скачать книгу бесплатно
– Риту?! – она всплеснула руками и перекрестилась, – так, её ж, сердечную, нынче утром полиция забрала.
– Как забрала? За что? – у Сергея похолодело внутри.
– Сказали, что убивца у себя прячет. Тут такое было… такое, прости, Господи, – она снова перекрестилась, а затем, как-то по особенному и очень внимательно посмотрела на Ронина. – А ты, а Вы, случайно, не… – вдруг выпалила она, осенённая страшной догадкой, и, словно, спохватившись, решительно отступила назад, быстро закрыв за собой дверь, и с силой задвинув щеколду. – Сейчас будет звонить в полицию, – с каким-то безразличным спокойствием подумал Ронин и скорым, размашистым шагом направился прочь от этой злосчастной столовой, прямо к остановке такси.
* * *
Петрович жил, чуть ли не на другом конце города, но добраться до него не составляло особого труда. Звонить ему, по известным причинам, было нельзя, да и не телефонный это разговор, и Ронин, помня об их договорённости, изо всех сил торопил таксиста, посулив ему чаевые. В точке назначения он, честно, как и обещал, расплатился с шофёром, и через несколько минут уже стоял перед дверью своего бывшего напарника. Звонок не работал. Он постучал в дверь, но ответа не последовало. – Ну, давай же, давай, Василий Петрович, открывай! – Ронин с остервенелым отчаянием барабанил в дверь. Петрович был его последней надеждой, последней ниточкой, связывающей с Риткой и остальным внешним миром. Только он теперь мог через своего знакомого из дежурной части полиции добыть необходимую информацию обо всех задержанных, арестованных и перемещённых в другие заведения и учреждения города. Но дверь по-прежнему неколебимо возвышалась над ним безмолвным, железным истуканом, словно, отделяя и отдаляя от самого главного теперь в его жизни, его любимой Ритки.
– Если Вы к Василию Петровичу, так его нет, – вдруг раздался за спиной голос женщины, незаметно и тихо поднявшейся на лестничную площадку, и, теперь не спешившую с неё уходить. Вы ему кто? Родственник или знакомый? Петрович, ведь, у нас совсем одинокий. Живёт, как рак-отшельник: ни друзей, ни родных, ни знакомых. С тех пор, как умерла его жена…
– Извините, – прервал её монолог Ронин, – Вы бы не могли сказать, где он может сейчас быть? Мне он нужен. Очень! – Словоохотливая дама хотела уже было обидеться, но, увидев на лице незнакомца печать искренних переживаний, почти граничивших с отчаянием, смягчилась и потеплела.
– Вы знаете, – заговорщически прошептала она, его, ведь, забрали в полицию. Да-а-а! Он так и передал соседям, что если кто-нибудь будет им интересоваться, то он – в полиции. Представляете, кто бы мог подумать? Жил совсем один, никого не трогал. Даже, когда была жива его покойная жена… – но Ронин уже сбегал вниз, по лестничному маршу, влекомый чувством тревоги и опасности, нависшей над Петровичем и Риткой.
На улице уже начало темнеть, когда он добрался до отдела полиции, обслуживающего её район. Сам он жил в другом районе, на значительном удалении отсюда, поэтому поиски этого заведения, ставшего для него в одночасье враждебным и ненавистным, заняло немало времени. На фоне новых событий и переживаний чувство опасности, которое ещё недавно делало его таким внимательным и осторожным, не только притупилось, но почти совсем исчезло, сменившись новым, – каким-то рациональным и волевым отчаянием, толкавшим на решительные и непредсказуемые поступки. Сергей, вдруг, перестал бояться, перестал оглядываться и торопиться, гонимый страхом и природным инстинктом самосохранения. Его мысли самопроизвольно переключились в режим оперативного управления, так, как это было когда-то, много лет назад, на границе. – Кого мне бояться, – думал он, – в лицо меня, всё равно, здесь никто не знает. В лучшем случае, они теперь стерегут Риткин дом, если, конечно, в полицию позвонила уборщица столовой, в худшем – уже сломали дверь или залезли в окно. Но здесь-то, меня, уж, точно никто не ждёт в гости! Риточка, милая, хорошая моя, пожалуйста, догадайся, что меня уже нет в квартире, – почти взмолился он, мысленно обращаясь к ней, – ну, не мог же я торчать там до позднего вечера, раз ты не пришла домой. Не говори им ничего, не ведись на уговоры, посулы и угрозы и выброси ключи, если сможешь. У них же ничего нет на тебя. Ничего! Всё будет хорошо, всё будет хорошо, – как заговорённый повторял он. – Ты только потерпи, родная, немного потерпи. – Он решительно шагнул в здание отдела и подошёл к окошку дежурной комнаты, откуда на него сразу вопросительно воззрился худощавый, молодой лейтенант с лицом монаха – схимника, на котором росли жидкие, рыжие усики и проявлялась зачаточная форма бородки, что вкупе с прилизанной чёлкой, делали его вид жалким и беззащитным. – «Блаженный», – почему-то сразу пришло на ум Сергею, и он внутренне улыбнулся своей лингвистической находке.
– Добг'ый вечег, Извините, пожалуйста, за беспокойство – начал он с общепринятой, в таких случаях, стандартной фразы, неожиданно перейдя на мягкое грассирование, – Я – Шульман Евгений Моисеевич. Видите ли, мне, как пг'едставителю тг'удового коллектива, пог'учили узнать, за что и на какой сг'ок задег'жана наша сотг'удница Маг'гаг'ита Мухина? Её забг'али ещё утг'ом, пг'ямо из столовой. Коллектив, знаете ли, волнуется.
– Ну, на какой срок, – это суд решит, – усмехнулся лейтенант, весьма довольный своим ответом.
