скачать книгу бесплатно
Личность Юрия Селезнёва и занимаемые им руководящие посты заставили меня переоценить Кожинова, который до этого казался мне человеком, не зависящим от внешних обстоятельств. Ещё как он от них зависел! «ЖЗЛ» была не только очень престижной серией, но и невероятно высокооплачиваемой. Ведь меньше чем стотысячным тиражом в ней книги не выходили. А это – чуть ли не по тысяче рублей (тогдашних!) за печатный лист. И Кожинов не устоял перед соблазном быстро разбогатеть. Вчерашний его жилец, получивший в Москве квартиру, стал для него источником благ, всегда правым, высказывающим мысли, которые Кожинов оспаривать не решался.
Мы много потом говорили о нём с Владимиром Соколовым, тоже любившим его, написавшим стихи, которые Кожинов положил на музыку, тем более что в них была лестная для Димы характеристика: «Пил я Девятого мая с Вадимом, / Неосторожным и необходимым». И Володя Соколов в конце концов расстался с Кожиновым. «Что Селезнёв? – говорил он мне. – Слышал бы ты, как Дима разговаривал по телефону с Глушковой. – За тридцать лет нашего знакомства я не наберу по весу столько сахара, сколько он высыпал на эту курву».
Злобные статьи поэтессы Татьяны Глушковой о поэзии, о критике, о литературоведении одно время привлекали к себе внимание литературной общественности. Особенно, когда она обрушивалась на Ахмадулину, которой подражала. Или когда уничтожала Давида Самойлова, нерусского, по её мнению поэта, который осмелился вторгнуться на чуждую ему территорию русской поэзии.
А Соколов имел в виду статью Глушковой, где она ругала Кожинова и одновременно давала свой анализ стихотворения Фета. Анализ Кожинову очень понравился. «Чего она взъелась на меня?» – миролюбиво говорил он мне.
Словом, надеюсь, понятно, почему я перестал встречаться с Вадимом Кожиновым. Он на глазах утратил оригинальность, независимость, прямоту в суждениях.
Я не читал его исторических штудий, которые из номера в номер печатал в девяностые годы «Наш современник». Слышал только, что он открыл в русской истории какое-то хазарское иго, которое было якобы много тяжелее для русского народа, чем татарское. Потом слышал уже от него о хазарском каганате, когда Кожинов выступал на семинаре поэтов, которым мы с Юрием Кузнецовым руководили на высших литературных курсах при Литинституте. Вадим утверждал, что совсем недавно нашли какие-то записки руководителей хазарского каганата, где они, исповедовавшие иудейскую религию, приказывали приобщить к ней и народ Древней Руси. «И на каком языке написаны эти записки?» – спросил я. «Разумеется, на иврите», – ответил он.
Ну что на это можно было сказать? Ведь хазары – это тюркское племя, у которого был свой, вовсе не древнееврейский язык. А думать, будто все, принявшие иудаизм, говорят на иврите, то же самое, как считать, что православные говорят только по-гречески. «Жулик!» – вспомнил я, как отзывались о Кожинове мои друзья. И с сожалением с ними согласился.
* * *
Моё знакомство с Иосифом Марковичем Машбиц-Веровым, родившимся 5 июля 1900 года, было коротким. Оно уложилось в несколько командировочных дней. Вместе со мной в Куйбышев от «Литературной газеты» был послан поэт Владимир Дагуров. Володя получил задание посмотреть стихи куйбышевских поэтов на предмет публикации. А мне ничего смотреть было не надо. Я ехал не от газеты, а от союза писателей РСФСР. Включил меня в делегацию бывший воронежский поэт Миша Шевченко, тогда работник аппарата, а позже ставший секретарём.
Нас посылали для выступлений не только в Куйбышеве, но главным образом в новом городе Тольятти, где совсем недавно пустили первую линию автомобильного завода.
