скачать книгу бесплатно
Голос-то какой капризный! А ведь тихим ребёнком была.
– Приду, когда закончу! – отрезала Яна и легонько коснулась дужки очков. Вызов прекратился. Пульс – 105 ударов. Сахар – 8,7. Да что же это такое?
Алинка превращается в психопата. Теперь её интересует только лав-бот с его баллами любви и ещё дурацкая «флишка». Сидит целый день со шлемом на башке и мычит что-то себе под нос, а как в реальный мир вернётся, с ума сходит. Раздражительная стала и на Яну голос повышает: кричит, что ей такая жизнь не нужна.
Жизнь… А какой она должна быть, эта жизнь? Двадцать лет назад Яне всё представлялось не таким. Она мечтала жить в собственном доме, а не в пенале для малосемейных. И дети должны обожать её. А работать ей хотелось в каком-нибудь НИИ или даже в РАН.
В НИИ – тоже мне, счастье! Теперь-то ей это даром не нужно. Боже мой, как же нас всех жестоко обманули эти махинаторы от науки! Построили империю на умах, величайшую секту из сект! Мистификаторы! Сколько галиматьи вбивают людям в головы эти лживые змеи в белых одеждах, инквизиторы нового времени.
Папка Янин, неглупый человек, а до самой смерти коленопреклонствовал перед академиками, Эйнштейна с Бором восхвалял. Так и не смирился, что Яна своим путём пошла, не простил её. Истина дорого обходится.
И какой у Яны был выбор? Ей с детства внушали, что Бога нет, а есть наука, и Яна верила в учение и карабкалась, карабкалась, грызла гранит. Школу с золотой медалью окончила, в университете звёздочкой была, потом в аспирантуре… А ведь уже тогда сомнения терзали. Знания исторические – это не откровения божественные, не твердь. Всё зиждется на авторитете учителя: как он сказал – так и есть. Вся наука строится на мнениях, а мнениям какая цена? Нужно тебе открытие: пишешь монографию, и вот тебе открытие. Пока не изобрели машины времени, все эти гипотезы не проверяемы, а по большей части ложны. История ещё со времён Геродота не наука, а так, инструмент политики.
Яна и сама когда-то верила в исторический канон и ученикам его проповедовала, только теперь уже поздно каяться: все так делали. Когда университет перешёл на электронное преподавание и Яну сократили, долго мучила обида. Ей твердили, что человек образованный без дела не останется, а Яна потом три года тыкалась по учреждениям – даже репетитором не брали. Кому нужен репетитор, если смартглассы подберут бота на любой вкус? Хочешь – диаграммы нарисует, а хочешь – историю через анекдоты расскажет. Предлагали ей работу с девиантными подростками, но тут гордость заела.
Это потом уже Яна поняла, почему Бог избрал для неё такой путь. Истина всегда открывается через страдания. Потому она и стала ненужной, что мистификаторам от науки требуется покорность. Известно теперь, что любое истинное знание должно открываться человеку непосредственно, то есть через органы чувств. Но древнегреческие язычники нарушили этот принцип и постулировали возможность знания скрытого, не проверяемого, невидимого. И тогда началась эпоха лже-науки и политиканства, а на их фундамент легли все измышления об атомах, полях и тонких структурах мира. Властители создали индустрию мифов, усложнённую и запутанную, чтобы отвлечь людей от первородной простоты и от Бога.
Над Яной смеются, но ничего – Христа тоже поносили. Только ровня ли она Христу?
Ох, Янка – социопатка ты. Ну и пусть! Откуда любовь взять, если чувств почти не осталось? Вот умрёт кто-то, а я даже переживать не буду. Ну, или буду, но недолго, не взахлёб. В прошлом году дядя Ваня умер, я и плакала только для вида. В гробу лежал кто-то совсем чужой, с длинным восковым лицом, гладкий, как угорь. Старались, приводили его в порядок, наряжали, да так наваксили, что дядя Ваня и улетучился. Вся его суть и была в этих весёлых морщинках. Уж лучше бы оставили как есть и в сапоги рыбацкие обули.
Ничего тебя не волнует, одни только глупости. Пашка вот за мои рассуждения шаморкой назвал – год прошёл, а до сих пор помню. Нашла о чём переживать! Обычная шутка. Пашка ведь и обидеть не хотел, вырвалось у него. Он добрый вообще, тюфяк и в науках мало что понимает, но туда же: мнение своё заимел, братьев наслушавшись. Тем обиднее!
Шаморка! Ещё и при этой дуре-Искре сказал! А та потом припомнила: очень ей слово понравилось. И что Яна могла им ответить? Всё звучало как оправдания или капитуляция. Яна тогда здорово напилась. До сих пор стыдно.