– А то, ведь, понимаете, товаг'ищ лейтенант, у нас там совсем некому г'аботать, – словно, не слыша его реплики, продолжал Ронин.
– У нас, это у кого?
– У нас, – это в пятой муниципальной столовой, – как можно простодушнее отвечал Ронин, – людей же ког'мить надо.
– А Вы кто, повар? – снова усмехнулся дежурный офицер.
– Нет, что Вы, я бухгалтег, – непринуждённо ответил Ронин, внутренне удивляясь своей импровизированной наглости и внезапно проснувшимся актёрским способностям. – Если всё обойдётся, – ей-богу, пойду в театральный, – успел он усмехнуться про себя.
– Бухгалтер, милый мой бухгалтер, – промурлыкал «блаженный» слова старого шлягера, – и внушительным тоном произнёс. – У нас же здесь не справочное бюро, товарищ. Сделайте запрос, – получите ответ. – И, скривив рот в улыбке, добавил, – А на повара, Вы, если честно, больше похожи. Правда!
– Ну, я пг'ошу Вас, пожалуйста! Ну, что Вам стоит… С меня же потом коллеги спг'осят, – продолжал канючить Сергей, изо всех сил изображая на своём лице умоляющий, страдальческий вид несчастного интеллигента.
– С кем ты, там, опять лясы точишь, Груздев, – раздался в глубине дежурной комнаты чей-то властный голос, – когда уже работать начнёшь?
– А это и есть моя работа, – лясы точить, – товарищ майор, – невозмутимо ответил тот, повернувшись лицом к начальнику дежурной смены. – Вот, тут, например, какой-то столовский бухгалтер интересуется некой поварихой по фамилии Мухина. Некому, говорит, теперь борщ варить в столовой и людей кормить, а наши, по ходу, приняли её сегодня утром. Я ему объясняю, что мы справок не даём, а он…
– Ладно, хватит, уже. Тоже мне, государственная тайна. Передай этому бухгалтеру, что скоро она будет варить борщ в зоне и кормить зэчек. Одного нашего покусала сучка, другому лицо разбила. Хоть не бешенная она, а? А то по городу, итак, ползут разные слухи – про бешенных собак. Нам даже факс пришёл. Звонков и заявлений на эту тему уже тоже куча. Слушай! – хорошо, что напомнил, – вдруг, оживился он, – мне же по смене передали, что её неотложка отвезла в центральную городскую с диагнозом сотрясение средней тяжести: наша пьяная дура, Люська, «наседка» из третьей камеры, разбила ей башку об стенку: беседа у них, видишь ли, не заладилась. Так что, смотри, если за сутки её привезут обратно, что, конечно, вряд ли, то содержать раздельно с Люськой, понял?! А то убьёт ещё, а нам ЧП перед московской проверкой, сам знаешь… – он провёл ладонью по горлу. Лейтенант понятливо кивнул и повернулся к посетителю, но в проёме оконной арки вместо интеллигентного бухгалтера зияло слабо освещённое пространство, являвшееся подобием прихожей, и слегка напоминавшее зал ожидания, но только без людей. Выбегая из дверей отдела, Ронин периферийным зрением зацепил доску объявлений под стеклом, с которой на него, среди прочих, серьёзно и внимательно смотрела его собственная физиономия, перепечатанная с фотографии из отдела кадров, но только изрядно увеличенная. Под ней шло описание его примет и перечень преступных и опасных для здоровья, его спортивных навыков, которых законопослушным гражданам следовало при встрече с ним всячески опасаться. Над всем этим – печатным и жирным шрифтом, исполненным красно-чёрного колора, красовалась надпись: «ВНИМАНИЕ: РОЗЫСКИВАЕТСЯ ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК».
Глава 7
Сойжин
Огромный, рыжий полукровка по кличке Уйгур, как его величали в той далёкой и забытой жизни, когда он ещё был хозяйским, доморощенным псом, выгнул упругую холку, задрав морду к ночному, морозному небу и, с усилием сжав, на свалявшихся боках, с чёрными подпалинами, выпирающие рёбра, завыл. Этот утробный и, леденящий душу, вой вожака, похожий на гортанный звук, выдуваемый из гигантской морской раковины, или полой бамбуковой трубы, тотчас подхватила вся стая, и вскоре эта дьявольская, полифоническая какофония уже звучала в унисон, как единый, протяжный звук, заполняя собой огромное, растянувшееся пространство промзоны и прилегающие к ней жилые окрестности. Услышав его, цепные поселковые псы тревожно поскуливали, позвякивая железными веригами, иные жалобно выли, иногда сбиваясь на отрывистый и беспорядочный лай. Зато свободные, неприкаянные бродяги неслись на этот зов, влекомые дремучей и необъяснимой силой, по ходу движения увлекая за собой других приблудных и безстайных одиночек. Иные, более мелкие, но многочисленные стайки из пригородных деревень и городских предместий, словно дочерние притоки, спешащие соединиться с матерью – рекой, несколько часов кряду трусили рысцой без устали, то по лесному бездорожью, то по просёлочным дорогам и тропкам, чтобы только слиться со своими собратьями в одну большую и дружную стаю. Словно разгулявшаяся стихия их нечеловеческого сознания, вырвавшаяся из под контроля вековых инстинктов, влекла и звала собак за собой, вопреки законам природы и здравому смыслу, – не к безопасным убежищам, а к очагу смертельной опасности, имя которому – город.