Ещё не сомкнулись волжские воды над затопленными зданиями исчезнувшего с карты города Ставрополь-на-Волге, часть которого и стала Тольятти. Ещё не снесли гулаговских бараков, где жили заключённые, строившие Куйбышевскую ГЭС. Вот и показали нам и затопление, и один из таких бараков. Через два года я был в ГДР, видел барак, оставшийся от гитлеровского концлагеря в Бухенвальде. Сравнивал с тем, что видел под Куйбышевом. Похожи!
Ну, а Машбиц-Веров тут причём?
А при том, что он председательствовал на научной конференции, которая состоялась в рамках нашей поездки. Конференцию организовал Куйбышевский пединститут, где Иосиф Маркович был профессором и, кажется, заведовал кафедрой.
Конференция увязывалась с посещением Тольяттинского автозавода и была посвящена теме рабочего класса в советской литературе. Скучнейшая, конечно. С барабанными докладами и деревянными прениями. И Машбиц-Веров мало чем отличался от остальных её участников.
Может быть, я с ним и знакомиться не стал бы, если б не банкет. Он был дан силами института и местного отделения союза писателей. И потому выпивки стояло много, а когда водка была выпита, принесли ещё.
Вот здесь, хорошенько, как говорится, приняв на грудь, я стал вспоминать увиденный мною лагерный барак: как же там размещались на трёхэтажных нарах, неужто не замерзали в щелястом саманном строении? Или оно уже сейчас дыряво, а прежде всё было замазано?
Было шумно, но старичок-профессор, находившийся неподалёку от меня, услышал. Подошёл ко мне и обстоятельно ответил на все вопросы.
Не отказался от моего предложения выпить ещё. И ответил на новый мой вопрос: откуда ему всё это известно?
А он в таком лагере провёл немало времени, объяснил Машбиц-Веров. Взяли его в 1938-м. Осудили в 40-м. Дали восемь лет исправительно-трудового. А в 42-м сперва приговорили к расстрелу, но потом заменили десятью годами.
– Сколько же вы просидели? – спросил я.
– Это в тюрьме сидят, – усмехнулся Машбиц-Веров. – А в лагере не посидишь. Считайте. В 38-м арестовали, а в 54-м освободили. Реабилитировали в 55-м.
– Шестнадцать лет! – ахнул я.
– Да, – сказал старичок и назидательно поднял палец: – По ложному доносу!
– А вам сказали, кто доносчик? – спросил я.
– А я им сам догадался, – ответил Машбиц-Веров. – Работал у нас мерзавец, был зам секретаря парткома. Как раз перед арестом завёл со мной разговор: почему я не вступаю в партию, надо вступать: ведь я же на идеологической работе.
– Обещал дать рекомендацию, – осклабясь, добавил Иосиф Маркович.
– Так и не вступили, – поддержал я эту угрюмую шутку.
– Вступил, – сказал Машбиц-Веров и на моё удивление ответил: – Потому что партия за таких мерзавцев не отвечает, потому что правда на её стороне, и палачам меня в этом переубедить не удалось!
Признаться, я сначала ошалел от такого пафоса. А потом подумал, кто я такой, чтобы судить этого старичка!
Здесь подошёл лучезарно улыбающийся Володя Дагуров. А я знал, что последует за такой его улыбкой.
– Ещё? – спросил я Володю.
– Правильно, – ударил он меня по плечу. – Пошли, я тебя познакомлю с одним поэтом.
И я распрощался с Иосифом Марковичем, который прожил после этого относительно долго: скончался 17 декабря 1889 года.
* * *
Алёша Дидуров! Алексей Алексеевич Дидуров, скончавшийся 5 июля 2006 года (родился 17 февраля 1948-го). Поэт, драматург, бард. Создатель и ведущий рок-кабаре «Кардиограмма», где кто только не выступал: и Булат Окуджава, и Таня Бек, и Юлик Ким, и Володя Вишневский, и Женя Рейн. А ещё Виктор Цой, Александр Башлачёв, Юрий Шевчук и, как говорится, т.д. и т.п.
Мы познакомились с ним в журнале «Юность», где он в начале семидесятых работал в отделе публицистики.