Флёров решительно прошагал через комнату, уселся напротив Яны и посмотрел с хитрецой. Какие у него волосы хорошие: жёсткие, ровные, отформованные точно по контуру прямоугольного лица – не человек, а кирпичик успеха. В руках Флёров тасовал колоду белых карточек, и вид у него был заговорщицкий:
– Как вам, нравится у нас? – спросил он, кивая в сторону книг.
– Душно, – заявила Яна. – А что здесь? Склад?
– Здесь, Яночка, когда-то был музей. Теперь он стал полностью виртуальным, и мы иногда арендуем помещение для наших экспериментов. Нам, в сущности, без разницы, где проводить, но здесь приятнее. Ну что, приступим?
Яна кивнула и снова подумала про свои мокасины: интересно, заметил их Флёров? Заметил, похоже. Вон как ухмыляется. И тон у него такой, будто с малолеткой разговаривает. Не надо было сидеть в позе краба, дура! Сразу бы ноги под стол спрятала, никто бы не заметил.
– Яночка, задания предельно простые. Я показываю карточку с вопросом, вы отвечаете. Хорошо?
Яна снова кивнула и вдруг спохватилась:
– А как отвечать? Вас канон интересует или истина?
– Как сочтёте нужным. Это не школьный экзамен. Здесь все ответы правильные.
Странно он эти слова сказал, с улыбочкой. Даже карты тасовать перестал.
– Ну, тяните, – Флёров развернул перед Яной веер, и она уцепилась за карточку в середине. На обратной стороне была написано: «2+2=…»
«Три», – выстрелило в голове Яны, но прежде, чем она успела произнести, Ким вцепился в неё мёртвой хваткой:
«Взгляни на него. Можно ли такому всё выдавать? Что у него за причёска: такую лишь профессура носит. Подсадной он».
Лицо Яны обнесло жаром. Она метнула на Флёрова быстрый взгляд, и хотя вид у того оставался спокойным и чуть ироничным, в глазах читалась странная дотошность. Смотрит, будто допрос ведёт. Что же он на самом деле знает?
И вопрос какой неприятный, странный… Вопрос связан с той ложью, что они положили в фундамент своей науки. Яна и сама до тридцати с лишним лет верила, что два плюс два – четыре, но потом…
Она помнит сводчатые потолки, и толпу под ними, и голос, что обрушивается на них с верхотуры:
– Сколько будет восемь минус шесть? – бьёт он наотмашь.
Толпа немеет. Молчание нарушают сначала робкие, потом всё более отчётливые возгласы: «Два». Они звучат как одиночные выстрелы, неровно, вразнобой.
– Два? – голос превращается в рык. – Так вас учили? Так вас заставили верить?!
Перст указывает на ближний ряд:
– Рассчитайтесь!
Люди покорно бубнят: «Первый, второй, третий…» Кто-то по-армейски сворачивает голову налево. «Шестой, седьмой, восьмой…»
– Достаточно! Шестой, седьмой, восьмой: выйдите из строя, повернитесь! – приказывает голос. – Вы говорили мне – два. Но вот я показываю вам – их трое. Или вы будете утверждать, что здесь лишь две души?
Толпа онемело смотрит на вышедших и взрывается гулом:
– Трое!
– Их трое, потому что этот счёт идёт от Бога! Он идёт от самого сердца! Таков истинный счёт. А вас учили язычники и фарисеи, чтобы скрыть истинную дату рождения Бога нашего! Сколько будет шесть плюс три?
– Восемь! – благодарно воет толпа.
В тот день мир открылся перед ней как на ладони: всё было ложью. Вся наука и весь прогресс подчинены одной цели: превратить человека в раба.
Флёров толкнул карточку к Яне:
– Так мы не продвинемся, – сказал он. – Так сколько будет два плюс два?
«Три», – Яна опять было открыла рот, но Ким перехватил этот выдох, словно поймал на лету теннисный мячик.
«Посмотри, какой он высокомерный, – подумал Ким. – Голубая кровь прямо».
– Вы издеваетесь? – вместо ответа спросила Яна, поддаваясь раздражению.
– Отчего же? – Флёров развернул карточку к себе, словно убеждаясь в написанном. – Яночка, это несложная задачка. Мне просто нужно зафиксировать ответ.
«Зафиксировать ответ, – передразнил Ким. – Наверняка он адепт паттерного мышления. Продавшийся властям интеллектуальный вассал. Дальше инструкций не соображает».
И какой смысл распинаться перед этим Флёровым? Разве он способен понять истину, если всю жизнь его накачивали ложью?
«Они прощупывают вас, – продолжал Ким. – Ловят поодиночке и выискивают слабые места. Ты знаешь, что будет дальше: они объявят вас сумасшедшими или преступниками. Вы – угроза их тирании».