Старый бурят Сойжин никогда не услышал бы звуков этой собачьей оратории, будь его уши моложе даже на пару десятков лет, – слишком уж далеко она звучала, – но зато он сразу почувствовал своим необъяснимым, внутренним слухом, дарованным ему природой, их энергетическую вибрацию, открывшую ему то, чего не могли слышать и знать другие. Дархан – кузнец, последний представитель своего родового, наследного племени чёрных кузнецов, переселившихся сюда с берегов беспокойного Баргузина, ещё в конце тридцатых годов прошлого века, он в полной мере обладал всей полнотой тантрических знаний и медитативных практик, которые могли бы сделать его, согласно родовой иерархии, равным по силе шаману, а по знаниям – не уступающим достопочтенному ламе. Он родился и вырос на суровой и древней земле Курумкана, где кузнецам издревле и не без оснований приписывались почти магические возможности чуть ли не во всех сферах их человеческого бытия. Правда, в отличие от своих собратьев по цеху, Сойжин ни разу не оросил горнило и наковальню жертвенной бараньей кровью, дабы ублажить дух верховного, небесного кузнеца, – Божинтоя. Вместо этого он лил не в огонь, а, исключительно, рядом, зелёный чай, сдобренный молоком и маслом, после чего погружался в медитацию или чтение мантр. Но теперь, когда его горнило навеки остыло, а кузнечное ремесло и тайные знания ничего не стоили в глазах этого чужого, современного мира людей и машин, который семимильными шагами наступал на тайгу, превращая её в площадку для своей шумной и сомнительной деятельности, Сойжин впервые почувствовал приближение старости. Так, как жил он, уже не жил почти никто. Все его сородичи давно обрусели и сжились с современностью: кто заново отстроился, кто уехал из улуса в город. На сегодняшний день, из пяти бревенчатых, сложенных из листвяка, восьмиугольных, безоконных юрт, обнесённых глухим забором, на окраине тайги, жилыми оставались только две. В одной из них жил он, в другой – его молодой соплеменник Сахир, да и тот, – больше наездами, – ибо город давно поглотил его вместе с семьёй, в жилах которой уже наполовину текла русская кровь. Другие же попросту пустовали годами, не тронутые ни людьми, ни временем, словно их обитатели однажды куда-то уехали по делам, и, вот-вот, должны были вернуться. Городские власти держали эти восьмиуголки за некую экзотическую достопримечательность, хоть и не приносящую большого дохода, но представляющую туристический интерес, в особенности, для тех иностранцев, которые желали своими глазами увидеть отмирающий уклад родовых, бурятских улусов. В основном, таковыми являлись американцы, японцы и немцы. В период их докучливых наездов, хотя и предварительно согласованных, то, бишь, заранее запланированных наверху, Сойжин уходил в тайгу, оставляя гостям лишь возможность сфотографироваться на фоне монгольских гэров, сиротливо выглядывающих из-за забора, да послушать голословные байки гида, чем сильно напрягал местный турбизнес и мэрию, поскольку путь сюда был не близким. Старый кузнец жил в своём опустевшем и обветшалом улусе почти безвыездно последние десять лет, без телевидения и прессы. Единственным средством коммуникативной связи с миром людей и мостиком с «большой землёй» для него теперь были те, четверо здоровых и весёлых мужиков, в зелёных, пятнистых камуфляжах с неизменно торчащими между лацканами полосатыми треугольниками тельняшек, которые раз в полмесяца, приезжали сюда из города на двух «джипах» и привозили ему продукты питания. Заодно, они оставались здесь на пару-тройку деньков, чтобы поохотиться, да попить водки.
Это были люди разных национальностей и мировоззрений, но всех их объединял Афган восьмидесятых, а также то, что все они много лет знали Сойжина, любили его и почитали чуть ли не как святого. Старик платил им той же монетой, хотя очень неодобрительно отзывался об их увлечении любительской охотой, считая её убийством, и сам никогда не присутствовал при разделке мясных, охотничьих трофеев и не ел шашлыков. При этом, старик почти не говорил по-русски. Вернее было бы сказать, что он вообще почти ничего не говорил, предпочитая несовершенству слов язык мыслей и чувств, передаваемый с помощью мимики и жестов. Зато превосходно владел редким, горловым пеньем, больше похожим на звенящее, монотонное жужжание басовой струны, на очень низкой частоте, и мог часами общаться с обитателями тайги на их языке.
Но на этот раз карабины гостей ни разу не огласили тишину таёжных урочищ своими раскатистыми выстрелами, дымок мангала не разнёс по улусу пряный запах свежего, жареного мяса, а в юрте не раздавались наперебой, всю ночь до утра, их басистые, хмельные голоса, и не грохотал заливистый, дружный смех. Люди приехали поздно ночью, быстро спешились, выгрузив купленные для Сойжина продукты и хозяйские принадлежности. Затем один из них, по имени Гэсэр, несколько минут поговорил со стариком на его родном языке, после чего, все поспешно уселись в свои «джипы», и, взревев черырёхлитровыми, немецкими дизелями, устремились к городской черте, оставив ему на излечение «пациента», – моложавого, но здоровенного парня по имени Сергей, который находился без сознания, и, по-видимому, страдал амнезией. Само небо прислало старому кузнецу дурную весть о грядущих переменах, напомнив ему и этим странным приездом гостей, и этим жутким, собачьим воем о вечной карме и великом разломе человеческих судеб, идущим по Земле. Сойжин неподвижно замер, напряжённо вслушиваясь в тишину пустого пространства, протянувшегося на сотни миль вокруг, и плеснул немного зелёного чая с солью в очаг, разложенный посредине юрты, чтобы задобрить духов огня. Огонь, словно приняв подношенье, пыхнул с новой силой, выдав добрую порцию тепла, и взвился тонкими, кудрявыми струйками дыма к бревенчатому своду крыши, которую поддерживали четыре тэнги, – свежеоструганных столба, прямо в полое отверстие на самом её верху, служившее и дымоотводом, и источником света в юрте. Потом он положил к изголовью человека, лежавшего на деревянном настиле, несколько острейших, стальных ножей собственной ковки, через которые собирался передать ему жизненную энергию, и принялся читать мантры.
