большим, чем может вместить вся Вселенная… Большим, чем то, что когда-либо чувствовали самые невинные и счастливые влюбленные. Большим, чем огонь звезд и бездна вечности. Те, для кого и в целом, огромном мире не могло найтись ничего им подобного, обладали сегодня сердцами друг друга…

* * *

С момента признания Юсуф и Бланш стали необходимы друг другу, как глоток прозрачной, холодной воды умирающему от жажды, как лекарство страдающему от боли. Их мучительная тоска и печаль проходили только в обществе друг друга. И они могли чувствовать себя счастливыми только находясь вместе. Это больше походило на болезнь и одержимость, чем на чистые любовные восторги. Символ навечно соединенных в аду влюбленных страдальцев Данте был для них самым верным обозначением.

Бланш желала стать к Юсуфу еще ближе. После уроков она просила его переводить ей тексты из Священного Корана. Она хотела проникнуться его верой, разделить его мысли, его мечты и грезы. Она слушала, впитывая в себя каждое слово. Иногда девушка задавала вопросы. Очень часто Юсуф их не понимал, и это пугало его.

Однажды она прервала его и спросила:

– Здесь сказано, что те, кто не уверовали, блуждают во тьме по воле Аллаха… Но почему он оставляет их погрязать в грехе и неведении? Бедные создания… В чем вина каждого, кто ничего не знает о Господе? Чем виноваты те, кто не уверовали? Почему же Аллах не наставит их на путь истинный прежде, чем наказывать?

Сарацин глубоко задумался.

– Увы, я не знаю ответа, – наконец искренне признался он.

Он не мог ей этого объяснить. Пророк тоже не мог этого объяснить. В Священной книге не было того, о чем спрашивала все лишь бедная, юная девочка…

Потом они играли в забавную игру. Он поворачивал ее руки ладонями вверх, показывая, как молятся мусульмане. Бланш набрасывала на голову какую-нибудь светлую ткань и садилась лицом к солнечным лучам, держа в руках Коран. Она говорила с улыбкой, что на свете еще никогда не было такой белой сарацинки, и Аллах будет очень удивлен, увидев ее… Он пытался заплетать ее волосы в косы и учил читать на арабском. Она просила его показать, как сидят люди на Востоке, и весело смеялась. Пробовала сама и смеялась еще громче.

Юсуфу и Бланш было мало часов и дней, которые они проводили вместе. Они хотели украсть у беспощадного времени еще и длинные, тоскливые ночи. Вечером сарацин сбегал из монастыря и в надвигающихся сумерках отправлялся к полуразрушенной ограде замка де Сюрмон. В одном месте стена обвалилась особенно сильно. Девушка взбиралась на нее и легко соскальзывала ему на руки.

Они отправлялись бесцельно бродить под звездным небом, по пустым и заброшенным окрестностям, похожие на двух неприкаянных, гонимых своими грехами призраков. Таинственный, бескрайний мир был наполнен неведомыми шорохами и странными, зыбкими тенями. За каждым поворотом дороги Бланш чудились жуткие посланцы из потустороннего мира, возникающие из кромешной тьмы. Расширенными от ужаса глазами она всматривалась в каждый кривой куст, в каждый блик лунного света. И как только возбужденное воображение рисовало ей страшного выходца из чужих миров, она в испуге крепко прижималась к своему повелителю и господину. Но он ничего не боялся в ночи. Он сам был ее частью. Он привык к диким видениям и невольно слился с ними…

Как-то раз Юсуф захотел показать ей свои витражи. В час, когда все в монастыре спали крепким сном, они проскользнули в не затворенные сарацином ворота и тихо вошли в церковь, переполненную мертвым и волшебным лунным светом. Потрясенная Бланш сначала застыла в невольном восторге, а потом принялась скакать, как безумная, ловить руками синие снежинки света, бросаться от одного окна к другому. Она мгновенно узнала рисунки Юсуфа по нервной и страстной манере и надолго впала в оцепенение, рассматривая их. Когда она заговорила, хватая его за руки, и указывая то на одно, то на другое, он узнал в ее сбивчивых, восторженных речах много собственных мыслей. Но было в них и что-то новое, непонятное, загадочное…

Рассмотрев все его сверкающие витражи, Бланш сказала:

– Знаете, почему жизнь на ваших картинах такая мрачная и печальная? Потому что в них была только ваша горькая тоска, но не было любви…

– Но ведь раньше у меня не было тебя, – мягко улыбнулся он.