Незадолго до его смерти мы сидели с ним в нижнем буфете ЦДЛ. И он сказал: «А знаете, Гена, я готов умереть. Мне только жалко своих планов на будущее».
Типичное стихотворение Алёши:
Я знаю, все договорятся,
Отыщут умные слова.
И перестанут притворяться,
И все заборы – на дрова…
И будет мир сплошным газоном.
И уходить с него не смей!
А над тобой с улыбкой сонной
О, пусть летит бумажный змей!
Все, как вином, напьются правдою.
И даже мётлы расцветут.
И всех любимых пересватают,
А нелюбимых – разведут.
Непонятости злые муки
Не будут впредь терзать умы,
И наши внуки… наши внуки…
Ты мне кладёшь на плечи руки,
Смеёшься: «Да, уже не мы…»
Эти стихи положил на музыку Юрий Лоза. Но мне они нравятся без мелодии. Точнее у них – своя, не раскрытая композитором мелодия.
* * *
2 марта 1932 года Корней Иванович Чуковский записывает в свой дневник: «Умер Полонский. Я знал его близко. Сегодня его сожгут – носатого, длинноволосого, коренастого, краснолицего, пылкого. У него не было высшего чутья литературы; как критик он был элементарен, теоретик он тоже был домотканый, самоделковый, стихов не понимал и как будто не любил, но журнальное дело было его стихией, он плавал в чужих рукописях, как в море. Впрочем, его пафос, пафос журналостроительства, был мне чужд, и я никогда не мог понять, из-за чего он бьётся. Жалко его жену Киру Александровну».
Строг Корней Иванович и справедливо строг. Вячеслав Павлович Полонский, родившийся 5 июля 1886 года, ярким критиком не был. Но чуждый Чуковскому пафос журналостроительства действительно охватывал Полонского, когда он был редактором «Красная новь», «Прожектор», главным редактором журналов «Новый мир» и «Печать и революция». Полонский очень заботился о подписке на свои издания и потому находил авторов ярких, щедро предоставляя им журнальную площадь.
Надо учесть, что и в двадцатых годах действовала введённая большевиками цензура. Редактор Полонский умел проводить свой журнальный корабль сквозь цензурные плотины.
И добивался роста тиража. При нём «Новый мир» был самым тиражным советским изданием.
Кстати, именно Полонский напечатал в «Новом мире» «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка, которая вызвала скандал сразу же после выхода журнальной книжки. Тираж допечатать не успели. И подписчики в неразошедшейся части тиража вместо повести Пильняка читали повествование А. Сытина о борьбе с басмачеством «Стада Аллаха».
А журнал «Печать и революция» Полонский сделал трибуной для литературных дискуссий. Здесь высказывались разные оценки о том или ином произведении, о том или ином периоде литературы, сшибались разные мнения, и эта борьба великолепно запечатлевала современную Полонскому литературную реальность.
Время большого террора Полонский не застал: умер, как уже сказано в 1932-м (правда, 24 февраля: Чуковский написал о его смерти несколько позже). Но с жёсткостью твердеющего режима столкнулся. В 1927 году его исключили из партии. Так откликнулось ему руководство в Гражданскую войну (1918-1920) литературно-издательским отделом политуправления Красной армии. А в то время руководители отделов политуправления армии подбирались Троцким.
Кстати, на правах старого знакомого он пишет Троцкому письмо и добивается назначения пособия бедствующему Фёдору Сологубу.
Через несколько месяцев после исключения Полонского в партии восстановили, но не приходиться сомневаться, что близость к Троцкому ему не забыли бы, как и то, что, вступил он в революционное движение в 1905 году как меньшевик.
Словом, со смертью ему повезло. Его книг не изымали из библиотек, не переводили в спецхран. Имя его не замалчивалось до полной немоты. Но, с другой стороны, его интереснейший дневник смог увидеть свет только в 2008 году, когда его почти целиком напечатал «Новый мир» в шести номерах (1-6).