* * *
Ронин открыл глаза и увидел звёзды. Они светили сквозь округлый проём в крыше и были такими большими и яркими, словно он видел их в телескоп. Где-то рядом весело трещал огонь, но, не смотря на его весёлый треск, было довольно сыро и холодно. Пахло снегом, свежей сосновой стружкой и дымом. «Где я? – подумал он, – неужели это опять случилось со мной?» – Сергей попытался восстановить в памяти цепочку произошедших событий и осмыслить происходящее, но тщетно. Эти приступы сильнейшей головной боли, сопряжённые с потерей сознания и последующим провалом в памяти, происходили у него с незавидной периодичностью несколько раз в год, особенно, в минуты нервных расстройств и сильных душевных переживаний. Теперь это было его пожизненной визитной карточкой, подаренной ему контузией и тем маленьким осколочком, глубоко сидящим в черепной коробке, который врачи в своё время так и не рискнули достать.
– Где я? – уже вслух повторил он, усевшись на край настила и, озираясь по сторонам. – Вместо ответа на него уставилось улыбающееся, скуластое лицо старого бурята, которое в подсвеченных огнём сумерках жилища казалось ещё более жёлтым, морщинистым и старым. Старик сделал несколько странных, кругообразных движений ладонями над его головой и что-то пробормотал. Сергей не знал, сколько времени он здесь находился, но голова его больше не болела, не было ни ощущения страха, ни тревоги, – только лёгкость и безмятежность.
– Сайзин делать для русский хоросо, – вдруг заговорил старик своим туземным, шепелявым голосом, – Сайзин – друг. – Его восковое лицо лучилось искренней заботой и участьем. Он наполнил до краёв две глиняные чашки каким-то мутно-зелёным напитком, похожим на чай, и одну протянул Ронину в знак гостеприимства. Напиток источал странный запах, но отказываться было нельзя.
– Хурэмгэ, – осень хоросо, Сайзин любит хурэмгэ, – сказал бурят и приложился губами к чашке, пролив перед этим из неё несколько жертвенных капель в огонь очага. Ронин также сделал несколько больших глотков и поставил чашку. Содержимое по вкусу напоминало пиво, и, судя по всему, содержало в себе приличные градусы. Вскоре по телу разлился лёгкий хмель, и голову слегка закружило. Теперь он внимательно, даже с любопытством рассматривал этого странного деда с лицом явно монголоидного типа и убогую утварь этого экзотического жилища, больше похожего на пещеру. А, вскоре к нему стала возвращаться и память: сначала, – в виде отдельных образов, затем – событий, и, наконец, он вспомнил всё до мельчайших подробностей, вплоть до того самого момента, когда с ребятами – афганцами, приехал в больницу и забрал оттуда Ритку, минуя инстанции обескураженной и растерянной охраны, медсестёр и дежурного врача. А за час до этого, все четверо, они прибыли к нему, как по тревоге на дежурный сбор, по первому же звонку, в котором прозвучала мольба о помощи и отчаяние, и, одетые в свои излюбленные пятнисто-полосатые камуфляжи, под видом полицейских, спокойно и решительно подкатили на своих чёрных монстрах к дверям приёмного покоя и нажали кнопку на его двери. Потом вошли внутрь здания, мельком, впотьмах, предъявив ветеранские «корочки» и экспромтом произнесли должные фразы представителей закона. Через несколько минут Ритка уже, как всегда, легкомысленно смеялась, переходя, при этом, на беззвучный, тихий плач радости и покрывала поцелуями его лицо. У неё слегка побаливала и кружилась голова, но никаких открытых ран, требующих наложения швов, на голове не было, так что передвигаться и совершать любые активные действия она могла без посторонней помощи. Гэсэр, которого все почему-то называли «монголом», хотя он был выходцем из Восточной Сибири и слыл самым настоящим аборигеном таёжного Забайкалья, сразу предложил план «эвакуации» его и Риты, на «большую землю», то есть в тайгу, к старику Сойжину, которого считал своим вторым отцом. А, потом, вдруг, случилось это: ослепляющая вспышка боли в голове и всё, – полный провал куда-то в чёрную бездну, выбираться из которой раньше приходилось по несколько дней, что порядком осложняло жизнь и ему, и всем остальным. Но теперь всё складывалось иначе: он пришёл в себя через несколько часов и не чувствовал при этом никакой боли в голове. Сойжин! Конечно же, Сойжин! Это его работа! Настоящий шаман! Ронина захлестнула волна благодарности. Глядя на это лучащееся теплой добротой лицо старого туземца, Сергей всё сильней проникался к нему уважением, и всё больше чувствовал некую внутреннюю духовную связь с ним, хотя видел его впервые в жизни. Ему казалось, что о встрече с таким человеком он давно и тайно мечтал, ещё не представляя себе заранее ни внешнего облика, ни возраста своего будущего наставника и друга.
– Как мне к Вам обращаться, отец? – почтительно спросил он.
– Сойзин, – улыбаясь, ответил тот, с каким-то добрым и простодушным любопытством разглядывая своего молодого собеседника. В его взгляде, словно, вольтова дуга, светилась незримая, видимая только ему, Сергею Ронину, ниточка обратной духовной связи, по которой люди сразу отличают своих от чужих.
– Где моя Рита? – спросил он.
– Она сесяс далеко и ей хоросо. Придёт Гэсэр, – расказэт, – немногословно, но внятно ответил Сойжин. – Есё Хурэмгэ? – вдруг добавил он весёлым и лукавым тоном.