Потом он отвел девушку в мастерскую и стал подробно объяснять, как изготавливаются цветные стекла. Она серьезно и сосредоточенно слушала и иногда задавала вопросы. Юсуф стал показывать ей недавно изготовленные фрагменты витражей. Увлеченная Бланш быстро схватила один из них и тут же громко вскрикнула от боли. По стеклу потекли тонкие струйки крови. Он стремительно схватил ее руку и приник к ней ртом, чтобы остановить кровь, пока не найдет, чем перевязать рану. Он проглотил несколько горячих, соленых капель прежде, чем наконец приложил к порезу кусок ткани.

– Проклятье! Надо быть осторожнее. Можно сильно порезаться!

– Ваши руки все изранены, – тихо отвечала она. – Почему же я не могу один раз вынести ту боль, которую вы испытываете так часто?

– Потому что ты невинное дитя, а не я!

– У вас кровь на губах, – сказала Бланш.

В другие дни они без устали бродили по бескрайним полям. Юсуф разворачивал перед ней сияющие картины далекого Аль-Андалуса, а она тонула в сладостных и щемяще-тоскливых мечтах… В их устах мешались слова из Библии и Корана, прочитанные книги и события истекшего дня, фантастические мечты и серая реальность.

Во время одной из таких дивных прогулок они заметили на горизонте бесформенные, истлевшие, черные развалины. На вопрос девушки, сарацин мрачно ответил, что перед ними Волчье Логово. Бланш пожелала войти внутрь.

Перед изумленным и испуганным взором девушки предстала ужасная картина запустения, разрушения и мертвящей пустоты. Стены замка наполовину обвалились, остатки мебели почти все сгнили от дождей и снегов и рассыпались в прах. Половина крыши едва держалась на истлевших, источенных временем перекладинах. Сырые стены почернели и облупились. Старые, покосившиеся рамы хлопали и ужасающе скрипели на ржавых петлях. Злой, холодный ветер врывался в открытые окна, принося с собой редкие, белые хлопья снега…

Так вот оно, это вожделенное и печальное место, из-за которого было разрушено столько жизней, и которое столько лет отравляет людей смертельной ненавистью! Жалкая гробница, полная холодного праха!

С мрачной грустью Юсуф обводил взглядом свое былое жилище, которое когда-то было наполнено радостью и светом, звоном браслетов и старыми легендами… Что осталось от призрачного рая его далекого детства?..

– Уйдем отсюда поскорей, – медленно и с усилием проговорил он. – Сюда могут забрести волки…

– Должно быть, воспоминания о прошлом причиняют вам сильную боль.., – с сочувствием отвечала Бланш, заботливо всматриваясь в его изменившееся лицо.

Он взял обеими руками ее голову, несколько раз пригладил волосы надо лбом, провел пальцами по щекам, и ответил с глубоким чувством в голосе:

– Когда я вижу тебя рядом с собой, когда слышу твое дыхание, когда чувствую биение твоего трепещущего сердца… больше ничего в этом жестоком мире не причиняет мне боль…

XXVII. Граница

Не нарушай межи ближнего своего, которую положили предки в уделе своем, доставшемся тебе в земле, которую Господь бог твой дате тебе во владение.