* * *
Библиография книг, переведённых Натальей Леонидовной Трауберг, родившейся 5 июля 1828 года, настолько велика, что диву даёшься, как она успевала. Пэлем Гренвил Вудхауз, Гилберт Кий Честертон, Клайв Стеллз Льюис, Грэм Грин, Дороти Сейерс, Френсис Бернетт, Пол Геллико – это с английского. Хосе Ортега-и-Гассет, Фредерико Гарсиа Лорка, Хулио Кортасар, Мануэль Скорса, Марио Варгас Льоса, Мигель Анхель Астуриас, Хосемария Эскрива, – с испанского. Эса ди Кейрош и Лима Баррето – с португальского. Эжен Ионеско – с французского, Луиджи Пиранделло – с итальянского. Причём многие из этих авторов стали известны в России благодаря переводам Трауберг.
И при этом Наталья Леонидовна преподавала в Библейско-богословском институте имени святого апостола Андрея. Регулярно вела передачи на радиостанции «София».
Список авторов велик. Но изумление подвижническим трудом переводчика возрастает, когда мы узнаём, что у одного только Вудхауза Трауберг перевела девять книг, у Геллико – четыре, у Питера Крифта – четыре, у Льюиса – четырнадцать, в том числе и знаменитые «Хроники Нарнии», две книги Сирила Наркота Паркинсона, среди которых «Законы Паркинсона», двадцать одну книгу Честертона, его духовные труды и рассказы о патере Брауне, шесть книг Астуриаса, четыре – Анны Марии Матути, три – у Камело Хосе Села, две у Луиджи Пиранделло. А ещё «Носороги» Ионеско, ещё – восемнадцать произведений разного жанра Адольфа Густава Беккера.
Неутомимая!
А при этом ещё огромное количество публицистики, к которой Наталья Леонидовна относилась очень серьёзно. Близким её другом был отец Александр Мень, о котором она оставила яркие воспоминания.
Умерла 1 апреля 2009 года.
* * *
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это моё сочинение.
Анна Андреевна. Я сейчас догадалась.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Жена и дочь Городничего вряд ли были страстными любительницами чтения. Но Гоголь заставил их говорить о романе Михаила Николаевича Загоскина «Юрий Милославский», воссоздавая современные ему реалии. Гоголь хорошо знал, как невероятно популярен был этот роман. Его читали даже в таких медвежьих уголках страны, откуда, как говорит персонаж «Ревизора», «хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь».
Михаил Николаевич Загоскин, скончавшийся 5 июля 1852 года, до «Юрия Милославского» написал и поставил несколько пьес, которые пользовались успехом. Их автор внушал уважение и своей биографией. В 1812-м он записался в Петербургское ополчение, вступившее в бой с французами под Полоцком. Полоцк русская армия взяла, а Загоскин был ранен в ногу и получил орден Св. Анны 4 степени с надписью «За храбрость». После лечения провоевал до 1814 года.
Кроме драм Загоскин писал ещё и стихи. Написал даже комедию в стихах «Урок холостым, или Наследники».
Но роман «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» превзошел по успеху у читателя все прежние сочинения Загоскина. Белинский назвал его сочинение «первым хорошим русским романом». Пушкин писал Загоскину:
«Прерываю увлекательное чтение Вашего романа, чтоб сердечно поблагодарить Вас за присылку «Юрия Милославского», лестный знак Вашего ко мне благорасположения. Поздравляю Вас с успехом полным и заслуженным, а публику с одним из лучших романов нынешней эпохи. Все читают его. Жуковский провёл за ним целую ночь. Дамы от него в восхищении. В «Литературной газете» будет о нём статья Погорельского. Если в ней не всё будет высказано, то постараюсь досказать».
Статья Погорельского в «Литературной газете» не появилась. Вместо неё появилась рецензия самого Пушкина, который продолжил свои похвалы:
«Г-н Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, козаки, монахи, буйные шиши – всё это угадано, всё это действует, чувствует, как должно было действовать, чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни! сколько истины и добродушной весёлости в изображении характеров Кирши, Алексея Бурнаша, Федьки Хомяка, пана Копычинского, батьки Еремея! Романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшую происшествия исторического. Автор не спешит своим рассказом, останавливается на подробностях, заглядывает и в сторону, но никогда не утомляет внимания читателя. Разговор (живой, драматический везде, где он простонароден) обличает мастера своего дела».