– Можно, – ответил Сергей и от души рассмеялся, чувствуя, что ему действительно хорошо и легко в присутствии этого человека. Старик вновь наполнил свою рукодельную, глиняную утварь этим мутноватым подобием не то молочной браги, не то пива, не забыв, при этом, задобрить духов огня, после чего раскурил маленькую, щербатую трубочку, наполняя восьмигранное пространство юрты пряным ароматом незнакомых таёжных трав. Дымок его трубки тотчас слился с белесыми струйками дыма, восходящего с горящего очага к отверстию в потолке крыши. От выпитого стало теплее, но всё равно, снежная прохлада тайги незримо присутствовала в утробе этой странной древесной конструкции, которая веками согревала бурятских старожилов, упорно не желавших приспосабливаться к требованиям времени. Зато здесь никогда не водилось мух и комаров, не любивших прохладных сквозняков, и не было запаха застоявшегося, домашнего пыльного тлена, который так отличает городские квартиры от загородных деревянных усадеб. Сойжин был последним из могикан в своём улусе и готов был умереть вместе с традициями предков, свято веря в свою счастливую карму.
– Сойжин, – тихо обратился Сергей к деду, – Что происходит вокруг? Почему в городе взбесились собаки, к чему всё идёт и чем это закончится? Мне кажется, что ты один знаешь ответ.
Лицо старого бурята, словно вылепленное из жёлто-коричневой глины вдруг перестало улыбаться, разгладилось и освободилось от морщин. Он несколько раз пыхнул трубкой и задумчиво уставился немигающим взглядом в пространство, обтекающее Сергея, но на самом деле, глядя мимо и сквозь него.
– Присло больсое зло. Будет сильно плохо. В этот год – серес собаку. В другой – серес волка и птису. Селовек здесь не хозяин, – слуга. Нельзя убивать так много. Селовек сильно много убивает. Будет плохая карма. Осень плохая. Ты сам разбудил духов, ты открыл дверь туда. Ты и закроес её.
– Какую дверь, куда открыл?! – воскликнул Сергей и вопрошающе уставился на старика. Но тот, с последними словами, отвернулся от собеседника, и, достав изо рта трубку, стал сосредоточенно бормотать приглушённым речитативом что-то напоминающее молитву. Потом внезапно повернулся к Сергею и коротко, но властно произнёс:
– Спи!
Ронин, вдруг, почувствовал, как его веки наливаются тяжестью, а все члены тела расслабляются, пронизанные внезапным потоком тепла. В уплывающем сознании, словно огоньки угасающего костра, заплясали загадочные образы животных и птиц, пронеслись обрывки слов о плохой карме людей и какой-то, якобы, открытой им двери, но вскоре и эти огоньки рассыпались и погасли в накатившей волне сновидений, несущей его в бездну другой, неземной реальности.
Глава 8
Сон Ронина или схватка в горах
Со дна ущелья тянуло холодной сыростью, наполнявшей сердца проводников почти осязаемым чувством подступающей опасности. Внизу, в горном распадке, как в каменном мешке, словно пытаясь вырваться, извивался и посверкивал чешуйчатой змейкой многоводный Пяндж, зажатый с двух сторон гигантскими кручами, голые склоны которых изредка оживляли зелёные оазисы таджикских и афганских кишлаков. Попадая в узкие ущелья, обрамлённые неожиданными для глаза хвойными зарослями, взбешённый Пяндж ворочал речные валуны, закручивая в спираль золотоносный песок и гальку. Но затем, вырвавшись на равнины альпийских лугов, успокаивался, и тёк безмятежным и величественным маршем, среди цветущих ирисов, маков и эдельвейсов, пока внезапные, скалистые преграды не возрождали в нём прежний, крутой нрав.
– Ахмед Хан не пойдёт через ущелье, – уверенным тоном произнёс сержант Тимурбеков, поглаживая своего питомца по кличке «Шейх», и при этом пристально вглядываясь, сквозь утренний туман, в очертания речных отрогов, – слишком опасно и неудобно для переправы большой партии груза.
– Это как сказать, – возразил напарнику старшина Ронин, легко похлопывая по холке и придерживая у ноги «Рэкса». – Ахмед Хан – хитрый шакал: он выбирает дорогу там, где его меньше всего ждут. В ущелье шумно, и там нет манёвра ни бойцам, ни собакам. Да и след здесь взять не просто даже самым натасканным по наркоте псам. И, кроме того, он предпочитает переправлять наркотики небольшими партиями. Поэтому, я думаю, что он пойдёт здесь. В пользу этого говорят и разведданные. – Сергей внимательно посмотрел на напарника, которого знал чуть больше месяца, но уже успел изучить его и оценить, как отличного проводника и классного стрелка.
– Ну, а теперь задавай вопросы, Рустам.
– Сколько у него людей? – спросил Тимурбеков.
– Не больше семи – восьми. Он практикует тактику небольших летучих отрядов из числа отъявленных и хорошо обученных головорезов, причём с использованием собак. Впереди два – три наркокурьера со своей легендой, а за ними – огневое прикрытие и собака. Так что, кто кого вперёд обнаружит, это ещё вопрос. У чьих собак нюх лучше, тот и будет стрелять первым.
– Ты думаешь, придётся стрелять?
– А ты думал, что этот полный боекомплект, с которым мы тащимся в горы, – простой маскарад? Ты давно на границе?
– Скоро год, если не считать учебки в школе служебного сабаководства.
– Ну, вот, а я – четвёртый. И, ты знаешь, за это время почти ни один из наркокурьеров не поднял рук на предупредительный окрик. Ни один! Эти мешки с «белой дурью», которые они не доверяют даже ишакам, а тащат на себе, стоят дороже их жизней. Хозяин, который их послал, не заплатит ни одного афгани за их шкуру, если они не доставят груз по назначению, но сами, при этом, вернутся живыми. Поэтому, для них лучше здесь принять достойную смерть, чем мучительную и позорную там. Понял?