Библия. Второзаконие. 19

Прошло несколько недель. Зима, с ее метелями и усыпанными инеем деревьями, с ее темными, холодными вечерами и печальными сумерками, со слабым огнем в очаге и скучными, долгими днями, наконец подошла к концу. Повсюду начал таять снег. По земле побежали журчащие, косые ручейки. Бездонное небо завораживало чарующей, нежной и чистой голубизной. Солнечные лучи стали ярче, ласковее и теплее. Деревья, сбросившие свой сверкающий снежный наряд, теперь стояли мокрые и голые. Их темные ветви прорезали ясную небесную лазурь. Весело и жизнерадостно защебетали маленькие пташки, радуясь, что пережили холодную и суровую зиму… Хотя на оживающих деревьях только начали набухать пахучие почки, а до появления первой листвы было еще далеко, в воздухе стоял какой-то особый, нежный и вдохновляющий аромат весны, солнечных лучей и радости…

В один из таких прекрасных, погожих дней во дворе монастыря Сен-Реми собралась небольшая группа местных крестьян. Ярко светило полуденное солнце, но лица людей были суровы и мрачны. Им не было никакого дела до всей этой весенней красоты. У них были свои серьезные и тяжкие заботы. После долгих зимних холодов крестьяне имели усталый и изможденный вид. Они были худы и кое-как одеты в старые, изношенные лохмотья. На лицах читалось невежество, суеверие и бесконечная усталость от горестей жизни…

Собравшись у монастырского крыльца, крестьяне терпеливо ждали аббата. Вскоре он показался на ступенях в сопровождении брата Ватье.

– Дети мои, – мягко обратился к ним отец Франсуа, – мне доложили, что вы хотите поговорить со мной. Какое дело привело вас сюда?

Толпа загудела, но в этом монотонном гуле нельзя было разобрать ни слова. Наконец вперед вышел старый, седой крестьянин и, низко поклонившись настоятелю, поведал хриплым, тихим голосом:

– Ваше преподобие, были мы в поле. Тут слышим лошади топочут где-то… Ясное дело, все мы, как один, перепугались. Не иначе, думаем, как какие-нибудь сеньоры опять затеялись биться! А нам-то что делать? Попадем под горячую руку, да и поминай, как звали… А все ж, нам стало любопытно, и мы издали решили поглядеть, что там делается… Смотрим, а это барон наехал в наши края! Прискакал он, значит, со своими людьми, слезли они с коней, и давай выдирать столб! Мы и решили, что непременно вам надо доложить, а то как же…

Старик смутился, опустил голову и не закончил фразу.

– Постойте! – воскликнул отец Франсуа, на лице которого за время рассказа крестьянина живейшее беспокойство сменялось то удивлением, то возмущением. – Какой барон приехал в наши владения? Сеньор де Кистель? И о каком столбе вы говорите?

– Да, он, кому же еще быть… Так ведь столб… Ну тот, что на границе торчит…

– Пограничный столб, который отделяет владения монастыря от земель барона? – всплеснул руками настоятель.

– Верно, ваше преподобие. Он это и есть.

– Пресвятая дева! – воскликнул аббат, и брови его сурово сдвинулись, а глаза засверкали от гнева. – Что позволяет себе этот бессовестный человек! Какой дикий произвол и неслыханная дерзость! Я должен немедленно его остановить! Брат Ватье! Ватье, вы меня слышите?! – повысив голос, обратился он к монаху, который, сев на лестницу, сосредоточенно ковырялся палкой в трещинах на старых ступенях.

– Слышу. Разве у меня ушей нет? – недовольно пробурчал тот, не оставляя своего увлекательного занятия.

– Если братья будут спрашивать обо мне, вы расскажете им, по какому важному делу я отправился.

– Как прикажите, святой отец.