Какая же я дура! Сколько уже было пострадавших за правду? Яна с юности помнит эти картинки: люди с плакатами против карантинов, против обязательного обучения, против использования химических лекарств… Раньше она смеялась над ними, а они страдали, страдали за таких Ян. Теперь она должна пострадать за них.
Она было открыла рот, но Ким снова осадил: «В тебе много тщеславия. Хочешь прославиться как великомученик? Это мелко. Истина не нуждается в трибуне. Истина найдёт свой путь. Тебе нужно сохранить огонь внутри себя. Обхитри их!»
– Так вы будете отвечать? – лицо Флёрова стало пасмурным.
«Сохранить огонь внутри себя», – повторила Яна и тут же выпалила:
– Четыре.
Флёров был словно разочарован. Может быть, не самим ответом, а длительностью ожидания. Но Яна ощутила прилив торжества. Что, съел? Не вписалась в твой шаблон? А может, тебе мои мокасины не нравятся?
Она выставила из-под стола свои наглые боты, напоминающие маленькие лодочки: да-да, в таких принято в гребной клуб ходить, а не в центр города. Ну и что? Пусть ты считаешь меня разноцветной дурой, но ты не смог проникнуть в мои мысли. Они тебе не по зубам!
Веер карточек тянулся к ней вновь. Яна отвечала сразу, и хотя ложь её была насмешливой и неприкрытой, то была ложь во спасение. Она лгала по учебнику, по тем талмудам, с помощью которых люди 2,5 тысячи лет порабощают умы себе подобных.
Она не разболтала ничего лишнего. Мог ли Флёров понять, что материя на самом деле состоит из монад четырёх типов, что всем управляет Закон, что живыми нас делает голубой флюид, что приматы являются деградированной формой праславян, и что далёкие звёзды – это прорехи в небесном куполе?
Приходя в себя в «Батискафе», Ким ощущал нарастающую головную боль.
Глава 3. Одри
Виноградов зашёл после обеда. Он редко тревожил Кима в свободное время, но когеренция с Яной не давала ему покоя. Усевшись за стол в гостиной, он отстегнул бионическую руку без выключения, и та показала Киму кулак.
– Слушай, а здорово у тебя получилось, – похвалил Виноградов. – Мастерство выходит на новый уровень. Чем взывать к остаткам разума, лучше использовать хитрость сумасшедших против них самих. Как додумался-то?
– Само вышло, – признался Ким. – Попытки давить на здравый смысл вызывали у Яны слишком сильную резистенцию, а времени ломать её не было. Зато абсурдные идеи приживались в неё в голове, как сорняки. Несложно было убедить её, будто Флёров – агент и провокатор.
– Хорошо им, психам, живётся, – протянул Виноградов. – И обидно даже: нормальная девка была, доцент целый. И чего её качнуло? Ну, это же безумие!
– Она не псих, а несчастный человек. У неё всё намешано: разочарование во властях, в науке, в собственном отце. Её жизненный план рухнул, и она придумала новый.
– Ну да: не я плохая, а наука плохая, – проворчал Виноградов. – Сколько этих бестий по миру ходит и засоряет людям мозги? То им земля плоская, то дожди целлюлозные.
Ким пожал плечами:
– Может, мы сами виноваты. Раньше прогресс помогал людям, а сейчас только угрожает. Они теряют работу, среду обитания, ощущение исключительности. Их бросают один на один с тревожными мыслями, и они находят выход, как умеют: кто в религии, кто в теориях заговора.
– Ну, знаешь, умный чёрное от белого всегда отличит.
– А Яна больше не хочет быть умной. У неё пустота внутри. Интенсивный внутренний диалог, почти торнадо, а в его центре – ничего. Там капсула, где всё готово для любви, но нет самой любви. Как и у многих.
– О, я вижу посткогерентный синдром взял тебя за глотку! – добродушно рассмеялся Виноградов. – Шёл бы ты сразу к Ирине Ивановне.
– Пойду вечером.
Ким налил себе кофе и задумался о пустоте другого рода – той, что мучает его здесь, на «Талеме».
В общей сложности он проведёт на базе 1854 дня. Может быть, чуть больше, если учитывать формальности. 767 дней, считая сегодняшний, уже позади. Этим летом, в августе, с окончанием полярного дня, его срок достигнет середины, равноденствия, той вершины, с которой – под гору, под гору, всё быстрее… Он запрещал себе думать об этом, но в последнее время мысли пролезали в него сами, сея в душе картины встреч с той жизнью, которую он забыл, но обязательно вспомнит. Жизнь эта была неопределённой, но звонкой и полной надежд, как пение птиц, которое иногда он воспринимал ушами флюентов через приоткрытые окна тестовых кабинетов.