– Зачем ты мне всё это рассказываешь, старшина? – добродушно улыбаясь, спросил сержант. Я сам мусульманин, вырос в горах и хорошо знаю обычаи здешних мест и тех, кто живёт за героиновой речкой. К тому же я неоднократно участвовал в задержаниях на своей заставе. Правда, там пока обходилось без крови так как, в основном, нарушителями были местные декхане, сельские торговцы и родственники из соплеменных кишлаков, и границу они переходили на открытых и доступных участках. Так что, каких-либо серьёзных боестолкновений у нас не было.
– Да, участки границы на разных заставах разные. Тебе повезло, – просто ответил Ронин. А как на нашей заставе оказался?
– Командование направило, – коротко и уклончиво ответил тот. Но Сергей и так знал, что Рустама, как лучшего по своей специальности, откомандировали к нему из соседней погранзаставы для проведения операции по поимке и ликвидации главного поставщика героина, – Ахмед-Хана, который, в своё время, лет десять назад, участвовал в нападении на двенадцатую заставу «Саригоры», где полегло смертью героев двадцать пять бойцов, и теперь каждый из погранцов, каждого нового призыва, носил в душе негласную клятву – вернуть при случае должок. Но зато не каждая собачка подошла бы для этого. Из трёх псов, что числились на заставе Ронина, только его «Рэкс мог качественно сработать по наркотикам. Зато «Шейх», питомец Рустама, с соседней ближайшей заставы считался непревзойдённым бойцом, поэтому вместе они могли бы исполнить неплохой дуэт в паре со своими хозяевами. Ведь, чтобы перекрыть или уничтожить наркотрафик на таких участках границы, как Хорогское ущелье, порой недостаточно и большого отряда бойцов с бронетехникой и «вертушками»: они просто бесполезны в узких, горных мешках. Зато бывает вполне достаточно несколько бойцов со снайпером в придачу, да хорошего инструктора с собакой, натасканной на белый порошок. Таких собак, как «Шейх» и «Рэкс» теперь, не то что на горных заставах, – в целых пограничных отрядах днём с огнём не сыщешь. Но, как известно, собачий век на Памире не долог. Суровый климат и сильно разряженный воздух высокогорья изнашивают организм животного за считанные месяцы. К тому же пункты обучения сторожевых и поисковых собак находятся за сотни километров от границы, в Ташкенте и Алма-аты. Учить их государству в последнее время стало не по карману, особенно работающих по наркотикам. Вот, штатное расписание хвостатых, и сократилось до минимума. Только начнёшь привыкать к питомцу, а тут уж и до его списания недалеко. Благо, если бы они выходили на заслуженные пенсии, да ещё с ветеранскими льготами, а то, ведь просто списывают в утиль, как отработанный материал, а что дальше, – и догадаться не трудно. Одно дело «европеец» Рэкс, которого в шутку прозвали именным оружием старшины Ронина: с ним приехал на заставу, с ним вскоре и отбудет на «дембель». И совсем другое дело – могучий «азиат» Шейх, белый туркменский волкодав, с холкой до семидесяти пяти сантиметров в высоту, прирождённый боец, умница и красавец, казённый век которого уже начали отсчитывать военные чиновники. И потому всё тревожнее с каждым разом бьётся сердце инструктора, всё сильнее болит душа за своего питомца, который сейчас, прерывисто и шумно дыша, рвётся себе вперёд, по горячему следу и нетерпеливо натягивает поводок, торопя хозяина, а потом один, словно пущенная вперёд стрела, летит, летит во всю прыть, низко пригнувшись к земле, весь заряженный на прыжок, быть может, в последний раз, быть может, – навстречу своей гибели. Пограничники молча посмотрели друг на друга, словно каждый понимал о чём в эту минуту думает другой и больше не задавали лишних вопросов.
Между тем, утренний туман в гигантских, каменных расселинах постепенно растаял, и очертания краснеющих гор, и перекаты своенравного Пянджа приобрели обозримую ясность. Его журчащий поток скрадывал все остальные звуки, лишая возможности сосредоточить слух на чём-то конкретном. Однако, минуту спустя, «Рэкс» неожиданно замер, потянув носом влажный воздух ущелья и тихо зарычал, сообщая тем самым о приближении незваных «гостей».
– Спокойно, Рэкс, спокойно, – быстро отреагировал Ронин, – молодец. Он поощрительно потрепал овчарку по гривастой, мощной шее и приложил к глазам окуляры превосходного Цейссовского бинокля, подаренного ему командованием в качестве почётного приза за победу в боксёрском турнире. На другом берегу реки было по – прежнему тихо и пусто. И пока чувствительная немецкая оптика, в руках Сергея, жадно выхватывала из неясного пространства малейшие сполохи света, цепочка из пяти бойцов, рассыпанная на определённой дистанции друг от друга, и, трусившая до этого следом за вожатыми, по каменистым тропинкам, вдоль склонов ущелья, уже подтянулась и заняла исходный рубеж. Негромко и слаженно, как по команде, и, почти без щелчков, прокатились по затворным рамам язычки затворов, переводя оружие в положение на изготовку к бою, а сами силуэты пограничников незаметно слились с очертаниями каменных выступов. «Рэкс» снова негромко зарычал, и, похоже, его нервозность передалась «Шейху», который слегка напрягся, чуть слышно поскуливая, и вопрошающе уставился на хозяина в ожидании команды.