Через четверть часа задыхавшийся от быстрой ходьбы отец Франсуа оказался на месте странного происшествия. Его глазам предстала невиданная картина. Сидя на старом, полусгнившем стволе поваленного дерева, барон де Кистель пил вино из походной фляжки и время от времени раздавал короткие и грубые приказания своим подчиненным. Сновавшие вокруг многочисленные вассалы с рвением и быстротой выполняли их. Двое из них яростно рубили вековой, раскидистый дуб, и удары топора зловещим, тяжелым эхом разносились по всей округе. Огромное дерево дрожало от сильных ударов, но все еще не поддавалось смерти… Рядом валялся вывороченный из земли, весь покрытый грязью, каменный старинный столб.

Бросившись вперед, и простирая к вассалам руку, аббат громким, разгневанным голосом воскликнул:

– Остановитесь, несчастные! Что вы творите? Как вы смели таким варварским образом вторгнуться в наши священные владения?!

– А, вот и чертов настоятель явился, – проговорил барон, медленно вставая со своего места. – Добро пожаловать! За каким дьяволом вас сюда принесло?

– Этот вопрос должен задать вам я! – с негодованием отвечал отец Франсуа. – Что вы делаете в наших землях?! Что за ужасную картину разрушения я здесь наблюдаю?!

– Не орите на меня! – угрожающе рявкнул барон де Кистель. – Не хватало еще, чтоб я выслушивал тут упреки какого-то жалкого попа… Я, благородный сеньор!

– Вы не благородный сеньор, мессир Годфруа! Вы хуже самого последнего разбойника и язычника! Что вы здесь устроили? Разве достойные сеньоры ведут себя таким невероятным образом!

– Благородным сеньорам позволено все на свете! Не смейте меня учить!

– Это чудовищное беззаконие!

– Ну нет, разорви меня дьявол! – с глубоким убеждением отвечал барон де Кистель. – Все по обычаю. Мой паршивый капеллан сказал мне, что раньше граница наших с женой владений лежала ближе к вашему треклятому монастырю! Это поганые попы обманули деда Сесиль и отхватили себе жирный кусок! Но теперь я пришел восстановить справедливость, не будь я Годфруа де Кистель!

– Справедливость? – переспросил потрясенный отец Франсуа. – Как вы смеете говорить мне о справедливости?! Не произносите это высокое слово! В ваших устах и имя святого звучало бы, как богохульство! Вы пришли вершить произвол, а не восстанавливать поруганную справедливость! Кто защищает ее с топорами в руках, круша все подряд в чужих владениях?! Вся округа стонет от ваших диких преступлений, сеньор де Кистель! Если вас обошли в правах (чему я нисколько не верю), то подайте прошение в суд, а не берите на себя обязанности судей, государей и самого Господа Бога!

В это мгновенье раздался ужасающий треск. И не успел аббат отскочить в сторону, как огромное, раскидистое дерево с шумом повалилось на землю, шелестя ломающимися ветвями и утопая в сверкающем фонтане брызг, взметенном из холодных луж. С горечью и грустью посмотрел отец Франсуа на поверженного гиганта. Когда-то мощный, высокий, шелестящий густой зеленой кроной, несчастный дуб теперь беспомощно и одиноко лежал у ног людей…

– Что вы натворили? – тихо и печально произнес аббат, не отрывая взора от погибшего дерева. – Быть может, этот дуб видел еще времена Ренье Длинношеего13, а вы уничтожили его вековые сны в один страшный миг…

– Может прикажете мне разрыдаться над горой сухой древесины? – издевательски осведомился барон.

– Сомневаюсь, что даже сам Господь сможет заставить вас плакать на Страшном суде, – сказал настоятель. – Не думайте, что я оставлю безнаказанными ваши ужасные бесчинства! Я обращусь к графу де Леруа, вашему сеньору… Если будет нужно, подам жалобу самому графу Эно или епископу Льежскому!

– Что мне до них! Можете жаловаться хоть самому французскому королю или римскому папе! Все они далеко. А здесь хозяин я и мой добрый меч! Эй, Жан, Анри, арестуйте его и отвезите с нами в замок! Там он живо заговорит по-другому!

Два храбрых воина грубо схватили старого аббата и, связав ему руки за спиной, посадили на лошадь.