В первые месяцы на «Талеме» амнезия причиняла Киму невыносимую боль, особенно по вечерам, когда мозг праздно слонялся по закоулкам памяти, ставшей тесным коридором, в котором куда не пойди – везде тупик. Он мучился от неизъяснимой тоски за тех, кого не помнил, но кто должен был существовать и переживать за него. От невозможности понять, кто эти люди, сколько их и как сильно их страдание, Ким чувствовал иногда такое отчаяние, что единственным спасением был тупой и бесконечный шутер After Tomorrow. В особенно тяжёлые ночи Ким играл почти непрерывно.
Но недель через десять он вдруг почувствовал облегчение, словно истёк срок траура, и те, кто помнил его, перестали страдать так остро и тем самым ранить Кима. Он смирился со своим состоянием и нашёл в нём даже некоторые плюсы, потому что отсутствие воспоминаний избавляло его от многих бед, которые могут казаться преувеличенным в условиях изоляции: от угрызений совести или сожаления об упущенных возможностях. Он даже испытывал лёгкий азарт от мысли, что по истечении пятилетнего срока всё равно узнает, кто он: пусть даже не вспомнит, но выяснит это через людей, которые ждут его за границей «Талема». Он узнает, где его родной город, кто его родители и кем он хотел стать.
Он обязательно вспомнит. Даже если это иллюзия, расстаться с ней было бы также глупо, как выброситься из шлюпки посреди моря, жест отчаяния, подвиг слабака. Он непременно вспомнит. Когда исчезнут талемские заборы, разрушатся и заборы в голове, которые отгораживают его от прошлой судьбы.
Он вернётся к жизни, где нет визоров, флюентов, Виноградова, посткогерентного синдрома и пронизывающего влажного ветра. И если это иллюзия, Киму нужно держаться её русла, иначе «Талем» задушит его своим всепроникающим присутствием.
– … это меня удивило даже больше, – услышал Ким обрывок виноградовской фразы.
Он сделал вопросительное лицо, но вспомнил, что Виноградов не видит лица.
– Отвлёкся, простите. Что вас удивило? – переспросил Ким.
– Я говорю, удивило меня, как сильно эта Яна расстроилась, когда муж назвал её шаморкой. А что такое шаморка? Ну, просто необразованная девица. Так она ей и стала, чего тут обижаться?
– Дело же не в слове. Слово, как иголка, проткнуло пузырь сомнений.
– Каких сомнений?
– Нужна ли она вообще этому миру. Она же в самом деле лишняя. Убери её, ничего не изменится. Государство платит ей за дурацкие клики. Дети перестали быть радостью. Люди отдалились. Поговорить не с кем. Все лезут с советами. Муж называет шаморкой. Для неё это больно. Это как вынуть кирпич из основания. Мы всё думаем, нас разрушает что-то внешнее, беды, трагедии, травмы. А самые болезненные трещины внутри.
– Да уж… – пробормотал Виноградов. – Надо попросить Фольшойера не выбирать для рутинных тестов людей с психозами. Тебя это, по-моему, отвлекает.
– А бывают люди без психозов?
– Большинство же нормальные.
– Или мы поверхностно их оцениваем.
– Я понимаю, – кивнул Виноградов. – У тебя уникальная работа: ты видишь людей с изнанки, пропитываешься ими и принимаешь их чувства за свои. Но я так скажу: не надо. Это как Стокгольмский синдром: эмпатия к захватчику.
– Так кто из нас захватчик?
– Не важно! – разгорячился вдруг Виноградов, и визор его замелькал отсветами светодиодных лент. – Когеренция – процесс обоюдный. Относись проще. Впереди серьёзная работа, и нельзя каждый раз влезать во все детали. Нам нужен стабильный результат.
Он помолчал и добавил:
– Кстати, руководство удовлетворено результатами последних тестов, и, я думаю, уже до конца месяца мы выйдем на эксперименты в большом мире.
– Уже решено? – удивился Ким.
– Не решено, но настрой чувствуется. Так что смотри на каждую когеренцию как на подготовку к выходу в открытый космос.
За почти 800 дней на сорока гектарах базы «Талем» знания Кима о большом мире, в который он выходил в шкуре флюентов, почти не увеличились. Были лишь обрывочные мысли, которые не складывались в единую картину и тем более не давали Киму возможности хоть на шаг приблизиться к пониманию того, кем является он сам.
По его подсчётам, с момента его отъезда на «Пеликан» прошло четыре года, из которых два с лишним он провёл на «Талеме». За это время мир вряд ли перевернулся с ног на голову, но сейчас Киму казалось именно так. Жизнь за воротами «Талема» представлялась Киму этаким дендрариумом, где водятся самые невероятные твари и происходят удивительные события.
– Слушайте, а кто сейчас президент России? – спросил вдруг Ким.