(«Шиши» – это не большие пальцы, помещённые промеж указательных и средних, а лазутчики.)
Правда, на похвалах Пушкин не останавливается. Указывает и на недостатки романа. Но в целом Пушкин оценил роман Загоскина весьма положительно.
Вслед за «Юрием Милославским», вышедшим в 1829 году, последовал новый роман Загоскина «Рославлёв, или Русские в 1812 году» (1831), упрочивший успех Загоскина у читателей. Его избирают действительным членом Российской академии, а когда она присоединяется к академии наук, Загоскин становится почётным академиком по отделению русского языка и словесности. Ему 42 года (родился 25 июля 1789 года).
Он пишет роман о временах князя Владимира «Аскольдова могила» (1833). Но с этим романом происходит осечка. Его встречают холодно. И Загоскин на время прекращает писать на исторические темы. Его повести на темы современности в общем встречены неплохо. Но не сравнишь с тем, как встречали «Юрия Милославского».
В дальнейшем Загоскин вернулся к исторической теме. Написал романы «Кузьма Петрович Мирошев» – о времени Екатерины II (1842), «Брынский лес» – о начальной поре правления Петра (1846), «Русские в начале восемнадцатого столетия» (1848). Все они были хорошо приняты критикой и читателями.
А что до «Аскольдовой могила», то на её основе Загоскин написал либретто для оперы композитора А.Н. Верстовского. Она была поставлена в 1835 году и пользовалась не меньшей популярностью, чем романы Загоскина. Популярна она и по сей день.
6 ИЮЛЯ
Один из рано умерших писателей, с которым я дружил, – Борис Исаакович Балтер, родившийся 6 июля 1919 года.
Боря и ещё один мой друг – Лёва Кривенко были очень близки с Паустовским, который их, фронтовиков, выделял ещё, когда руководил семинаром прозы в Литературном институте.
Балтер участвовал в обеих войнах – в финской и Великой Отечественной. Командовал полком дивизионной разведки. Кончил войну майором. Поступил в академию имени Фрунзе. И даже год (1945-1946) в ней отучился. Но был отчислен. Официально по болезни. Но, как писал он сам, «незадолго до войны меня убедили, что я нужен армии и должен избрать военную профессию пожизненно. Она бы и была пожизненной. Но на войне меня не убили. А после войны офицеров осталось больше, чем нужно было в армии в мирное время. Мне предложили выбирать новую пожизненную профессию по моему усмотрению…». Почему предложили именно ему, Борис не сомневался: из-за пятого пункта, то есть из-за национальности. После войны набирала обороты политика государственного антисемитизма. Майор, пришедший в академию, должен был выйти из неё полковником. Руководство академии этого позволить Балтеру не захотело.
Борис поступил в Литературный институт. Учился в нём (1948-1953). За год до окончания в альманахе «Владимир» напечатал повесть «Первые дни» – о начале войны. Она потом вошла в первую книжку Балтера (1953). Ни повесть, ни книжка не были художественно совершенны. Но в них была правда войны, которую уже тогда пытались замолчать. Тем более начало войны. Словом, повесть не заметили. Институт Балтер окончил как раз в тот момент, когда евреев на культурную (она считалась идеологической) работу не брали.
И здесь Балтеру помог однокурсник хакас Михаил Кильчичаков. Он замолвил слово за товарища в Хакасском обкоме. Борису дали жилплощадь в Абакане и назначили заведующим отделом в хакасском НИИ языка, литературы и истории. На этом посту он обрабатывал подстрочники хакасских сказок. В переводе, литературной обработке и с предисловием Балтера вышли «Хакасские народные сказки» и две книги исторических повестей о прошлом хакасского народа «Степные курганы» и «О чём молчат камни».