– В замок! – скомандовал барон, ловко вскакивая в седло. – Никто не посмеет противиться воле славного Годфруа де Кистеля! Будь то хоть сам дьявол в своем огненном пекле!

– Да покарает вас Всевышний, если люди настолько безумны и слепы, что оставляют безнаказанными ваши жестокие злодеяния! – в отчаянии воскликнул аббат, резким движением головы отбрасывая упавшие на лоб седые волосы, и задыхаясь от бешеной скачки. – А жизнь такого несчастного и беспомощного старика, как я, стоит гораздо меньше, чем жизнь погубленного вами векового дуба!..

XXVIII. Пленник

В ловушке осьминог.

Он видит сон – такой короткий! –

Под летнею луной.

Басё

…но ты прощаешь меня, Ревекка?

– Так искренне, как только может жертва простить своему палачу.

Вальтер Скотт «Айвенго»

Он думает, что покинет тюрьму, потому что надеется уйти из жизни.

Виктор Гюго «Ган Исландец»

Солнце все еще стояло высоко, когда барон и аббат въехали во двор замка де Кистель в сопровождении шумной толпы вассалов и слуг мессира Годфруа. Настоятеля бесцеремонно стащили с лошади и, развязав ему руки, велели идти в замок. Он выполнил этот приказ в глубоком молчании и со спокойным достоинством.

Когда барон с пленником и несколькими вассалами вошли в просторные комнаты, им навстречу выбежал живой и красивый мальчик лет десяти. Он был одет богато, роскошно и с безупречным вкусом. На ребенке красовалось блестящее, искусно расшитое, белое с фиолетовым блио. На ногах были маленькие, аккуратные кожаные туфельки. Русые волосы с легким рыжеватым отливом были гладко причесаны. На смышленом и миловидном личике поблескивали умные и хитрые глаза.

– Ого, отец! – задорно воскликнул он. – Неужели вы захватили в походе пленника? А… это всего лишь жалкий поп, – разочарованно протянул мальчик, разглядев пыльную сутану отца Франсуа.

– Твоя мать снова нарядила тебя, как дурацкую куклу! – недовольно произнес барон де Кистель, подходя к сыну и беря его за плечи. – Ты похож на девчонку в этих чертовых тряпках.

– Нет, я настоящий рыцарь, клянусь честью! – засмеялся мальчик. – Как только вы научите меня владеть мечом, я вам это докажу! Тогда я одержу победу над всеми сеньорами в округе! А кто такой этот поп? Зачем вы его захватили?

– Этот проклятый аббат мой враг, и все тут! Не крутись под ногами. Ты мне мешаешь. Иди к своей матери.

– Враг? – не унимался ребенок. – Значит вы его убьете? Убивать монахов совсем не забавно, они ведь не могут защищаться… Но я бы все равно не отказался на это взглянуть!

– Дитя мое, надеюсь, этого не будет, – со вздохом произнес до сих пор хранивший молчание аббат. – Мне не верится, что вы злы и жестоки. Природа щедро одарила вас. В ваших глазах сияют живые мысли. Но, к несчастью, вы попали в слишком дурное окружение, которое отравляет ваши детские радости и вашу нежную невинность…

Мальчик не успел ничего ответить настоятелю, так как из соседней комнаты послышался женский голос:

– Робер! Робер, сынок, где же ты? Куда опять от меня спрятался?

– Я здесь, мама, – мгновенно отозвался он, вприпрыжку скача к двери.

В залу вошла баронесса де Кистель в скромном и простом домашнем платье. Волосы ее не были собраны в косы и шелковистыми потоками рассыпались по плечам. На ее бледном лице совершенно не было красок, и от этого оно казалось чище, печальнее и красивее…

С нежной улыбкой Сесиль наклонилась к сыну, подставляя ему щеку для поцелуя. Потом обвела глазами залу. Как только она заметила своего мужа в окружении вооруженных вассалов, на ее лицо сразу же вернулось ледяное и замкнутое выражение. Когда же взгляд Сесиль упал на фигуру настоятеля, в глазах ее промелькнуло мимолетное удивление и неприязнь.