– Спокойно, парни, – повторил Ронин. Но чутьё, как всегда, не обмануло «Рэкса», и уже вскоре на противоположном берегу обозначились еле различимые признаки движения в виде цепочки передвигающихся фигурок людей. Медлить было нельзя. Котрабандисты находились в зоне поражения, пока преодолевали скользкие пороги Пянджа, где течение было бурным, но не широким. Но сразу за порогами, в двух-трёх минутах быстрого шага по воде, их ждало спасение в береговых гротах, где можно было надёжно укрыться и оттуда вести маневренный огонь. Собаки, в предвкушении команды, хрипло и часто задышали, давая натяжку ремням поводков. Рустам, как и было предусмотрено планом операции, выждал нужный момент, и, сложив ладони рупором у рта, прокричал несколько фраз на гремучей смеси средне – азиатских наречий, которых в здешних местах насчитывалось не меньше десятка, и чтобы быть в точности понятым, повторил ещё раз, подкрепив сказанное убедительным аргументом в форме короткой, автоматной очереди. Многие неграмотные жители кишлаков Горного Бадахшана даже не знали, что говорят на древнеперсидских диалектах, на которых говорили и писали несколько веков назад великие Омар Хайям и Фирдоуси. После предупредительных окриков и выстрелов движение по реке ненадолго прекратилось, но вскоре возобновилось вновь, уже с удвоенной энергией.
– Не стреляйте! Не стреляйте! – взмолился чей-то голос на таджикском фарси. – Я бедный Салим, из соседнего кишлака. Вместе с братом Сафаром идём к вам торговать солью, сахаром и спичками. Мы всегда здесь ходим. Не стреляйте! – Не дожидаясь ответа, «братья», изрядно обременённые ручной и заплечной кладью, ускорили шаг по направлению к таджикскому берегу, пока их не догнали ещё двое плечистых носильщиков, с вещмешками и сумками. Когда же до спасительных гротов оставалось немногим более десяти метров, с чужого берега, из-за скал, ударил отвлекающий огонь группы прикрытия. Вокруг пограничников заплясала отлетающая от скал крошка, и вперемежку с ней повис красный туман из каменной пыли. Над головой тонко и мелодично, словно певчие птахи, затенькали и засвистели свинцовые горошинки. Бойцы тот же час открыли ответный огонь, не давая бандитам поднять головы. Наступал благоприятный момент для захвата наркокурьеров, поскольку, теперь, все четверо, уже успели оторваться на значительное расстояние от группы прикрытия, прижатой к берегу плотным огнём, и к тому же были безоружны, не считая ножей, которые являлись непременным атрибутом принадлежности любого горца. Они уже почти достигли берега, когда Ронин, подав условный знак Рустаму, расчётливым и быстрым движением отстегнул от ошейника «Рэкса» соединительный карабин, и, перекрестив макушку пса, громко и властно отдал команду на задержание. То же сделал и Рустам, и вскоре собаки и люди уже не спускались, а почти скатывались, чуть ли не кувыркаясь, по осыпающейся насыпи склонов, и, при этом, не переставая поливать боевиков огнём, снова вскакивали на ноги и бежали рысью, разбиваясь цепью вдоль береговой линии. На «верхнем этаже» остался только снайпер Фархад со своей остроглазой и верной подругой Зебо, как ласково величал он свою винтовку-«эсвэдэшку», или «веслом», как шутливо окрестили её сослуживцы.
«Рэкс» первым достиг берега, и со всего маху, в прыжке, передними лапами обрушил наземь одного из «братьев» по имени Салим, после чего принялся возить его по песку и гальке, пока тот в ужасе не завопил, ощутив мощь вошедших в его плоть клыков, и не замер с молчаливой покорностью, растянувшись плашмя на берегу, и, опасливо закрыв голову руками. Тем временем, «Шейх» уже терзал второго нарушителя, барахтаясь с ним в воде, и, при этом, поднимая целый фонтан брызг. Тела двух других курьеров, зацепившись конечностями за порожистое дно, безучастно болтались по – вдоль течения, окрашивая его кровью и мучнисто-белым порошком, быстро вымывавшимся из пробитых пулями домотканых, заплечных мешков. Эти двое попали под перекрёстный огонь, и теперь уже вряд ли кто-либо мог точно сказать, с какого берега к ним прилетела смерть: то ли Фархад со своей красавицей Зебо позаботился о них, то ли стрелки Ахмед-Хана.
Неожиданно с афганского берега, словно чёрная тень гривастого чудовища, метнулся огромный «кавказец», который в считанные прыжки преодолел стремнину и, обогнув «Шейха», выскочил на берег и бросился на «Рэкса», стерегущего Салима. Отработанным движением мощного, мускулистого тела он сначала осадил его, а затем, навалившись сверху всей своей массой, с силой сомкнул челюсти на собачьем загривке, и уже не выпускал его до тех пор, пока соперник не начал хрипеть. Но, даже слабея с каждой секундой, «Рэкс», как заправский борец, продолжал швырять «кавказца» из стороны в сторону, пытаясь сбросить его со спины. Однако тот явно не спешил и, действуя, как хладнокровный убийца, и, ни на миг не разжимая бульдожьей хватки, продолжал медленно жевать шею «Рэкса», неумолимо подбираясь к его горлу. Враждующие стороны даже перестали стрелять, всецело поглощённые зрелищем. Ронин, чувствуя, что стрелять с такого расстояния сейчас нельзя, почти со слезами отчаяния на глазах, до сиплой хрипоты, продолжал выкрикивать бесполезные команды, пытаясь хоть как – то помочь своему верному другу. Но бедняга почти уже не сопротивлялся. Его силы с каждым мгновеньем таяли, а с ними таяла и надежда на спасение. С противоположного берега раздавались ободряющие и ликующие крики в адрес «кавказца». Даже снайпер Фархад со своей высотки не мог исправить сложившегося положения. Но, неожиданно для всех, «Шейх», не дожидаясь команды хозяина, перестал терзать напарника Салима, который уже итак чуть не захлёбывался на