В Москву он переехал благодаря Виктору Полторацкому, который, став главным редактором только что открывшейся газеты «Литература и жизнь», предложил Борису место репортёра.
Но долго на этом месте Балтер не пробыл. Он не умел приукрашивать действительность. «Правда всегда горьковата, – писал Борис своему учителю Паустовскому. – Я благодарен Вам за то, что люблю этот привкус». Он-то любил и писал, что видел. А редакцию это не устроило. Он перешёл в «Литературную газету» на нештатную работу при знаменитом в ту пору отделе литературы. Отвечал на письма вместе с Наумом Коржавиным и Владимиром Максимовым. С ними и с работниками отдела Лазарем Лазаревым, Бенедиктом Сарновым, Станиславом Рассадиным Борис сохранил дружбу на всю жизнь.
Известность принесла ему повесть «До свидания, мальчики!», опубликованная в «Юности» в 1962 году (Балтер назвал её по строчке из песни Булата Окуджавы, с которым дружил). Точнее, она была републикована. Потому что за год до этого появилась в разгромленном властями сборнике «Тарусские страницы» под названием «Трое из одного города». Справедливости ради, отмечу, что Балтер сменил в ней не только заглавие, но существенно её переработал.
Я хорошо помню, как трудно было взять в библиотеках журнал с этой повестью. На него записывались в очередь. Вышедшая отдельной книгой в 1963 году повесть на полках магазинов не лежала. Скупали, как только узнавали о поступлении в магазин!
Повесть «До свидания, мальчики!» была переведена на многие языки мира.
Балтеру предложили встать на учёт в партийную ячейку «Юности» («Я вступил в партию не для карьеры и не ради того, чтобы мне легче жилось, – писал Борис. – В феврале 1942 года под Новоржевом 357-я стрелковая дивизия попала в окружение. В этой обстановке самой большой опасности подвергались коммунисты, войсковые разведчики и евреи. Я был начальником разведки дивизии и евреем. Тяжело раненный, я вступил в партию»). Началась недолгая эпоха его триумфа. Вместе с В. Токаревым он написал пьесу по мотивам повести. Она шла во многих театрах. Вместе с кинорежиссёром Михаилом Каликом Балтер написал по мотивам повести сценарий. В фильме «До свидания, мальчики!» Михаила Калика трёх друзей сыграли Евгений Стеблов, Николай Досталь и Михаил Кононов. Причём для Стеблова и Кононова это были дебютные роли. А Н. Досталя знали до этого, как режиссёра.
В октябре 1965-го «Юность» напечатала рассказ Балтера «Проездом». Рассказ был данью популярности Балтера, но её не укреплял. Читатели ждали новых публикаций.
И не дождались. В 1968 году Балтер подписал письмо советскому руководству в защиту арестованных Юрия Галанскова и Александра Гинзбурга. Руководство приказало первичным партийным организациям разобраться с коммунистами, подписавшими письмо. Ячейка «Юности» фактически выступила в защиту Балтера. «Для меня, – сказал, например, будущий министр культуры России, а тогда заведующий отделом критики журнала Евгений Сидоров, – майор Борис Балтер являет собой пример подлинного коммуниста». Получив выговор, Боря отправился в райком партии, где его спросили, кто ему дал подписать письмо и кто передал письмо западным корреспондентам. Категорически отказавшись сообщить, кто дал ему подписать письмо, на второй вопрос Балтер, усмехнувшись, ответил, что это ни для кого не является секретом и что на Запад подобные материалы передаёт известный стукач Луи Филипп.
У Бориса была смешная привычка путать имена и фамилии. Вот и здесь. Он назвал имя французского короля по созвучию. Имя и фамилия стукача, работавшего в АПН, была Виктор Луи.
Разумеется, не эта путаница побудила райком исключить Балтера из партии. Борис вёл себя на том заседании вызывающе. Не только не повинился, хотя его упрашивал об этом секретарь партбюро «Юности» Натан Злотников, но сказал, что, подписав письмо, он поступил согласно своей партийной и гражданской совести.