– Что это значит? – воскликнула она, стремительно направляясь к барону. – К чему здесь этот человек?

– Я захватил его в плен, – с самодовольным видом пояснил сеньор де Кистель.

– В плен?! Вы с ума сошли?! Чего вы добиваетесь? Он аббат монастыря. Он священник. Вас обвинят в произволе и нарушении закона!

– Еще не хватало, чтобы я спрашивал совета у баб! Идите вон! Я не разрешал вам вмешиваться в мои дела! – вспылил барон.

– Вы забываете, что это и мои дела тоже. Вы все испортите, Годфруа!

– Баронесса, – обратился отец Франсуа к мадам де Кистель, – прошу вас, уговорите вашего супруга отказаться от его безумной затеи и отпустить меня обратно в обитель. Его поведение не принесет никому из нас ничего хорошего.

Сесиль медленно подошла к аббату и, пристально взглянув на него, отвечала:

– Не воображайте, что я стараюсь ради вас. У меня нет для этого никаких причин. Напротив. Под вашим покровительством находится проклятый Жозеф. Вы тоже мешаете мне получить Волчье Логово! Мне было бы только на руку, если бы с вами случилось что-нибудь дурное…

Отец Франсуа грустно вздохнул и опустил голову. Потом снова поднял глаза и искренне ответил:

– Да простит вас Бог, бедная Сесиль. В вашем несчастном сердце много ненависти и злобы. Но в нем также и много боли. Быть может, когда-нибудь одно уравновесит другое в глазах Всевышнего…

– Робер, пойдем отсюда! – раздраженно воскликнула Сесиль. И, схватив мальчика за руку, она быстро покинула комнату.

– Я же предупреждал, что вам не на что надеяться, – торжествующе произнес барон. – Здесь вам придется стать покладистым и выполнять все мои приказы и желания.

– В таком случае, спешу сообщить вам, сеньор де Кистель, что и вам надеяться не на что, – холодно ответил аббат. – Я не подчинюсь вашему жестокому произволу!

– Мне это надоело, черт меня подери! – рявкнул мессир Годфруа. – Бросьте этого капризного старика в подземелье! И не давайте ни хлеба, ни воды, пока он не перестанет ломаться, как шлюха!

Грубые руки схватили аббата, протащили по темным коридорам и бешено швырнули на сырой и холодный пол замковой темницы. Позади него с грохотом и скрипом захлопнулись тяжелые ржавые решетки, и он остался один. Без еды и питья. Без единого огонька. В холоде и кромешной тьме.

Несколько минут отец Франсуа пролежал неподвижно, измученный и оглушенный падением. Потом, немного очнувшись, приподнялся и огляделся кругом. Но он ничего не увидел. В подземелье царил непроницаемый мрак. Тогда аббат медленно отполз в угол, и сел там, прислонившись спиной к стене. Он провел руками по лицу и попытался собраться с мыслями.

Его положение было очень опасным. Но и чудовищно нелепым. Барон де Кистель обошелся с ним, как дикарь и варвар. Все его недопустимое поведение было чистейшим беззаконием и своеволием. И все же, он был знатным сеньором. Пойти против его воли будет непросто…

Барон могуществен и богат. У него на службе множество вооруженных людей. У него есть острые мечи и тяжелые топоры. На его стороне сила и превосходство. А у него? Что есть у него, несчастного и оскорбленного, беспомощного узника?.. Его жалкая сутана? В этом замке у него нет ни друзей, ни спасителей… Он чудовищно одинок и беззащитен. Что может он противопоставить всем этим железным решеткам, острым мечам и жестоким побоям?.. Он был спокойным, мягким и мирным человеком. Страдания и боль пугали его.