бурлящем мелководье, вопя и цепляясь прокушенной насквозь рукой за выступающие из стремнины камни, и метнулся к берегу. Там, с ходу вмешавшись в ситуацию, он, подскочил к дерущимся и одновременно с тупым ударом своей огромной морды под рёбра «кавказца», почти по бычьи поддел его и подбросил вверх. Опешившая собака перевернулась в воздухе и шлёпнулась спиной навзничь. После падения она осталась лежать без движения, словно решила отдохнуть, растерянно и виновато поскуливая, а из её пасти нелепо и жалко торчал вырванный из загривка «Рэкса», лоскут кожи с косматым клоком шерсти. Во всей её позе было что-то неестественное, а в глазах светились недоумение и боль. Острый прибрежный валун, на который она упала, перебил ей позвоночник, и «Шейх» больше не атаковал её. На какой-то миг вокруг воцарилась гробовая тишина, почти резавшая слух. Казалось, что даже сам Пяндж умерил свой яростный пыл и притих на мгновение. Но уже через пару секунд с другого берега раздались возгласы проклятий и затрещали автоматные очереди, в унисон которым незамедлительно и дружно затароторили наши «калаши». Оставшиеся в живых, во главе с Ахмед-Ханом, предприняли последнюю отчаянную попытку спасти свой груз и пошли на рывок, но навстречу им, стреляя на ходу, уже бежали пограничники, отрезая подступы к драгоценным мешкам. Сам Ахмед-хан вырвался вперёд атакующих, громко и злобно крича и отдавая команды, но, вдруг, внезапно всплеснул руками и упал ниц, как подкошенный, прямо в кипящую пену потока. Только теперь, убедившись, что с главарём бандитов покончено, старшина нашёл глазами «Рэкса» и направился в его сторону. Обессиленный пёс лежал, завалившись набок, и тяжело дышал. В нескольких шагах от него лежал несчастный «кавказец», в одночасье превратившийся из свирепого убийцы в жалкую жертву и протяжно выл, вызывая жалость и сострадание даже у подоспевших пограничников. Один из бойцов выстрелил ему в голову, и мучения бедняги прекратились. Зато «Шейх», выполнив свою миссию, гордо восседал у ноги хозяина и победно поглядывал по сторонам, по праву осознавая себя героем дня.
Между тем, изрядно покусанный напарник Салима, являвшийся по легенде его братом Фархадом, выполз из воды под пристальным вниманием бойцов и улёгся рядом с ним, сцепив руки замком за головой. Последний бандит из группы прикрытия, с поднятыми руками и под прицелом автоматов, медленно вышел из воды, и чему-то загадочно улыбаясь, направился к месту, где находились оба инструктора с собаками. И это была общая ошибка всех, в том числе и старшины Ронина, который спокойно, и безо всякой враждебной подозрительности, наблюдал за приближением безоружного бандита, ибо в следующую минуту тот закричал своим протяжным, гортанным голосом так, словно запел: ««Ал-ла-а-х Ак-ба-а-ар!», вложив в этот крик всю силу предсмертного отчаяния и дернул кольцо предохранительной чеки у осколочной, оборонительной «Феньки».
* * *
Утром, старенькая, но вполне себе, маневренная «вертушка» Ми-8 с «трёхсотым грузом» на борту взяла курс на Душанбе. Молодой военврач, лейтенант медицинской службы Гилин, недавно назначенный на заставу начальником лазарета, поправил тугую, стерильную повязку на голове Ронина и, увидев его открытые глаза, ободряюще улыбнулся:
– Ну, что, очухался, счастливчик? Похоже, ты не в рубашке родился, а в бронежилете. Не каждому так везёт.
– Что с Рэксом? – без связи с предыдущим вопросом и, с трудом шевеля, бескровными губами, спросил Сергей.
– Да, жив твой Рэкс, жив, – ответил Гилин, – чего не скажешь о других, – и, уловив в глазах Ронина тревожный вопрос, уже без улыбки добавил:
– Рустама с «Шейхом» и ещё одного бойца разнесло в клочья. Вчера их по частям в коробки собрали и отправили в Центр. – Ты, давай лежи спокойно и не разговаривай. Мне тебя ещё до операционной довести надо. Вот достанут осколок из башки, тогда и будешь задавать вопросы. – Гилин встал с места и подошёл к экипажу, где, кроме него, находилось ещё несколько человек сопровождающих. Он стал о чём-то оживлённо с ними беседовать, указывая рукой на Ронина. Сергей был контужен, и, несмотря на то, что находился сейчас в сознании, слышал и видел очень плохо. Глаза то и дело застилал густой, вязкий туман, а в ушах – к гулу винтов и шуму двигателя примешивался монотонный, изнуряющий звон.
Меньше чем через час Сергея погрузили в пятнистый, армейский «батон» и отправили в военный госпиталь. А ещё немного погодя, когда санитарная каталка, бесшумно скользя по надраенному полу, вкатила его в операционную, незнакомый медбрат, наклоняясь к изголовью, с лукавой улыбкой, словно уже заранее знал ответ, спросил:
– Ты должок вернул? – Сергей не сразу понял смысл сказанного, глядя на это безмятежное, улыбающееся лицо. Но вскоре вспомнил, что означает это слово на языке их неписаного кодекса. Вспомнил Ахмед-Хана, замертво упавшего в воды Пянджа. Вспомнил добрые, раскосые глаза Рустама и его белесого волкодава-алабая, спасшего Рэкса от верной гибели. Вспомнил всё.
– Вернул, – почти беззвучно прошептал он и закрыл глаза.
Глава 9
Ситуация выходит из под контроля
– А поворотись – ка, сынок. Экой ты смешной какой! – Новоявленный Тарас Бульба, с лицом полковника Друзя, едва сдерживал желание приложиться носком форменного ботинка к пятой точке стоявшего перед ним офицера дежурной части. Гладковыбритое с утра лицо полковника, красное от гнева, но благоухающее, по обыкновению, дорогой туалетной водой, отливало нездоровым, лиловым оттенком, унаследованным от вчерашнего непомерного возлияния и не предвещало собеседнику ничего хорошего. – Так, говоришь, это был какой-то еврей, по фамилии Шульберт или Шулер, бухгалтер из столовой, так?
